раз я пытался нападать на нее сам, но всякой раз без успеха; казалось, она
отгадывала вперед все мои движения: то бросалась в сторону, то отскакивала
назад, и все сабельные мои удары падали на безвинные деревья и кусты. Наконец
зло взяло и меня... Я бешусь, рублю сплеча во все стороны: кругом меня справа
и слева летят щепы, а проклятая собака целехонька и час от часу становится
неотвязчивее.
- Постой-ка! - прервал Зарядьев. - Посмотрите, господа! Что это такое - вон
там за кустами?
- Где? - спросил Сборской, взглянув в окно.
- Ну, вон! против нашей квартиры.
- Я ничего не вижу.
- И я теперь не вижу ничего, а право, мне показалось, что там мелькнуло
что-то похожее на штык.
- И полно, братец! Тебе все чудятся штыки, да ружья! Нужно было перервать
Ленского в самом интересном месте. И тебе охота его слушать? Рассказывай,
братец!
Зарядьев, не отвечая ничего, продолжал смотреть в окно, а Ленской начал снова.
- Более четверти часа продолжался этот неравный бой; я начал уставать, сабля
едва держалась в ослабевшей руке моей. Вдруг послышались шаги поспешно идущих
людей; собака, почуяв приближающуюся к ней помощь, ощетинилась, заревела, как
тигр, и кинулась мне прямо на грудь. Я опустил саблю, но удар пришелся плашмя
и не сделал ей никакого вреда; а собака, вцепясь зубами в мою шинель, прижала
меня плотно к дереву. Вокруг меня загремели голоса: "Сюда! сюда! он здесь!..
вот он!" - и человек шесть с фонарями выбежали из-за кустов. Сердце у меня
замерло, руки опустились, и я должен вам признаться, что в эту решительную
минуту страх был единственным моим чувством. Но прошу не очень забавляться на
мой счет: погибнуть на поле чести, среди своих товарищей, или умереть
безвестной смертию, под ножами подлых убийц... Да, господа, кто не испытал
этой чертовской разницы, тот не может и не должен смеяться надо мною.
Разбойники вместо того, чтоб воспользоваться беззащитным моим положением,
стащили с меня собаку. Чувство свободы возвратило мне всю мою бодрость.
- Злодеи! - закричали, - чего вы от меня хотите? Все, что я имею, осталось у
вас; а если вам нужна жизнь моя...
- Господин офицер! - перервал кто-то знакомым уже для меня хриплым басом, -
вы ошибаетесь: мы не разбойники.
- Не разбойники?.. А мой несчастный слуга?..
- Я здесь, сударь! - закричал Андрей, выступи из толпы.
- Да, господин офицер! - продолжал тот же басистый незнакомец, - мы точно не
разбойники; а чтоб вернее вам это доказать, честь имею представать вам
здешнего капитан-исправника.
"Плохое доказательство!" - подумал бы я в другое время, но в эту минуту мне
было не до шуток.
- Позвольте мне рекомендовать себя, - сказал тоненьким голосом сухощавый и
длинный мужчина.
- Что ж значит, - спросил я, не выпуская из рук моей сабли, - этот уединенный
дом, оружие?..
- Это мой охотничий хутор, - подхватил толстоголосый господин, - а я сам
здешний поветовый маршал, помещик Селява; мое село в пяти верстах отсюда...
- Возможно ли?.. Но разговор, который я слышал: убийство... кровь...
- О! в этом уголовном преступлении мы запираться не станем, - запищал
исправник, - мы нынче ночью били медведя.
- Медведя?..
- Да, господин офицер! - прибавил пан Селява, - и если вам угодно на него
взглянуть... диковинка! Медведище аршин трех, с проседью...
- А для чего вы услали моего проводника?
- Для того, чтоб иметь удовольствие удержать вас завтра у себя, а послезавтра
на своих лошадях доставить на первую станцию.
Не знаю сам, какое чувство было во мне сильнее: радость ли, что я попал к
добрым людям вместо разбойников, или стыд, что ошибся таким глупым и смешным
образом. Я от всей души согласился на желание пана Селявы; весь этот день
пропировал с ним вместе и не забуду никогда его хлебосольства и ласкового
обхождения. На другой день...
- Что это? - вскричал Зарядьев. Вдруг раздался выстрел; ружейная пуля,
прорезав стекло, ударила в медный подсвечник и сшибла его со стола.
- Что это значит? - спросил Сборской. - Еще!..
- Французы! Французы!.. - закричала хозяйка, вбегая в комнату.
Офицеры бросились опрометью вон из избы. Хозяйка кинулась вслед за ними,
заперла ключом дверь и спряталась в погреб. Все это сделалось в течение
какой-нибудь полуминуты и прежде, чем Зарядьев успел выдраться из-под стола,
который во время суматохи опрокинулся на его сторону. Меж тем французы зажгли
один крестьянский дом, рассыпались по улице, и пальба беспрестанно
усиливалась. Зарядьев старался выломать дверь, как полоумный бросался из угла
в угол, каждый выстрел попадал ему прямо в сердце. "Боже мой! Боже мой!.. -
кричал он, - если б я мог!.." Он схватил стул, вышиб раму и кинулся в окно. Но
бедный капитан забыл в суетах о своем майорском чреве: высунувшись до
полог-вины в окно, он завяз и, несмотря на все свои усилия, не мог
пошевелиться. Пули с визгом летали по улице, свистели над его головою, но ему
было не до них; при свете пожара он видел, как неприятельские стрелки, бегали
взад и вперед, стреляли по домам, кололи штыками встречающихся им русских
солдат, а рота не строилась... "К ружью! выходи! - кричал во все горло
Зарядьев, стараясь высунуться как можно более. - Я вас, негодные!.. Завтра же
фельдфебеля в солдаты - я дам ему знать!.. Ну, слава богу!.. Залп! другой!
Живей, ребята!.. живей! вот так! Стрелки, вперед!.. Катай их, разбойников!"
Но не один Зарядьев кричал как сумасшедший: французский офицер в гусарском
мундире, с подвязанной рукой, бегал по улице и командовал во весь голос, как
на ученье: "Feu mes enfants - feu! visez bien!.. aux officiers! En avant!.."
(Огонь, ребята, огонь! цельтесь хорошенько!.. по офицерам! Вперед! (фр.))
Несколько минут продолжалась эта ужасная суматоха; наконец большая часть роты
выстроилась на сборном месте; Двинской и другое офицеры ударили с нею на
французов, и началась упорная перестрелка. Неприятели стали подаваться назад,
вдруг сделали залп и бросились в кусты. Двинской скомандовал вперед; но из-за
кустов посыпались пули, и он должен был снова приостановиться. Перестрелка
стала утихать, наши стрелки побежали в кусты; мимоходом захватили человек пять
отсталых неприятелей и, добежав до морского берега, увидели две лодки, которые
шли назад, в Данциг, и были уже вне наших выстрелов. Офицеры поспешили
возвратиться скорей в деревню, помочь обывателям тушить пожар.
- Ах, черт возьми! - сказал Сборской, подходя к деревне, - какой нечаянный
визит, и, верно, это проказит Шамбюр. Однако ж, господа! куда девался наш
капитан?
- Я слышал его голос, - отвечал Двинской, - а самого не видал. - Уж не убит
ли он?.. Но что это за крик?
Офицеры и человек десять солдат побежали на голос, и что ж представилось их
взорам? Зарядьев, в описанном уже нами положении, бледный как смерть, кричал
отчаянным голосом: "Помогите, помогите!.. горю!" Офицеры кинулись в избу,
выломили дверь, и густой дым столбом повалил им навстречу. Позади несчастного
капитана пылал опрокинутый стол; во время тревоги никто не заметил, что свеча,
которую сшибло пулею со стола, не погасла; от нее загорелась скатерть; а как
тушить было некому, то вскоре весь стол запылал. Тотчас залили огонь; но
гораздо труднее было протащить назад в избу Зарядьева, который напугался до
того, что продолжал реветь в истошный голос даже и тогда, когда огонь был
потушен. Кой-как толстый капитан выдрался из окна; минуты две смотрел он на
всех молча, хватал себя за ноги и ощупывал подошвы, которые почти совсем
прогорели.
- Тьфу, батюшки! - сказал он наконец, - ну оказия! ух! опомниться не могу!..
Эй, трубку!
- Что, брат? - сказал Сборской, - не за тобой ли теперь очередь рассказывать
историю твоего испуга?
- Чего тут рассказывать; разве вы не видели? Провал бы его взял! Ведь это был
разбойник Шамбюр.
- Пленные говорят, что он, - сказал Двинской.
- И, дурачье! не умели его подстрелить - ротозеи!.. Где мой кисет?
- Спасибо Шамбюру, - перервал Сборской, - теперь не станешь перед нами
чваниться. Что, чай, скажешь, не струсил?
- Не струсил! - повторил Зарядьев сквозь зубы, набивая свою трубку. - Нет,
брат; струсишь поневоле, как примутся тебя жарить маленьким огоньком и начнут
с пяток. Что ты, Демин? - продолжал капитан, увидя вошедшего унтер-офицера.
- Дежурный по роте, ваше благородие! Сейчас делали перекличку: убитых поднято
пять, да ранено двенадцать рядовых и один унтер-офицер.
- Кто? - спросил Зарядьев. - Я, ваше благородие!
- Во что?
- В правую руку.
- Ах, боже мой, - вскричал Сборской, - у него вся кисть раздроблена, а он
даже и не морщится!
- Верно, сгоряча не чувствуешь? - спросил Ленской.
- Никак нет, ваше благородие! больно мозжит.
- Что ж ты нейдешь к лекарю? - закричал Зарядьев. - Пошел скорей, дурак!
- Слушаю, ваше благородие! - Демин сделал налево кругом и вышел вон из избы.
- А где Рославлев? - спросил Сборской.
- Я его не видел, - ответил Ленской.
- И я, - прибавил Двинской.
- Ах, боже мой! - вскричал Сборской, - теперь я вспомнил: мы ушли задними
воротами, а он прямо выскочил на улицу.
- Уж не убит ли он? - сказал Зарядьев. - Сохрани боже!.. Но, может быть, он
тяжело ранен и лежит теперь где-нибудь без всякой помощи. Эй, хозяйка!
фонарь! За мной, господа! Бедный Рославлев!
Все офицеры выбежали из избы; к ним присоединилось человек пятьдесят солдат.
Место сражения было не слишком обширно, и в несколько минут на улице все
уголки были обшарены. В кустах нашли трех убитых неприятелей, но Рославлева
нигде не было. Наконец вся толпа вышла на морской берег.
- Вот где они причаливали, - сказал Ленской. - Посмотрите! второпях два весла
и багор забыли. А это что белеется подле куста? Зарядьев наклонился и поднял
белую фуражку.
- Кавалерийская фуражка! - закричал Сборской. - Она была на Рославлеве, когда
мы выбежали из избы; но где же он?
- Если жив, - ответил Двинской, - так недалеко теперь от Данцига. - Он в
плену! Бедный Рославлев!
- Эх, жаль!.. - сказал Ленской, - в Данциге умирают с голода, а он, бедняжка,
не успел и перекусить с нами! Ну, делать нечего, господа, пойдемте ужинать.
ГЛАВА VI
Данцигские жители, а особливо те, которые не были далее пограничного с ними
прусского городка Дершау, говорят всегда с заметною гордостию о своем
великолепном городе; есть даже немецкая песня, которая начинается следующими
словами: "О Данциг, о Данциг, о чудесно красивый город!" ("О Danzig, о Danzig,
о wunderschone Stadt" - Прим. автора.) И когда речь дойдет до главной площади,
называемой Ланд-Газ, то восторг их превращался в совершенное исступление. По
их словам, нет в мире площади прекраснее и величественнее этой, потому что она
застроена со всех сторон отличными зданиями, которые хотя и походят на
карточные домики, но зато высоки, пестры и отменно фигурны. Конечно, эта
обширная площадь не длиннее ста шагов и гораздо уже всякой широкой
петербургской или берлинской улицы, но в сравнении с коридорами и ущелинами,
которые данцигские жители не стыдятся называть улицами и переулками, она
действительно походит на что-то огромное, и если б средину ее не занимал
чугунный Нептун на дельфинах, из которых льется по праздникам вода, то этот
Ланг-Газ был бы, без сомнения, гораздо просторнее московского Екзерцир-гауза!
Над дверьми одного из угольных домов сей знаменитой площади красивая вывеска с
надписью на французском языке извещала всех прохожих, что тут помещается
лучшая кондитерская лавка в городе, под названием: "Cafe Francais"
("Французское кафе"). Внутри, за налощенным ореховым прилавком, сидела
худощавая мадам в розовой гирлянде и крупном янтарном ожерелье. Она с
приметным горем посматривала на пустые шкалы своей лавки, в которых, вероятно
также вроде вывески, стояли два огромные паштета из картузной бумаги. При
входе каждого нового посетителя мадам вежливо привставала и спрашивала с
