Какие-то ложные слухи тревожат гарнизон, а как, вероятно, их распускают по
городу пленные офицеры...
- Почему вы это думаете?
- Так думает генерал Рапп; я исполняю только его приказание.
- Неправда, сударь, не его! Генерал Рапп бьет без пощады вооруженных
неприятелей, но никогда не станет тиранить беззащитных пленных. Говорите
правду, от кого вы получили приказание посадить его в тюрьму.
- Я не обязан вам давать отчета, господин Шамбюр!
- Однако ж дадите! - вскричал гусар, и глаза его засверкали. - Знаете ли вы,
господин жандарм, что этот офицер мой пленник? я вырвал его из средины
русского войска; он принадлежит мне; он моя собственность, и никто в целом
мире не волен располагать им без моего согласия.
- Что вы, Шамбюр! - перервал Папилью, - господин Рославлев военнопленный, и
начальство имеет полное право...
- Нет, черт возьми! Нет! - вскричал Шамбюр, топнув ногою, - я не допущу
никого обижать моего пленника: он под моей защитой, и если бы сам Рапп
захотел притеснять его, то и тогда - cent mille diables! (сто тысяч чертей!
(фр.)) - да, и тогда бы я не дал его в обиду!
- Успокойтесь, любезный Шамбюр, - сказал Рославлев, - вы не должны
противиться воле вашего начальства.
- Так пусть же оно докажет мне, что вы виноваты. Вы живете со мною, я знаю
вас. Вы не станете употреблять этого низкого средства, чтоб беспокоить умы
французских солдат; вы офицер, а не шпион, и я решительно хочу знать: в чем
вас обвиняют?
- Это может вам объяснить его превосходительство господин Рапп, а не я, -
сказал Рено, - а между тем прошу вас не мешать мне исполнять мою обязанность;
в противном случае - извините! я вынужден буду позвать жандармов.
- Жандармов! Sacre mille tonnerres! (Гром и молния! (фр.)) Стращать Шамбюра
жандармами! - проговорил прерывающимся от бешенства голосом Шамбюр.
- Не дурачься, Шамбюр, - подхватил Розенган, заметя, что вспыльчивый гусар
схватился левой рукой за рукоятку своего кинжала. Папилью и Мильсан подошли
также к Шамбюру и стали его уговаривать.
- Хорошо, господа, хорошо! - сказал он наконец, - пускай срамят этой
несправедливостью имя французских солдат. Бросить в тюрьму по одному
подозрению беззащитного пленника, - quelle indignite (какая гнусность!
(фр.)). Хорошо, возьмите его, а я сейчас поеду к Раппу: он не жандармской
офицер и понимает, что такое честь. Прощайте, Рославлев! Мы скоро увидимся.
Извините меня! Если б я знал, что с вами будут поступать таким гнусным
образом, то велел бы вас приколоть, а не взял бы в плен. До свиданья!
Рославлев и Рено вышли из кафе и пустились по Ланд-Газу, узкой улице, ведущей
в предместье, или, лучше сказать, в ту часть города, которая находится между
укрепленным валом и внутреннею стеною Данцига. Они остановились у высокого
дома с небольшими окнами. Рено застучал тяжелой скобою; через полминуты дверь
заскрипела на своих толстых петлях, и они вошли в темные сени, где тюремный
страж; в полувоинственном наряде, отвесив жандарму низкой поклон, повел их
вверх по крутой лестнице.
- Чтоб вам не было скучно, - сказал Рено, - я помещу вас вместе с одним
итальянским купцом; он человек умный, много путешествовал, и разговор его
весьма приятен. К тому ж вам будет полная свобода; в вашей комнате все стены
капитальные: вы можете шуметь, петь, кричать, одним словом, делать все, что
вам угодно; вы этим никого не обеспокоите, и даже, если б вам вздумалось, -
прибавил с улыбкою Рено, - сделать этого купца поверенным каких-нибудь
сердечных тайн, то не бойтесь: никто не подслушает имени вашей любезной.
Тюремщик отворил дубовую дверь, окованную железом, и они вошли в просторную
комнату с одним окном. В ней стояли две кровати, небольшой стол и несколько
стульев. На одном из них сидел человек лет за тридцать, в синем сюртуке. Лицо
его было бледно, усталость и совершенное изнурение сил ясно изображались на
впалых щеках его; но взор его был спокоен и все черты лица выражали какое-то
ледяное равнодушие и даже бесчувственность.
- Вот ваш товарищ, - сказал жандарм Рославлеву, - познакомьтесь!
Рославлев сделал шаг вперед, хотел что-то сказать, но слова замерли на устах
его: он узнал в итальянском купце артиллерийского офицера, с которым готов был
некогда стреляться в Царскосельском зверинце.
- Я очень рад, что буду иметь такого любезного товарища, - сказал купец,
устремив свой неподвижный взор на Рославлева. - Может быть, мы где-нибудь и
встречались; но я уверен, что вы меня теперь не узнаете; в тюрьме не
хорошеют.
Рославлеву нетрудно было понять настоящий смысл этой фразы; он отвечал
вежливо, что, кажется, видел его однажды в французском кафе, и, не продолжая
разговора, расположился молча на другом стуле.
Рено, сказав Рославлеву, что он надеется скоро видеть его свободным, вышел из
комнаты; дверь захлопнулась, и через несколько секунд глубокая тишина
воцарилась кругом заключенных. Рославлев хотел начать разговор с своим
товарищем; но он прижал ко рту палец и, помолчав несколько времени, сказал
по-французски:
- Если не ошибаюсь, вы офицер прусской службы?
- Извините! - отвечал Рославлев, не понимая причины этой чрезмерной
осторожности, - я русской офицер.
- Русской? И недавно в плену?
- Более двух недель.
- Следовательно, известие о лейпцигском сражении пришло после вас, и вы не
знаете ничего достоверного?
- Ничего.
- Это жаль. Если действительно сражение проиграно французами, то курс должен
упасть; следовательно, дела моих лейпцигских корреспондентов в худом
положении. Впрочем, это, может быть, одни пустые слухи. Наполеон не мог
сражаться с стихиями; но там, где они не против него, где ничто не мешает
движениям войск, может ли победа остаться на стороне его неприятелей? Не
подосадуйте на мою откровенность, а мне кажется, что русские напрасно не
остались дома; обширные степи и вечные льды - вот что составляет истинную
силу России. Ваше дело обороняться, а не нападать. Но извините: мне
необходимо кончить небольшой коммерческий расчет, который я делаю здесь на
просторе. Надобно быть готовым на всякой случай, и если в самом деле курс на
итальянские векселя должен упасть в Лейпциге, то не худо взять заранее свои
меры.
Купец вынул из кармана клочок бумаги, карандаш и принялся писать. Рославлев
глядел на него с удивлением. Он не мог сомневаться, что видит перед собою
старинного своего знакомца, того молчаливого офицера, который дышал ненавистию
к французам; но в то же самое время не постигал причины, побуждающей его
изъясняться таким странным образом.
- Потрудитесь взглянуть, - сказал этот чудак, подавая Рославлеву клочок
бумаги, - я не слишком на себя надеюсь, голова моя что-то очень тяжела; если
б вы сделали мне милость и проверили мои итоги?
Рославлев бросил быстрый взгляд на исписанную кругом бумажку и прочел
следующее: "Будьте осторожны: нас, верно, подслушивают. Рапп подозревает, что
я русской; одно слово на этом языке может погубить меня. Я не боюсь смерти, но
желал бы умереть, не доставя ни одной минуты удовольствия французам; а эти
негодяи очень обрадуются, когда узнают, кто у них в руках. Во сне я всегда
брежу вслух и, разумеется, по-русски. Вот уж три ночи я не сплю; чувствую, что
не в силах долее бороться с самим собою; при вас я могу заснуть. Лишь только
вы заметите, что я хочу говорить, - зажмите мне рот, будите меня, толкайте,
бейте, только бога ради не давайте выговорить ни слова. Вас, верно, прежде
моего выпустят из тюрьмы. Ступайте на Театральную площадь; против самого
театра, в пятом этаже высокого красного дома, в комнате под номером шестым,
живет одна женщина, она была отчаянно больна. Если вы ее застанете в живых, то
скажите, что итальянской купец Дольчини просит ее сжечь бумаги, которые он
отдал ей под сохранение".
Когда Рославлев перестал читать, товарищ его взял назад бумажку, разорвал на
мелкие части и проглотил; потом бросился на постелю и в ту же самую секунду
заснул мертвым сном.
Более трех часов сряду сидел Рославлев подле спящего, который несколько раз
принимался бредить. Рославлев не будил его, но закрывал рукою рот и мешал
явственно выговаривать слова. Вдруг послышались скорые шаги по коридору,
который вел к их комнате. Рославлев начал будить своего товарища. После
нескольких напрасных попыток ему удалось наконец растолкать его; он вскочил и
закричал охриплым голосом по-русски:
- Что; что такое? Французы? Режь их, разбойников! - Глаза его блистали,
волосы стояли дыбом, и выражение лица его было так ужасно, что Рославлев
невольно содрогнулся.
- Опомнитесь! что вы? - сказал он, - сюда идут!
- Сюда? Кто?.. Ах, да!.. - прошептал купец, проведя рукою по глазам.
- Нет, господин офицер! нет! - заговорил он вдруг громким голосом и
по-французски, - я никогда не соглашусь с вами: война не всегда вредит
коммерции; напротив, она дает ей нередко новую жизнь. Посмотрите, как
англичане хлопочут о том, чтоб европейские государи ссорились меж собою! В
одном месте жгут и разоряют фабрики, в другом они процветают. Товары
становятся дороже, капиталы переходят из рук в руки; одним словом, я не
сомневаюсь, что вечный мир в Европе был бы столь же пагубен для коммерции,
как и всегдашняя тишина на море, несмотря на то, что сильный ветер производит
бури и топит корабли.
В продолжение этих слов лицо ложного купца приняло свой обыкновенный холодный
вид, глаза не выражали никакого внутреннего волнения; казалось, он продолжал
спокойно давно начатый разговор; и когда двери комнаты отворились, он даже не
повернул головы, чтоб взглянуть на входящего Шамбюра вместе с капитаном Рено.
- Вы свободны! - вскричал Шамбюр, подбежав к Рославлеву, - я доказал Раппу,
что он не имеет никакого права поступать таким обидным образом с человеком,
за честь которого я ручаюсь моей собственной честию.
- Благодарю вас, - сказал Рославлев, - впрочем, вы можете быть совершенно
спокойны, Шамбюр! Я не обещаюсь вам не радоваться, если узнаю что-нибудь о
победах нашего войска; но вот вам честное мое слово: не стану никому
пересказывать того, что услышу от других.
- Более этого я от вас и требовать не могу, - сказал Шамбюр.
- А! господин Дольчини! - продолжил он, обращаясь к товарищу Рославлева, - и
вы здесь?
- Да, сударь! Обо мне, кажется, все еще думают; что я русской... Русской!
Боже мой! да меня от одного этого имени мороз подирает по коже! Господин
Дерикур хитер на выдумки; я боюсь, чтоб ему не вздумалось для испытания,
точно ли я русской или итальянец, посадить меня на ледник. Вперед вам говорю,
что я в четверть часа замерзну.
- Ага, господин Дольчини! - вскричал с громким хохотом Шамбюр, - так есть же
что-нибудь в природе, чего вы боитесь?
- Хорошо, что вы не делали русскую кампанию, - подхватил Рено. - Представьте
себе, что когда у нас от жестокого мороза текли слезы, то они замерзали на
щеках, а глаза слипались от холода!
- Santa Maria! (Святая Мария! (ит.)) Что вы говорите? Знаете ли, что наш
Данте в своей "Divina comedia" ("Божественной комедии" (ит.).), описывая
разнородные мучения ада, в числе самых ужаснейших полагает именно то, о
котором вы говорите. И в этой земле живут люди!
- И даже очень любезные, - перервал Шамбюр, подавая левую руку Рославлеву. -
Пойдемте, Волдемар; вы уж и так слишком долго здесь сидели.
- Прощайте, господин офицер! - сказал Дольчини Рославлеву, - не забудьте
вашего обещания. Если когда-нибудь вам случится быть в Лейпциге, то вы можете
обо мне справиться на площади против театра, в высоком красном доме, у
живущего под номером шестым. До свиданья!
Шамбюр и Рославлев вышли из тюрьмы.
- Знаете ли, - сказал французской партизан, - какой необыкновенный человек
был вашим товарищем? Не понимаю, как мог этот Дольчини изменить до такой
степени своему назначению? Во всю жизнь мою я не видывал человека бесстрашнее
этого купца. Поверите ли, что я, Шамбюр, основатель и начальник адской роты,
