должен уступить ему первенство, если не в храбрости, то, по крайней мере, в
хладнокровии. Он точно с таким же равнодушием смотрит на бомбу, которая
крутится у ног его, с каким мы глядим на волчок, спущенный рукою слабого
ребенка. А если б вы знали, какой он оригинал? Я предлагал ему место старшего
сержанта в моей роте в ту самую минуту, как он стоял добровольно под градом
неприятельских ядер; он решительно отказался, и именно потому, что он отец
семейства и должен беречь жизнь свою. Avouez que c'est delicieux!
(Согласитесь, это прелестно! (фр.)) Но вот ваша квартира. Я думаю, вы сегодня
не расположены прогуливаться. Ступайте домой; а мне надобно взглянуть на мою
роту. Может быть, сегодня ночью я побываю вместе с нею за городом.
- От всей души желаю, - сказал Рославлев, принимаясь за дверную скобу, - чтоб
вы...
- Чтоб я наконец сломил себе шею? - перервал с улыбкою Шамбюр.
- Нет, чтоб вас оставили погостить подолее в нашем лагере.
- Покорно благодарю! Я люблю сам угощать; и если завтра поутру вы не будете
пить у меня кофей, то можете быть уверены, что я остался на вечное житье в
ваших траншеях.
ГЛАВА VII
На другой день, часу в девятом утра, Шамбюр, допивая свою чашку кофею, сказал
с принужденною улыбкою Рославлеву:
- Ну, вот видите! желание ваше не сбылось: я не остался гостить в русском
лагере.
- Но, кажется, не привели и гостей с собою, - отвечал Рославлев. - Если
правда, что мне говорили, то ваша рота...
- Да! ее надобно укомплектовать, - перервал Шамбюр, и что-то похожее на
грусть изобразилось на лице его.
- Черт возьми! - продолжал он, - как эти русские стали осторожны! Из ста
пятидесяти человек только тридцать воротились со мною; но зато все эти
тридцать солдат - герои... да, герои! Бедный Леклер!.. Вы знали этого героя,
этого Баярда моей роты? Его убили подле меня! Видите ли эти пятна на груди
моей? Это его кровь! Но вы расплатитесь со мною, господа русские! Его
похороны будут дорого вам стоить!.. Клянусь этим кинжалом, что целая сотня
русских...
- Не угодно ли вам начать с меня? - перервал, улыбаясь, Рославлев. Шамбюр
засмеялся.
- Нет! - сказал он, - я никогда не нарушал прав гостеприимства; но не советую
и вам встретиться со мною в русских траншеях. Я вас люблю, а непременно
зарежу, если вы вздумаете со мною церемониться и не постараетесь меня
предупредить. Ну, что вы намерены теперь делать?
- Я пойду гулять.
- А я отправлюсь к Раппу. Мне сказывали, что у него сегодня военный совет; и
хотя я не приглашен, но это все равно: где толкуют о военных действиях, там
Шамбюр лишним быть не может. Прощайте!
Шамбюр и Рославлев вышли из дома в одно время; первый пустился скорым шагом к
квартире генерала Раппа, а последний отправился на Театральную площадь.
Рославлев тотчас узнал красный дом, о котором говорил ему накануне Дольчини.
Взойдя в пятый этаж, который у нас в России назвали бы просто чердаком, он
увидел на низенькой двери прибитую дощечку с номером шестым. Дверь была только
притворена. Рославлев должен был согнуться, чтоб взойти в небольшую переднюю
комнату, которая в то же время служила кухнею; подле очага, на котором курился
догорающий торф, сидела старуха лет пятидесяти, довольно опрятно одетая, но
худая и бледная как тень.
- Что угодно господину? - спросила она, увидя входящего Рославлева.
- Я прислан от господина Дольчини, - ответил Рославлев.
- От господина Дольчини! - повторила радостным голосом старуха, вскочив со
стула. - Итак, господь бог несовсем еще нас покинул!.. Сударыня, сударыня!..
- продолжала она, оборотясь к перегородке, которая отделяла другую комнату от
кухни. - Слава богу! Господин Дольчини прислал к вам своего приятеля.
Войдите, сударь, к ней. Она очень слаба; но ваше посещение, верно, ее
обрадует.
Рославлеву нередко случалось видеть все, что нищета заключает в себе ужасного:
он не раз посещал убогую хижину бедного; но никогда грудь его не волновалась
таким горестным чувством, душа не тосковала так, как в ту минуту, когда,
подходя к дверям другой комнаты, он услышал болезненный вздох, который,
казалось, проник до глубины его сердца. В небольшой горенке, слабо освещенной
одним слуховым окном, на постели с изорванным пологом лежала, оборотясь к
стене, больная женщина; не переменяя положения, она сказала тихим, но довольно
твердым голосом:
- Скажите, что сделалось с Дольчини? Скоро ли я его увижу?
Лихорадочная дрожь пробежала по всем членам Рославлева; он хотел что-то
сказать, но онемевший язык его не повиновался. Этот голос!.. эти знакомые
звуки!.. Нет, нет! он не желал, не смел верить...
- Бога ради, скажите скорее, - продолжала больная, повернясь лицом к
Рославлеву, - скоро ли я его увижу?
- Полина!.. - вскричал Рославлев. Больная содрогнулась; приподнялась до
половины и, устремив свой полумертвый взгляд на Рославлева, повторила:
- Полина!.. Кто вы?.. Я почти ничего не вижу... Полина!.. Так называл меня
лишь он... но его нет уже на свете... Ах!.. так называл меня еще... Боже мой,
боже мой! О, господь правосуден! Я должна была его видеть, должна слышать его
проклятия в последние мои минуты.. это он!
- Полина! - вскричал Рославлев, схватив за руку больную, - так это я - друг
твой! Но бога ради, успокойся! Несчастная! я оплакивал тебя как умершую; но
никогда - нет, никогда не проклинал моей Полины! И если бы твое земное
счастие зависело от меня, то, клянусь тебе богом, мой друг, ты была бы
счастлива везде... да, везде - даже в самой Франции, - прибавил тихим голосом
Рославлев, и слезы его закапали на руку Полины, которую он прижимал к груди
своей.
Больная молча смотрела на Рославлева; взоры ее понемногу оживлялись; вдруг они
заблистали, легкой румянец пробежал по бледным щекам ее; она схватила руку
Рославлева и покрыла ее поцелуями.
- Итак, я могу умереть спокойно! - проговорила она, рыдая, - ты простил меня!
Но ты должен проклинать... Ах, не проклинай и его, мой друг!.. его уж нет на
свете...
- Несчастная!
- Но я скоро с ним увижусь - да, мой друг! - продолжала больная, понизив
голос, - вот уж третью ночь, каждый раз, когда на городской башне пробьет
полночь, он является вот здесь - у моего изголовья - и зовет меня к себе.
- Это один бред, Полина! Ты больна; твое расстроенное воображение...
- Нет, нет! Это уж не в первый раз, мой друг! Он точно так же приходил и за
моим сыном: они оба ждут меня.
- За твоим сыном?
- Да! у меня был сын. Ах, как я его любила, мой друг! Я называла его
Волдемаром.
- И твой муж...
- Тс! тише! Бога ради, не называй его моим мужем: над тобой станут все
смеяться. Что ты на меня так смотришь? Ты думаешь, что я брежу?.. О нет, мой
друг! Послушай: я чувствую в себе довольно силы, чтоб рассказать тебе все.
- Нет, Полина! зачем вспоминать прошедшее. Бог милостив; здоровье твое
поправится, ты возвратишься в отечество...
- В отечество? Но разве у меня есть отечество?.. Разве несчастная Полина не
отказалась навсегда от своей родины?.. Разве найдется во всей России уголок,
где б дали приют русской, вдове пленного француза?.. Отечество!.. О, если бы
прошедшее было в нашей воле, я не стала бы тогда заботиться о моем спасении!
С какою б радостью я обрекла себя на смерть, чтоб только умереть в моем
отечестве. Безумная! я думала, что могу сказать ему: твой бог будет моим
богом, твоя земля - моей землею. О нет, мой друг! кто покидает навсегда свою
родину, тот рано или поздно, а умрет по ней с тоски... Но пока я еще могу - я
должна тебе рассказать все.
- Зачем, Полина?..
- Ах, не мешай мне; это облегчит мою душу. Я хочу, чтоб ты знал, как я была
наказана за мое вероломство. Ты читал письмо мое; ты знаешь, как он
встретился опять со мною. Рука его была свободна, сердце принадлежало мне; ты
сам прислал его в наш дом. Все это казалось мне волею самих небес; я думала,
что не изменяю тебе, но покоряюсь только какому-то предопределению, от
которого ничто не могло спасти меня, или, лучше сказать, я ничего не думала.
Моя свадьба, первый шаг от алтаря, свадебный подарок, который ожидал меня у
самого церковного порога... Ах, Рославлев! я едва не потеряла рассудок; но ты
уехал; меня уверили, что горесть твоя уменьшилась, и я стала спокойнее. Скоро
французы заняли нашу деревню. Муж мой сделался свободным, и мы отправились в
Москву. Первый месяц прошел довольно спокойно. Сеникур любил меня. Ужасные
бедствия моих сограждан, пожар Москвы, беспрестанные слухи о покорении всей
России - все это казалось мне каким-то смутным, невнятным сновидением! Я жила
только для него, видела одного его, и, точно так же, как человек в сильной
горячке воображает себя здоровым, думала, что я счастлива. К концу месяца
нрав моего мужа приметно изменился: он стал задумчив, беспокоен, иногда
поглядывал на меня с состраданием, и когда я спрашивала о причине его грусти,
он отвечал всякой раз: "Дела наши идут дурно". Поверишь ли, мой друг! до
какой степени рассудок мой был ослеплен? Я не понимала даже настоящего смысла
этих слов: мне казалось, что он говорит о России. Одним утром он вбежал ко
мне бледный, с отчаянием на лице. "Полина! - вскричал он, - наши дела идут
час от часу хуже: Мюрат разбит!" - "Так что ж?" - спросила я, не понимая
совершенно, какое участие я должна была принимать в судьбе Мюрата. Лицо
Сеникура сделалось бледнее; помолчав несколько минут, он продолжал
прерывающимся голосом: "Да, сударыня! мы погибли: русские торжествуют; но,
извините! я имел глупость забыть на минуту, что вы русская". Вдруг как будто
завеса спала с глаз моих. "Мы погибли! Русские торжествуют!" Эти слова
раздавались беспрестанно в ушах моих. Праведный боже! Итак, с избавлением
моего отечества неразлучна гибель того, кто был для меня всем на свете! Итак,
в молитвах моих я должна была говорить перед господом: "Боже! спаси моего
супруга и погуби Россию!"
Спустя несколько дней, в продолжение которых Сеникур почти не говорил со мною,
он сказал мне одним утром: "Полина! через час меня уже в Москве не будет:
отступление нашего войска не обещает ничего хорошего; я не хочу подвергать
тебя опасности: ты можешь возвратиться к твоей матери, можешь даже навсегда
остаться в России; ты свободна". Я не дала договорить ему. "Адольф! -
вскричала я, - мое отечество там, где ты; я забыла его для тебя и должна
терпеть все!.. Страдать, умереть вместе с тобою - вот одно, что может
оправдать меня в собственных глазах моих". Адольф обнял меня с прежней
нежностию, и я отправилась вслед за французским войском. Не стану рассказывать
тебе, что я должна была переносить. Ах, мой друг! я не призывала смерти для
того только, что не могла уже умереть одна. Голод, кучи мертвых тел, казаки -
все это перемешалось в моей голове... Я помню только, что при переправе через
какую-то реку моя карета и множество других остановились на одном берегу, а на
другом дрались; вдруг позади нас началась стрельба, поднялся ужасный крик и
вой; что-то поминутно свистело в воздухе; стекла моей кареты разлетелись
вдребезги, и лошади попадали. Не знаю, долго ли это продолжалось; одно только
я не забыла: я помню, что гусарской офицер, приятель Адольфа, выхватил меня из
кареты, посадил перед собою на лошадь и вместе со мною кинулся в реку. Мне
помнится также, что вода была очень холодна, что мы долго плыли, что огромные
льдины беспрестанно отталкивали нас назад; наконец мы выбрались на другой
берег и через несколько минут догнали французскую гвардию. Потом, кажется,
меня везли в санях, а там вдруг я очутилась в каком-то нерусском городе; из
него мы проехали в другой, там в третий и наконец остановились в этом. Во все
это время я была очень больна. Обо мне заботился все тот же гусарской офицер;
но Адольфа я не видела. Долго скрывали от меня истину; наконец, когда и
последний защитник мой занемог сильной горячкою и почувствовал приближение
