казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я
добежал до рощи; между деревьев блеснули русские штыки: это были мои солдаты,
которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я
чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку,
что чуть-чуть не отправился на тот свет.
- Поделом, брат! - перервал Зарядьев, - вперед наука!
- И могу вас уверить, - продолжал Двинской, - что эта наука пошла мне впрок.
Теперь, когда я веду смену, то иду всегда впереди, как на ученье, перед моим
взводом.
- Да так и должно: когда офицеры при своих местах, так и солдаты делают свое
дело. Ну что? зачем? - спросил Зарядьев, обратясь к вошедшему ефрейтору.
- Я прислан, ваше благородие, с пикета, - ответил ефрейтор.
- Зачем?
- На плесе показались две лодки, ваше благородие!
- Две лодки?.. с народом?
- Не могу знать, ваше благородие! Темновато; а должно быть, народу немало:
лодки большие.
- Верно, опять пробираются с провиантом, в город.
- Никак нет, ваше благородие! они идут прямо на нас от Гданска.
- Что б это значило? Ступай скажи сейчас караульному офицеру, чтоб у людей
все ружья были заряжены!
- Слушаю, ваше благородие!
- Постой! часовым окликать каждые две минуты друг друга.
- Слушаю, ваше благородие!
- И полно, братец! - перервал Сборской, - что тебе за радость по пустякам
всех тревожить. Тут и спрашивать нечего: это наши сторожевые баркасы или
канонерские лодки.
- А почему ты это знаешь?
- Потому, что они беспрестанно разъезжают по взморью, чтоб не пропускать
никого с провиантом; это их дело, а ваше перехватывать только тех, которые
пробираются вдоль берега.
- А если это французы? Нет, брат, в военное время дремать ненадобно.
Ефрейтор! скажи также дежурному по роте, чтоб люди были на всякой случай в
готовности и при первой тревоге выходили бы все на сборное место.
- Слушаю, ваше благородие!
- Ступай!
Ефрейтор сделал налево кругом, притопнул ногою и вышел вон из избы.
- Ну, Зарядьев! - сказал Сборской, захохотав во все горло, - как Рославлев
пугнул тебя своим Шамбюром: ты, никак, в самом деле думаешь, что он едет к
нам в гости.
- А черт его знает! - отвечал Зарядьев, набивая спокойно свою трубку. - Он
ли, не он ли, по мне все равно; главное в том, чтоб нас никто врасплох не
застал.
- Добро, добро! Тебя ведь ничем не переуверишь. Ну что ж, Ленской? Теперь
твоя очередь каяться. Покорно просим рассказать, где, когда и чего ты изволил
струсить.
- Из моей истории, - сказал Ленской, - можно сделать что хочешь: и забавный
водевиль, и престрашную мелодраму, только должно признаться, что в обоих
случаях роля моя была бы вовсе не завидная; но делать нечего: хоть и стыдно,
а пришлось рассказывать. Прошу прислушать..
ГЛАВА V
НОЧЛЕГ В ЛЕСУ
- В сражении под Чашниками я получил сильную контузию ядром и так же, как ты,
Сборской, промаялся месяца два в жидовском местечке; но только не дразнил
жида, оттого что моим хозяином был польской крестьянин, и не беседовал с
французами, потому что квартира моя была в глухом переулке, по которому не
проходили ни французы, ни русские. По выздоровлении моем я отправился
догонять мою роту и так же, как ты, встречал везде ласковый прием, то есть
меня кормили, поили и называли подчас ясновельможным паном. На третий день
моего путешествия мне пришлось, под вечер, ехать дремучим сосновым лесом; на
дворе было погодно, попархивал мелкой снежок, и холодный ветер продувал
насквозь мой плащ, который некогда был подбит ватою, но протерся так на
биваках, что во многих местах был ожур (точнее: ажур - прозрачный (от фр.
ajour)). Часа полтора я зябнул молча; наконец вышел из терпения и закричал
своему проводнику:
- Да скоро ли мы доедем до ночлега, разбойник!
- А вот как выедем из лесу, пане! - отвечал проводник.
- А скоро ли мы выедем из лесу?
- А вот как переедем длинный мост, пане!
- Да скоро ли мы доедем до моста?
- А вот как подымемся на гору, пане!
- Черт тебя возьми! Да где ж эта гора?
- Не близко, пане! Не то две, не то четыре добрых мили.
Я ужаснулся. И одна добрая миля в Польше стоит наших семи верст, а четыре!..
- Да нет ли где-нибудь поблизости господской мызы? - спросил я.
- Як же, пане! вон в стороне, бачишь, бьялу муравянку? (видишь, белый
каменный дом? (пол.))
Я обернулся в ту сторону, на которую проводник указывал своим кнутом, и
увидел, что в конце узкой просеки что-то белелось и мелькал огонек.
- Что это? Господской дом? - спросил я.
- Так есть, пане!
- Вези нас туда.
Поляк поворотил в просеку, и чрез несколько минут мы въехали на обширный двор.
С полдюжины всякого рода собак подняли ужасный лай, а на крыльцо длинного
оштукатуренного флигеля высыпало человек пять или шесть дюжих лакеев. Один из
них принял меня под руку из саней и, введя в просторную и весьма чисто
убранную столовую, побежал доложить хозяину, что приехал русской офицер. Судя
по вежливому приему слуг, я должен был надеяться, что хозяин обойдется со мною
очень ласково - и не ошибся. Двери в гостиную растворились; небольшого роста
худощавый старичок выбежал ко мне навстречу с распростертыми объятиями.
"Милости просим, дорогой гость! - закричал он по-русски, обнимая меня с
изъявлениями живейшей радости.
- Милости просим! Для меня всегда, истинный праздник, когда русской офицер
заедет в мой дом. Прошу покорно садиться. Да скиньте вашу саблю, отдохните,
успокойтесь!" Я стал было извиняться, но ласковый хозяин не дал мне
выговорить ни слова, осыпал меня приветствиями и, браня без милосердия
французов, твердил беспрестанно: "Защитники, спасители наши! Как нам вас не
любить? Если б не вы, мы вовсе бы погибли! Эти злодеи, французы, грабители!
Ползлота в кармане не оставили; все обобрали: скот, деньги, вещи; ну верите
ль богу! - примолвил он, вынимая из кармана золотую табакерку рублей в
шестьсот, - хоть по миру ступай по милости этих варваров: в разор разорили
нас бедных!" "Все это хорошо, - думал я, - но нищий, который нюхает табак из
золотой табакерки, верно, найдет, чем покормить своего защитника и
спасителя". Прошло около часа, хозяин не унимался хвалить русских офицеров,
бранить французов и даже несколько раз, в восторге пламенной благодарности,
прижимал меня к своему сердцу, но об ужине и речи не было. Наконец, я решился
намекнуть, что русской офицер также может и устать и проголодаться. "Так вы
хотите ужинать? - вскричал хозяин. - Что же вы не говорите? Помилуйте! вы
здесь у себя дома - приказывайте! Для кого другова, а для вас у меня все
найдется. Гей, хлопец!" Вошел слуга; хозяин пошептал ему что-то на ухо и
принялся снова осыпать меня вежливостями. Прошло еще с полчаса, и, признаюсь,
это словесное угощение начало мне становиться в тягость, тем более что в
прищуренных и лукавых глазах хозяина заметно было что-то такое, что
совершенно противоречило кроткому его голосу и словам, исполненным ласки и
чувствительности. Вошел слуга и доложил, что ужин готов. Мы вышли в столовую.
Небольшой круглый стол был накрыт Для одного меня; на нем стояла дорогая
серебряная миска, два покрытых блюда, также серебряных, два граненых графина
с водою, и на фарфоровой прекрасной тарелке лежал маленькой ломтик хлеба, так
ровно, так гладко и так красиво отрезанный, что можно было им залюбоваться,
если б он не был чернее сапожной ваксы. "Не погневайтесь! - Сказал хозяин,
садясь насупротив меня, - я сам никогда не ужинаю, а признаюсь - люблю
смотреть, когда у меня кушают другие. Прошу покорно! - продолжал он; подавая
мне глубокую тарелу с супом. - Вы человек военный, вам не всегда удастся
хорошо поужинать. Милости просим! это немецкой васер-суп" (Ироническое
выражение, буквально: суп из воды (нем.)).
Я хлебнул одну ложку... Владыко живота моего! Что это!.. Подогретая мутная
вода, в которой не варился даже и картофель. "Кушайте, мой дорогой гость! -
повторял хозяин, - подкрепляйте ваши силы - на здоровье! Этот суп отменно
питателен". Я не знал, что думать; в голосе этого злодея было такое
добродушие, в улыбке такая простота; но глаза - о, глаза его блистали и
вертелись, как у демона! "Я вижу, - продолжал он, - вы не охотники до
горячего, так милости прошу нашего польского ростбифа". Он открыл одно блюдо,
придвинул его ко мне, и что ж... в нем бежала фунта в три огромная кость,
около которой не было и двух золотников мяса. Я вспыхнул от досады; но,
поглядев вокруг себя и видя, что я один-одинехонек посреди десяти рослых слуг,
которые как истуканы стояли неподвижно вокруг стола, скрепился и промолчал.
- Что ж вы не кушаете, мой почтеннейший? - сказал хозяин. - А, понимаю!
Надобно прежде выпить? Конечно, конечно! Хотелось бы мне попотчевать вас
хорошим венгерским, да проклятые французы - черт бы их взял! - все до
капельки вытянули; но зато у меня есть домашнее пивцо... Не хочу хвастаться -
попробуйте сами. Эй, малой! бутылку мартовского пива! - Принесли закупоренную
бутылку; хозяин налил большой серебряной стакан и подал мне. Желая знать, как
долго будет продолжаться эта мистификация, я выпил полстакана какой-то
микстуры, которая походила на русской, разведенный водою квас. Между тем
хозяин, наскобля около кости кусочек мяса с грецкой орех, поставил передо
мною. Я так был голоден, что, несмотря на злость мою, проглотил этот прием
ростбифа и пропустил вслед за ним кусок черного хлеба в одну секунду.
"Теперь, - сказал хозяин, - я попотчую вас рыбою из моих прудов. Французы и
тут мне наделали пакостей: всех крупных карасей выловили. Что делать? Чем
богаты, тем и рады! прошу покорно!" Он открыл последнее блюдо и с дьявольскою
улыбкою пододвинул ко мне... нет, черт возьми! это уже из меры вон! один
жареный пескарь!.. Я не вытерпел и выскочил из-за стола. "Что это, мой
почтеннейший! вы не хотите кушать? А все, чай, от усталости. Когда подумаешь,
что вы, господа военные, для нас, мирных граждан, терпите!.. И холод, и
голод, и всякую нужду: подлинно, мы не должны и сами ничего для вас жалеть.
Но вижу, вы точно устали и хотите отдохнуть".
- Да, сударь! - сказал я прерывающимся от бешенства голосом, - прошу покорно
показать мне мою комнату.
- Я сам буду иметь честь проводить вас. Гей, малой! свети!
Мы прошли длинным коридором на другой конец дома; слуга отпер дверь и ввел нас
в нетопленую комнату, которую, как заметно было, превратили на скорую руку из
кладовой в спальню.
- Помилуйте! - вскричал я, - да здесь замерзнешь!
- Извините, почтеннейший! - отвечал хозяин. - Не смею положить вас почивать в
другой комнате; у меня в доме больные дети - заснуть не дадут; а здесь вам
никто не помешает. Холода же вы, господа военные, не боитесь: кто всю зиму
провел на биваках, тому эта комната должна показаться теплее бани.
- Но позвольте вам сказать...
- Не хочу мешать вам отдохнуть. Доброго сна, господин офицер! Покойной ночи!
Сказав эти слова, хозяин хлопнул дверью, и я остался один с слугой моим
Андреем, у которого постная рожа была еще длиннее моей.
- Что это, сударь? - сказал он, поглядев вокруг себя, - куда это мы попали?
Помилуйте! ведь я еще ничего не ел.
- Убирайся к черту! Я сам умираю с голода.
- Как, сударь! так и вас не лучше моего угостили? Меня в кухне все потчевали
водою да снесли от вас говяжью кость, на которой и собака ничего бы не
отыскала. Это, дискать, твой барин шлет тебе подачку. Разбойники! Эх, сударь,
если б мы были здесь с вашей ротою!..
- Если б!.. если б!.. Молчи, дурак! Андрей замолчал, а я стал раздеваться и,
поглядывая на приготовленную для меня постель, думал про себя: "Однако ж этот
палач хочет, по крайней мере, чтоб я соснул хорошенько. Тонкое, чистое белье,
прекрасное одеяло из белого пике; правда, одна маленькая подушка, но с
красивыми кисейными оборками. Так и быть!.. Хоть я и голоден, да зато дай
