ни было, без всякой пользы и для себя и для других, свойственно только
варварам и сумасшедшим. Мы представляем безусловным обожателям Наполеона
оправдать чем-нибудь этот вандальской поступок; вероятно, они откроют
какие-нибудь гениальные причины, побудившие императора французов к сему
безумному и детскому мщению; и трудно ли этим господам доказать такую
безделку, когда они математически доказывают, что Наполеон был не только
величайшим военным гением, в чем, никто с ними и не спорит, но что он в то же
время мог служить образцом всех гражданских и семейственных добродетелей, то
есть: что он был добр, справедлив и даже... чувствителен!!!
Сделав несколько неудачных попыток, чтобы прорваться в богатейшие провинции
России, расстроенный, сбитый с толку знаменитым фланговым маршем нашего
бессмертного князя Смоленского, Наполеон должен был поневоле отступить по той
же самой дороге, по которой шел к Москве.
Мы не станем исчислять: всех неизъяснимых бедствий, постигших французов во
время сего гибельного отступлений. И какое перо опишет это быстрое и вместе
медленное истребление нескольких сот тысяч воинов, привыкших побеждать или
умирать с оружием в руках на поле чести, но незнакомых еще с ужасами
беспорядочного отступления? Какое описание может дать хотя слабое понятие о
целых тысячах людей полузамерзших, не имеющих человеческого образа, готовых
пожирать друг друга? Нет! надобно было слышать эти дикие вопли, этот
отвратительный, охриплый вой людей, умирающих от голода; надобно было видеть
этот безумный, неподвижный взор какого-нибудь старого солдата, который, сидя
на груде умерших товарищей, воображал, что он в Париже, и разговаривал вслух с
детьми своими. Надобно было все это видеть и привыкнуть смотреть на это, чтоб
постигнуть наконец, с каким отвращением слушает похвалы доброму сердцу и
чувствительности императора французов тот, кто был свидетелем сих ужасных
бедствий и знает адское восклицание Наполеона: "солдаты?.. и, полноте!
поговоримте-ка лучше о лошадях!" (Так отвечал Наполеон одному из генералов,
который стал ему докладывать о бедственном положении его солдат. Может быть,
этот анекдот несправедлив; но, прочтя со вниманием всю политическую и военную
жизнь Наполеона, как не скажешь si non e vero е ben trovato <если неверно, то
хорошо придумано (ит.)>. - Прим. Автора). - Переправа через Березину довершила
гибель неприятеля: сам Наполеон едва успел спастись, но зато последняя надежда
французской армии, корпус Нея, был совершенно разбит. После сражения под
Борисовым отступление французов превратилось в настоящее бегство. Целые
колонны, побросав оружие, спешили спасаться от холодной смерти и казаков куда
ни попало. Наши войска почти без всякого сопротивления заняли Вильну, и вскоре
потом исполнились слова русского государя: ни одного вооруженного врага не
осталось в пределах его царства. Но он не положил меча, а поднял его снова для
спасения народов всей Европы. Наполеон, без войска, один, пробираясь беглецом
во Францию, все еще был владыкою всей Германии. Наши летучие отряды,
преследуя, остатки бегущего неприятеля, перешли за границу. Их присутствие
оживотворило все сердца; храбрые пруссаки восстали первые, и когда спустя
несколько месяцев надменный завоеватель, с местью в сердце, с угрозой на
устах, предводительствуя новым войском, явился опять на берегах Эльбы, то
тщетно уже искал рабов, покорных его воле: везде встречали его грудью
свободные сыны Германии, их радостные восклицания и наши волжские песни
гремели там, где некогда раздавались победные крики его войска и вопли
угнетенных народов.
Генерал, при котором служил Рославлев, перейдя за границу, присоединился с
своей дивизиею к войскам, назначенным для осады Данцига, а полк Зарецкого
остался по-прежнему в авангарде русской большой армии. С большим горем
простились наши друзья.
- Послушай, Владимир! - сказал Зарецкой, обнимая в последний раз Рославлева,
- говорят, что в Данциге тысяч тридцать гарнизона, а что всего хуже - этим
гарнизоном командует молодец Рапп, так вы не скоро добьетесь толку и
простоите долго на одном месте. Я буду к тебе писать, а ты не беспокойся. По
всему видно, что наша большая армия не будет отдыхать на лаврах, а отправится
прямой дорогой... Ах, братец! то-то бы славно, визит за визит! Какое бы
письмо я написал тебе из Парижа! Ну прощай, мой друг! да смотри - не хандри;
сделайся по-прежнему нашим братом весельчаком, влюбись в какую-нибудь
немецкую Шарлотту, так авось русская Полина выдет у тебя из головы.
- Несчастная! - сказал Рославлев, - где она теперь?
- Где? Если осталась в Москве, то, вероятно, жива, если же, на беду,
потащилась за своим мужем...
- О, без всякого сомнения! Ты не знаешь, к чему способна эта необыкновенная
женщина: она скорей рассталась бы с своим мужем, если б он был счастлив. Всем
пожертвовать тому, кого она любит, делить его страдания, умереть вместе с ним
мучительной смертию, одним словом: все то, что для другой женщины было бы
высочайшей степенью самоотвержения, - так обыкновенно, так легко для Поливы!
Если ей удастся облегчить хотя на минуту мучения своего друга, то она станет
благословлять судьбу - благодарить бога за все свои страдания! Ах, мои друг!
для чего не суждено ей было принадлежать мне?
- Полно, братец! перестань об этом думать. Конечно, жаль, что этот француз
приглянулся ей больше тебя, да ведь этому помочь нельзя, так о чем же
хлопотать? Прощай, Рославлев! Жди от меня писем; да, в самом деле, поторопись
влюбиться в какую-нибудь немку. Говорят, они все пресантиментальные, и если у
тебя не пройдет охота вздыхать, так, по крайней мере, будет кому поплакать
вместе с тобою. Ну, до свиданья, Владимир!
Начиная снова нашу повесть, доведенную нами до перехода русских за границу, мы
должны предуведомить читателей, что действие происходит уже в ноябре месяце
1813 года, под стенами Данцига, осажденного русским войском, в помощь которому
прикомандировано было несколько батальонов прусского ландвера, или ополчения.
ГЛАВА II
Немцы называют Нерунгом узкую полосу земли, которая, идя от самого Данцига,
вдается длинным мысом в залив Балтийского моря, известный в Германии под
названием Фриш-Гафа. Этот клочок земли, окруженный с трех сторон морем и
покрытый зеленеющими садами, посреди которых мелькают красивые деревенские
усадьбы, походит с первого взгляда на узорчатую ленту, которая, как будто бы
опоясывая весь залив и становясь час от часу бледнее, исчезает наконец из
глаз, сливаясь вдали с туманным горизонтом, на краю которого белеются высокие
колокольни прусского городка Пилау. Небольшой артиллерийской парк и отряд
русского войска, состоящий из одной сильной пехотной роты, расположены были на
этом мысе в деревеньке, окруженной со всех сторон садами. Находясь позади всех
наших линий и верстах в пяти от траншей, коими обхвачены были все передовые
укрепления неприятельские, сей резервный отряд смотрел за тем, чтоб
деревенские жители не провозили морем в осажденный город съестных припасов, в
которых гарнизон давно уже нуждался.
В просторном доме одного богатого ландсмана (зажиточный крестьянин, имеющий
собственную землю. - Прим. автора.), посреди светлой комнаты, украшенной
необходимыми для каждого зажиточного крестьянина старинными стенными часам,
широкою резною кроватью и огромным сундуком из орехового дерева, сидели за
налощенным дубовым столом, составляющим также часть наследственной мебели,
артиллерийской поручик Ленской, приехавший навестить его уланской ротмистр
Сборской и старый наш знакомец, командир пехотной роты капитан Зарядьев. Перед
ними в нескольких красивых фаянсовых блюдах поставлен был весьма опрятно и
разнообразно приготовленный картофель. Огромная кружка с пивом и высокие
стеклянные стаканы занимали остальную часть стола.
- Не угодно ли покушать? - сказал, улыбаясь, Сборской, подвигая к Ленскому
новое блюдо, которое хозяйка дома с вежливою улыбкою поставила на стол.
- Тьфу, пропасть! - вскричал с досадою Ленской. - Вареный картофель, печеный
картофель! жареный картофель!.. Да будет ли конец этому проклятому картофелю?
- А тебе бы хотелось так, как у нас в Петербурге, у Жискара, кусок хорошего
бивстекса?.. Не правда ли? Котлету с трюфелями?.. Соте-де-желинот? (Рагу из
рябчиков? (фр.))
- Эх, полно, братец! не дразни. Да неужели и сегодня не приедут с провиантом
из Дершау? Вот уж третий день, как мы здесь на пище святого Антония.
- Так что ж? - сказал хладнокровно капитан Зарядьев, который, опорожнив
глубокую тарелку с вареным картофелем, закурил спокойно свою корневую трубку.
- Оно и кстати: о спажинках на святой Руси и волею постятся.
- О спажинках? Что за спажинки? - спросил Сборской.
Зарядьев перестал курить и, взглянув с удивлением на Сборского, повторил:
- Что за спажинки?.. Неужели ты не знаешь?.. Да бишь виноват!.. совсем забыл:
ведь вы, кавалеристы, народ модный, воспитанный, шаркуны! Вот кабы я
заговорил с тобой по-французски, такты бы каждое слово понял... У нас на Руси
зовут спажинками успенской пост.
- А все это проклятые французы! - перервал Ленской. - В последнюю вылазку
кругом нас обобрали, разбойники! По их милости во всей нашей деревне не
осталось двух куриц налицо.
- Да! был на их улице праздник, - примолвил Сборской, - побуянили порядком!
Зато теперь притихли, голубчики: не смеют носа показать из крепости.
- Не смеют? - а проходит ли хотя одна ночь, чтоб они не тревожили наши
аванпосты?
- Да это все проказит... тот... как бишь его? ну вот тот...черт его побери...
- Шамбюр?
- Да, да! Шамбюр. Говорят, что он изо всего гарнизона выбрал себе сотню таких
же сорванцов, как он сам, и назвал их la compaqnie infernale...
- Как? - спросил Зарядьев. - La compagnie infernate, то есть: адская рота.
- Ах они самохвалишки! Адская рота. Помнится, они называли гренадерские
полки, которыми командовал Удинот, также адскою дивизиею; однако ж под
Клястицами, а потом под Полоцком...
- Что? чай, дурно дрались? - спросил насмешливо Сборской. - Дрались-то
хорошо, а все-таки Полоцка не отстояли. Что они, запугать, что ль, нас хотят?
Адская рота!..
- А нечего сказать, - перервал Сборской, - этот Шамбюр молодец? И черт его
знает, как он всегда вывернется? Откуда ни возьмется с своей ротою, накутит,
намутит, всех перетревожит, да и был таков!
- А кто такой этот Шамбюр? - спросил Ленской.
- Разумеется - французской офицер.
- Пехотинец?
- И! что ты? верно, кавалерист.
- А почему не пехотный? - спросил Зарядьев.
- Почему?.. почему?.. Во-первых, потому, что Рославлев, которого посылали из
главной квартиры парламентером в Данциг, видел его в гусарском мундире...
- Так поэтому он и кавалерист? - возразил Зарядьев. - Да разве у этих
французов есть какая-нибудь форма? Кто как хочет, так и одевайся. Насмотрелся
я на эту вольницу: у одного на мундире шесть пуговиц, у другого восемь; у
этого портупея по мундиру, у того под камзолом; ну вовсе на военных не
походят. Поглядел бы я на их ученье - то-то, чай, умора! А уж как они
ретировались из Москвы - господи боже мой!.. Кто в дамском салопе, кто в
лисьей шубе, кто в стихаре - ну сущий маскарад!
- Хороши были и мы! - сказал Ленской.
- Конечно, и у нас единообразия не было, а все-таки, бывало, хоть в нагольном
тулупе, а шарфом подвяжешься... Чу!.. что это?.. выстрел!
- Это Двинской с своим рундом, - сказал Ленской, взглянув в окно. - Я слышу
его голос.
- Как же он смел делать тревогу?.. Разве я не отдал в приказе по роте...
- У них ружья заряжены, так, может быть, кто-нибудь из солдат не остерегся...
Ну, так и есть!.. Я слышу, он кричит на унтер-офицера. Через несколько минут
Двинской вошел в комнату.
- Господин подпоручик! - сказал Зарядьев, - что значит этот беспорядок?..
Стрелять по пробитии зари!..
- Это случилось нечаянно, Василий Иванович! - отвечал почтительно Двинской. -
