вокруг церкви.
- Что, Андрюша? - закричал наконец сержант, - близко ли наши злодеи?
- Близехонько, крестной! - отвечал с колокольни мальчик, - на самом выгоне -
вон уж поравнялись с нашими, что засели на болоте; да они их не видят...
Впереди едут конные... в железных шапках с хвостами... Крестной! крестной! да
на них и одежа-та железная... так от солнышка и светит... Эва! сколько их!..
Вот пошли пешие!.. Эге! да народ-то все мелкой, крестной! Наши с ними
справятся...
- То-то ребячьи простота! - сказал сержант, покачивая головою. - Эх, дитятко!
ведь они не в кулачки пришли драться; с пулей да штыком бороться не станешь;
да бог милостив!
- Кондратий Пахомыч! - закричал мальчик, - они подъехали к речке...
остановились... вот человек пять выехало вперед... стали в кучку... Эх, какой
верзила! Ну, этот всех выше!.. а лошадь-то под ним так и пляшет!.. Видно, это
их набольший... Вдруг вдали раздался залп из ружьев, и вслед за ним загремели
частые выстрелы по сю сторону речки, на берегу которой стояли французы.
- Помоги, господи! - сказал сержант, перекрестясь.
- Крестной! - закричал мальчик, - наша взяла! Длинной-то упал с лошади; вон и
другие стали падать... Да что это? Они не бегут!.. Вот и они принялись
стрелять... Ну, все застлало дымом: ничего не видно. Минут двадцать
продолжалась жаркая перестрелка; потом выстрелы стали реже, раздался конской
топот, и мальчик закричал: - - Крестной, крестной! никак, наших гонят назад.
- Вперед, друзья! - воскликнул Рославлев; но в ту же самую минуту показались
на улице бегущие без порядка крестьяне, преследуемые французскими латниками.
- За мной, ребята, на паперть! - закричал Рославлев.
Сержант и человек тридцать крестьян, вооруженных ружьями, кинулись вслед за
ним, а остальные рассыпались во все стороны. Неприятельская конница выскакала
на площадь.
- Ну, братцы! - сказал Рославлев, - если злодеи нас одолеют, то, по крайней
мере, не дадимся живые в руки. Стреляйте по конным, да метьте хорошенько!
В полминуты человек десять латников слетело с лошадей.
- Славно, детушки! - вскричал сержант, - знатно! вот так!.. Саржируй! то есть
заряжай проворней, ребята. Ай да Герасим!... другова-то еще!.. Смотри, вот
этого-то, что юлит впереди!.. Свалил!.. Ну, молодец!.. Эх, брат! в
фанагорийцы бы тебя!..
- Старик! - сказал вполголоса Рославлев; - думал ли ты на штурме Измаила, что
умрешь подле сына твоего капитана?
- Авось не умрем, - отвечал сержант, - бог милостив, ваше благородие!
- Да, мой друг! Он точно милостив! Страдания наши не будут продолжительны.
Смотри!
Старик устремил свой взор в ту сторону, в которую показывал Рославлев: густая
колонна неприятельской пехоты приближалась скорым шагом к площади. - Ребята! -
вскричал сержант, - стыдно и грешно старому солдату умереть с пустыми руками:
дайте и мне ружье!
Вдруг дикой, пронзительный крик пронесся от другого конца селения, и человек
двести казаков, наклоня свои дротики, с визгом промчались мимо церкви. В одну
минуту латники были смяты, пехота опрокинута, и в то же время русское "ура!"
загремело в тылу французов человек триста крестьян из соседних деревень и
семинарист с своим отрядом ударили в расстроенного неприятеля. С четверть
часа, окруженные со всех сторон, французы упорно защищались; наконец более
половины неприятельской пехоты и почти вея конница легли на месте, остальные
положили оружие.
В продолжение этого короткого, но жаркого дела Рославлев заметил одного
русского офицера, который, по-видимому, командовал всем отрядом; он летал и
крутился, как вихрь, впереди своих наездников: лихой горской конь его
перепрыгивал через кучи убитых, топтал в ногах французов и с быстротою молнии
переносил его с одного места на другое. Когда сраженье кончилось и всех
пленных окружили цепью казаков; едва успевающих отгонять крестьян, которые,
как дикие звери, рыскали вокруг побежденных, начальник отряда, окруженный
офицерами, подъехал к церкви. При первом взгляде на его вздернутый кверху нос,
черные густые усы и живые, исполненные ума и веселости глаза Рославлев узнал в
нем, несмотря на странный полуказачий и полукрестьянской наряд, старинного
своего знакомца, который в мирное время - певец любви, вина и славы -
обворожал друзей своей любезностию и добродушием; а в военное, как
ангел-истребитель, являлся с своими крылатыми полками, как молния, губил и
исчезал среди врагов, изумленных его отвагою; но и посреди беспрерывных тревог
войны, подобно древнему скальду, он не оставлял своей златострунной цевницы:
...Славил Марса и Темиру И бранную повесил лиру Меж верной сабли и седла.
- Это ты, - раздался знакомый голос на церковной паперти. - Ты жив, мой друг?
Слава богу! - Рославлев обернулся; - перед ним стоял Зарецкой в том же
французском мундире, но в русской кавалерийской фуражке и форменной серой
шинели.
ГЛАВА VIII
- Нет, братец, решено! ни русские, ни французы, ни люди, ни судьба, ничто не
может нас разлучить. - Так говорил Зарецкой, обнимая своего друга.
- Думал ли я, - продолжал он, - что буду сегодня в Москве, перебранюсь с
жандармским офицером, что по милости французского полковника выеду вместе с
тобою из Москвы, что нас разлучат русские крестьяне, что они подстрелят твою
лошадь и выберут тебя потом в свои главнокомандующие?..
- Прибавь, мой друг! - перервал Рославлев, - что с час тому назад они хотели
упрятать своего главнокомандующего в колодезь.
- За что?
- А за то, что приятель, с которым он ехал, поет хорошо французские куплеты.
- Неужели?
- Да, братец; они верить не хотели, что я русской.
- Ах они бородачи! Так поэтому, если б я им попался...
- То, верно, бы тебе пришлось хлебнуть колодезной водицы.
- Вот, черт возьми! а я терпеть не могу и нашей невской. Пойдем-ка, братец,
выпьем лучше бутылку вина: у русских партизанов оно всегда водится.
- Ты как попал сюда, Александр? - спросил Рославлев, сходя вместе с ним с
паперти. - Нечаянным, но самым натуральным образом! Помнишь, когда ранили
твою лошадь и ты помчался
от меня, как бешеный? В полминуты я потерял тебя из вида. Проплутав с полчаса
в лесу, я повстречался с летучим отрядом нашего общего знакомого, который,
вероятно, не ожидает увидеть тебя в этом наряде; впрочем, и то сказать, мы все
трое в маскарадных платьях: хорош и он! Разумеется, передовые казаки сочли
меня сначала за французского офицера. Несмотря на все уверения в противном,
они обшарили меня кругом и принялись было раздевать; но, к счастию, прежде чем
успели кончить мой туалет, подъехал, их отрядный начальник: он узнал меня,
велел отдать мне все, что у меня отняли, заменил мою синюю шинель и
французскую фуражку вот этими, и хорошо сделал: в этом полурусском наряде я не
рискую, чтоб какой-нибудь деревенской витязь застрелил меня из-за куста, как
тетерева. Проезжая недалеко от здешнего селения, мы услышали перестрелку; не
трудно было догадаться, что это шалят французские фуражиры. Мы пустились во
всю рысь и, как видишь, подоспели в самую пору. Жаль мне их, сердечных!
Дрались, дрались, а не поживятся ни одним теленком.
- Да неужели это в самом деле фуражиры? Их что-то очень много.
- Целый батальон пехоты и эскадрон конницы.
- Кто ж посылает фуражировать такие сильные отряды?
- Кто? да французы. Ты жил затворником у своего Сеземова и ничего не знаешь:
им скоро придется давать генеральные сражения для того только, чтоб отбить у
нас кулей десять муки.
У мирской избы сидел на скамье начальник отряда и некоторые из его офицеров.
Кругом толпился народ, а подле самой скамьи стояли сержант и семинарист. Узнав
в бледном молодом человеке, который в изорванной фризовой шинели походил более
на нищего, чем на русского офицера, старинного своего знакомца, начальник
отряда обнял по-дружески Рославлева и, пожимая ему руку, не мог удержаться от
невольного восклицания:
- Боже мой! как вы переменились!
- Он очень был болен, - сказал Зарецкой.
- Это заметно. А запретил ли вам лекарь пить вино?
- Моим лекарем была одна молодость, - сказал с улыбкой Рославлев.
- О! так с этим медиком можно ладить! Эй, Жигулин! бутылку вина! Не знаю,
хорошо ли: я еще его не пробовал.
- Я вам порукою, что, хорошо, - сказал один смугловатый и толстый офицер в
черкесской бурке.
- Его везли в Москву для Раппа; а говорят, этот лихой генерал также терпеть
не может дурного вина, как не терпит трусов.
- Да где наш сорвиголова? - спросил начальник отряда. - Старик есаул? Он
отправляет пленных в главную квартиру.
- Скажи ему, брат, чтоб он поторапливался: мы здесь слишком близко от
неприятеля.
Офицер в бурке встал и пошел к толпе пленных, которых обезоруживали и строили
в колонну.
- Ну, православные! - продолжал начальник отряда, обращаясь к крестьянам, -
исполать вам! Да вы все чудо-богатыри! Смотрите-ка, сколько передушили этих
буянов! Славно, ребята, славно!.. и вперед стойте грудью за веру православную
и царя-государя, так и он вас пожалует и господь бог помилует.
- Рады стараться, батюшка! - закричали крестьяне. - Готовы и напредки.
- Да где у вас этот молодец, который с своими ребятами отрезал французов от
речки? Кажется, он из церковников? Что он - дьячок, что ль?
- Студент Перервинской семинарии, ваше благородие! - сказал семинарист,
сделав шаг вперед.
- А, старый знакомый! - вскричал Зарецкой, - Ну вот, бог привел нам опять
встретиться. Помните ли, господин студент, как я догнал вас около Останкина?
- Как не помнить, господин офицер!
- Ну что? помогают ли вам комментарии Кесаря, бить французов?
- Как бы вам сказать, сударь? Странное дело! Кажется, и Кесарь дрался с теми
же французами, да теперешние-то вовсе на прежних не походят, и, признаюсь, я
весьма начинаю подозревать, что образ войны совершенно переменился.
- Неужели?
- Да, сударь, да! Кесарь говорит одно, а делается совсем другое; разумеется,
в таком случае experientia est optima magistra - сиречь: опыт - самый лучший
наставник. Конечно, ум хорошо, а два лучше; plus vident oculi...
- Полно, Александр Дмитрич, не срамись! - шепнул сержант, толкнув локтем
семинариста.
- Вот и вино! - перервал начальник отряда, откупоривая бутылку, которую
вместе с серебряными стаканами подал ему казачий урядник. - Милости просим,
господа, по чарке вина, за здоровье воина-семинариста.
- Bene tibi! Доктум семинаристум! (Твое здоровье! Ученому семинаристу!
(лат.)) - закричал Зарецкой, выпивая свой стакан.
- Respondebo tibi propinantil (Отвечаю тебе тем же! (лат.)) - возразил
семинарист, протягивая руку.
- То есть, - подхватил начальник отряда, - и ваша ученость хочет выпить
стаканчик? Милости просим! Ну, что? - продолжал он, обращаясь к подходящему
офицеру, - наши пленные ушли?
- Отправились, - отвечал офицер. - К ним в проводники вызвался один рыжий
мужик, который берется довести их до нашего войска такими тропинками, что они
не только с французами, но и с русскими не повстречаются: - Приказал ли ты
построже, чтоб их дорогой казаки и крестьяне не обижали?
- Приказывал. Да ведь на них не угодишь. Представьте себе: один из этих
французов, кирасирской поручик, так и вопит, что у него отняли - и как вы
думайте что? Деньги? - нет! Часы, вещи? - и то нет! Какие-то любовные
записочки и волосы! Поверите ли, почти плачет! А кажется, славный офицер и
лихо дрался.
- Как! - вскричал начальник отряда, - у этого молодца отняли письма и волосы
той, которую он любит? Ах, черт возьми! да от этого и я бы взвыл! Бедняжка! А
знаете ли, какой он должен быть славный малый? Он любит и дрался как лев!
Знаете ли, товарищи, что если б этот кирасир не был нашим неприятелем, то я
поменялся бы с ним крестами? Да, господа, когда в булатной груди молодца
бьется сердце, способное любить, то он брат мой! И на что этим пострелам его
любовная переписка? Эй, Жигулин! узнай сейчас, кто обобрал пленного
