проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца... Ах, боже
мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который был сейчас нашим
проводником... точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..
- Что такое?..
- Да разве вы забыли, что этот татарин на мой вопрос: как примут нас
московские жители, отвечал, что вряд ли сделают нам встречу; но что освещение
в городе непременно будет. - Ну что ж, разве он солгал?.. Разве нас угощали
где-нибудь иллюминациею лучше этой?
- Черт бы ее побрал! - сказал Наполеонов мамелюк Рустан, поглаживая свои
опаленные усы.
- Надобно признаться, - продолжал первый адъютант, - писатели наши говорят
совершенную истину об этой варварской земле. Что за народ!.. Ну, можно ли
называть европейцами этих скифов?
- Однако ж, я думаю, - отвечал хладнокровно полковник, - вы видали много
русских пленных офицеров, которые вовсе на скифов не походят?
- О, вы вечный защитник русских! - вскричал адъютант. - И оттого, что вы
имели терпение прожить когда-то целый год в этом царстве зимы...
- Да оттого-то именно я знаю его лучше, чем вы, и не хочу, по примеру многих
соотечественников моих, повторять нелепые рассказы о русских и платить
клеветой за всегдашнюю их ласку и гостеприимство.
- Но позвольте спросить вас, господни защитник россиян: чем оправдаете вы
пожар Москвы, этот неслыханный пример закоснелого невежества, варварства...
- И любви к отечеству, - перервал полковник. - Конечно, в этом вовсе не
европейском поступке россиян есть что-то непросвещенное, дикое; но когда я
вспомню, как принимали нас в других столицах, и в то же время посмотрю на
пылающую Москву... то, признаюсь, дивлюсь и завидую этим скифам.
- Согласитесь, однако ж, полковник, - перервал человек средних лет в
генеральском мундире, - что в некотором отношении этот поступок оправдать
ничем не можно и что те, кои жгли своими руками Москву, без всякого сомнения
преступники.
- Перед кем, господин Сегюр? Если перед нами, то я совершенно согласен: по их
милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю, что за это преступление их
судить не станут.
- Перестаньте, полковник! - вскричал адъютант, - зажигатель всегда
преступник. И что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб
избавиться от неприятеля, зажигает свой собственный дом? (Точно такой же
вопрос делает г. Делор, сочинитель очерков французской революции (Esquisses
Historioques de la Revolution Francaise). - Прим. автора.).
- Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко:
вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит
свой собственный дом. Вот если б московские жители выбежали навстречу к нашим
войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы
спросили бы русских: какое имя можно дать подобным гражданам?.. то, без
сомнения, им отвечать было бы гораздо затруднительнее.
- Однако ж, полковник, - сказал с приметною досадою адъютант, - позвольте вам
заметить: вы с таким жаром защищаете наших неприятелей... прилично ли
французскому офицеру...
- Вы еще очень молоды, господии адъютант, - перервал хладнокровно полковник,
- и вряд ли можете знать лучше меня, что прилично офицеру. Я уж дрался за
честь моей родины в то время, как вы были еще в пеленках, и смело могу
сказать: горжусь именем француза. Но оттого-то именно и уважаю благородную
русскую нацию. Это самоотвержение, эта беспредельная любовь к отечеству -
понятны душе моей: я француз. И неужели вы думаете, что, унижая врагов наших,
мы не уменьшаем этим собственную нашу славу? Победа над презренным
неприятелем может ли, должна ли радовать сердца воинов Наполеона?
- Конечно, конечно, - перервал Сегюр. - А vaincre sans peril, on triomphe
sans gloire (Побеждая без опасности, торжествуют без славы (фр.)). Но вот уж
мы и за городом.
Наполеон, поворотя направо вверх по течению Москвы-реки, переправился близ
села Хорошева чрез плавучий мост и, проехав несколько верст полем, дотащился
наконец до Петербургской дороги. Тут кончилось это достопамятное путешествие
императора французов от Кремля до Петровского замка, из которого он переехал
опять в Кремль не прежде, как прекратились пожары, то есть когда уже почти вся
Москва превратилась в пепел.
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые бог знает
почему никак не дозволяют автору говорить от собственного своего лица с
читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не
совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли
Москву?.. Было время, что мы, испуганные восклицаниями парижских журналистов:
"Ces barbares que ne savaient se defendre qu en brulant leurs propres
habitations (Эти варвары, которые не умели защищать себя иначе, как сожигая
собственные дома свои (фр.)), готовы были божиться в противном; но теперь,
надеюсь, никакая красноречивая французская фраза не заставит нас отказаться
от того, чем не только мы, но и позднейшие потомки наши станут гордиться.
Нет! мы не уступим никому чести московского пожара: это одно из
драгоценнейших наследий, которое наш век передаст будущему. Пусть современные
французские писатели, всегда готовые платить ругательством за нашу ласку и
гостеприимство, кричат, что мы варвары, что, превратя в пепел древнюю столицу
России, мы отодвинули себя назад на целое столетие: последствия доказали
противное; а беспристрастное потомство скажет, что в сем спасительном пожаре
Москвы погиб навсегда тот, кто хотел наложить оковы рабства на всю Европу.
Да! не на пустынном острове, но под дымящимися развалинами Москвы Наполеон
нашел свою могилу! В упрямом военачальнике, влекущем на явную гибель остатки
своих бесстрашных легионов, в мятежном корсиканце, взволновавшем снова
успокоенную Францию, - я вижу еще что-то великое; но в неугомонном пленнике
англичан, в мелочном ругателе своего тюремщика я не узнаю решительно того
колоссального Наполеона, который и в падении своем не должен был походить на
обыкновенного человека.
глава V
Уже более трех недель Наполеон жил снова в Кремле. Большая русская армия под
главным начальством незабвенного князя Кутузова, прикрывая богатейшие наши
провинции, стояла спокойно лагерем, имела все нужное в изобилии и беспрестанно
усиливалась свежими войсками, подходившими из всех низовых губерний. Напротив,
положение французской армии было вовсе не завидное: превращенная в пепел
Москва не доставляла давно уже никакого продовольствия, и, несмотря на все
военные предосторожности, целые партии фуражиров пропадали без вести; с каждым
днем возрастала народная ненависть к французам. Буйные поступки солдат,
начинавших уже забывать всю подчиненность, сожжение Москвы, а более всего
осквернение церквей, сначала ограбленных, а потом превращенных в магазины и
конюшни, довело наконец эту ненависть до какого-то исступления. Убить просто
француза - казалось для русского крестьянина уже делом слишком обыкновенным;
все роды смертей, одна другой ужаснее, ожидали несчастных неприятельских
солдат, захваченных вооруженными толпами крестьян, которые, делаясь час от
часу отважнее, стали наконец нападать на сильные отряды фуражиров и нередко
оставались победителями. Эти, по-видимому незначительные, но беспрерывные
потери обессиливали приметным образом неприятеля; а к довершению бедствия,
наши летучие отряды почти совершенно отрезали большую французскую армию от
всех ее пособий и резервов. Можно сказать без всякого преувеличения, что,
когда французы шли вперед и стояли в Москве, русские партизаны составляли их
арьергард; а во время ретирады сделались авангардом, перерезывали им дорогу,
замедляли отступление и захватывали все транспорты с одеждою и
продовольствием, которые спешили к ним навстречу.
В полной надежде на неизменную звезду своего счастия, Наполеон подписывал в
Кремле новые постановления для парижских театров, прогуливался в своем сером
сюртуке по городу и, глядя спокойно на бедственное состояние своего войска,
ожидал с каждым днем мирных предложений от нашего двора. Но слово русского
царя священно: он обещал своему народу не положить меча до тех пор, пока хотя
единый враг останется в пределах его царства, - и свято сохранил сей обет.
День проходил за днем, но никто не являлся к победителю с повинной головою.
Наполеон досадовал, называл нас варварами, не понимающими, что такое
европейская война, и наконец, вероятно по доброте своего сердца, не желая
погубить до конца Россию, послал в главную квартиру светлейшего князя Кутузова
своего любимца Лористона, уполномочив его заключить мир на самых выгодных для
нас условиях. Всем известно, какой имело успех это человеколюбивое посольство,
Лористон, воротясь в Москву, донес своему императору, что северные варвары не
хотят слышать о мире и уверяют, будто бы война не кончилась, а только еще
начинается.
Все это происходило в конце сентября месяца, и около того же самого времени
отряд под командою знакомого нам артиллерийского офицера, переходя
беспрестанно с одного места на другое, остановился ночевать недалеко от
большой Калужской дороги. Рассветало. На одной обширной поляне, окруженной со
всех сторон густым лесом, при слабом отблеске догорающих огней можно было без
труда рассмотреть несколько десятков шалашей, или балаганов, расположенных
полукружием. С полдюжины фур, две или три телеги, множество лошадей, стоящих
кучами у сделанных на скорую руку коновязей, разбросанные котлы и пестрота
одежд спящих в шалашах и перед огнями людей - все с первого взгляда походило
на какой-то беспорядочный цыганский табор. Но в то же время целые пуки
воткнутых в землю дротиков и казаки, стоящие на часах по опушке леса,
доказывали, что на этой поляне расположены были биваки одного из летучих
русских отрядов.
В небольшом полуоткрытом шалаше лежало трое офицеров, закутанных в синие
шинели. Казалось, они спали крепким сном. Недалеко от них, перед балаганом,
который был почти вдвое более других, у пылающего костра, сидел русской
офицер в зеленом спензере. Он курил трубку и от времени до времени
посматривал с приметным нетерпением вперед; вдруг послышался вдали оклик
часового. Офицер встал и, сделав несколько шагов вперед, остановился; через
минуту раздался явственно лошадиный топот, и видный собою казак выехал рысью
на поляну.
- Ну что, Миронов, - спросил офицер, подойдя к казаку, который спрыгнул с
лошади. - Неприятель точно потянулся по Калужской дороге?
- Да, ваше высокоблагородие! Французы ночуют верстах в пяти отсюда.
- А как силен неприятель?
- Я видел только передовых; этак сотен пять, шесть будет; да мужички мне
сказывали, что за ними валит французов несметная сила.
- То есть два или три полка?
- Не могу знать, ваше высокоблагородие! А говорят, с ними много пушек.
- Так это не фуражиры. Ступай разбуди есаула: сейчас в поход.
В полминуты весь лагерь оживился; а офицер, подойдя к своему шалашу, закричал:
- Эй, господа, вставайте!
- Что такое? - спросил Зарецкой, приподымаясь и протирая глаза.
- Сейчас в поход!
- А я было заснул так крепко. Ах, черт возьми, как у меня болит голова! А все
от этого проклятого пунша. Ну! - продолжал Зарецкой, подымаясь на ноги, - мы,
кажется, угощая вчера наших пленных французов, и сами чересчур подгуляли. Да
где ж они?
- Не бойтесь, не уйдут, - сказал, выходя из шалаша, одетый в серое
полукафтанье офицер, в выговоре которого заметно было сербское наречие.
- Что ж они делают?
- Спят, - отвечал отрывисто серб.
- А как проснутся, - продолжал Зарецкой, - и вспомнят, как они все нам
выболтали, так, верно, пожалеют, что выпили по лишнему стакану пунша. Да и
вы, господа, - надобно сказать правду, - мастерски умеете пользоваться
минутой откровенности.
- Это потому, - подхватил другой офицер в бурке и белой кавалерийской
фуражке, - что мы верим русской пословице: что у трезвого на уме, то у
