- За что?
- За найденный вами порядок и примерное устройство находящихся под командою
его пяти сотен.
- Да, да! совсем забыл: ведь я назначил сегодня смотр; но надобно прежде
взглянуть, а там уж сказать спасибо.
- Он с полчаса дожидается, - сказал Ильменев. - Извольте-ка взглянуть в окно;
посмотрите, как он на своем Султане гарцует перед фрунтом.
- Пойдемте же, господа! Гей, Заливной! саблю, фуражку!
Ижорской, прицепя саблю, вышел в провожании адъютанта и казначея за ворота.
Человек до пятисот воинов с копьями, выстроенные в три шеренги, стояли вдоль
улицы; все офицеры находились при своих местах, а Буркин на лихом персидском
жеребце рисовался перед фрунтом.
- Смирно! - закричал он, увидя выходящего из ворот полковника.
- Хорошо! - сказал Ижорской важным голосом. - Фрунт выровнен, стоят по
ранжиру... хорошо!
- Слушай! - заревел Буркин. - Шапки долой!
- Хорошо! - повторил Ижорской, - все в один темп, по команде... очень хорошо!
- Господин полковник! - продолжал Буркин, подскакав к Ижорскому и опустив
свою саблю.
- Тише, братец, тише! Что ты? задавишь!
- Господин полковник!..
- Да черт тебя возьми! Что ты на меня лезешь?
- Честь имею рапортовать, что при команде со. стоит все благополучно: двое
рядовых занемогли, один урядник умер...
- Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой! Кто это
едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну что, брат, где Волгин?
- Изволил остаться в Москве, - отвечал слуга, спрыгнув с телеги, которая
остановилась против избы.
- А скоро ли будет назад?
- Не могу доложить. Он послал меня вчера еще вечером; да помеха сделалась.
- Что такое?
- У самого Ростокина выпрягли у меня лошадей, говорят, будто под казенные
обозы - не могу сказать. Кой-как сегодня, и то уже после обеда, нанял эту
пару, да что за клячи, сударь! насилу дотащился!
- Ну, что слышно нового?
- Николай Степанович! - сказал Ладушкин, - позвольте доложить: здесь не
место...
- Да, да! в самом деле! Господин пятисотенный начальник! извольте распустить
вашу команду да милости прошу ко мне на чашку чаю; а ты ступай за нами в
избу.
- Слушай! - заревел опять Буркин. - Шапки надевай! Господа офицеры! разводите
ваши сотни по домам. Тише, ребята, тише! не шуметь! смирно!
Через несколько минут изба, занимаемая Ижорским, наполнилась ополченными
офицерами; вместе с Буркиным пришли почти все сотенные начальники, засели
вокруг стола, и господин полковник, подозвав Терешку, повторил свой вопрос:
- Ну что, братец, что слышно нового?
- Да что, сударь! говорят, французы идут прямо на Москву.
- А где наши войска?
- Не могу доложить.
- Неужели в самом деле, - закричал Буркин, - Москвы отстаивать не будут и
сдадут без боя?.. Без боя!.. Ну как это может быть?
- Эх, батюшка Григорий Павлович! - перервал Ладушкин, - было бы чем
отстаивать, и когда уж все говорят...
- Ан вздор, не все! Вчера какой-то бедный прохожий меня порадовал. Он сказал
мне, что ведено всему нашему войску сбираться к Трем горам.
- И вы, сударь, ему поверили? - спросил насмешливо Ладушкин.
- И поверил, и на водку дал.
- Чай, двугривенный или четвертак? Ведь вы человек тороватый!
- Нет, на ту пору у меня мелочи не случилось.
- Что ж вы ему дали? Уж не целковый ли?
- Нет, братец! я дал ему синенькую - да еще какую! с иголочки, так в руке и
хрустит! Эх! подумал я, была не была! На, брат, выпей за здоровье московского
ополчения да помолись богу, чтоб мы без работы не остались.
"Пять рублей! - повторил про себя Ладушкин. - Ну, подлинно: глупому сыну не в
помощь богатство!"
- И в Москве об этом народ толкует, - сказал слуга. - Да вот я привез с собой
афишку, которую вчера по городу разносили.
- Что ж ты, братец! - закричал Ижорской, - давай сюда!.. Постой-ка!
подписано: граф Растопчин. Господин адъютант! - продолжал он, - извольте
прочесть ее во услышание всем!
Ладушкин взял афишу, напечатанную на небольшой четвертке, и начал читать
следующее:
- "Братцы, сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая
отечество. Не пустим злодея в Москву; но должно пособить и нам свое дело
сделать. Грех тяжкой своих выдавать! Москва - наша мать; она вас поила,
кормила и богатила. Я вас призываю именем божией матери на защиту храмов
господних, Москвы, земли русской. Вооружитесь кто чем может - и конные и
пешие; возьмите только на три дня хлеба, идите со крестом. Возьмите хоругви
из церквей и с сим знаменем сбирайтесь тотчас на Трех горах. Я буду с вами, и
вместе истребим злодея. Слава в вышних - кто не отстанет! вечная память - кто
мертвый ляжет! горе на Страшном суде - кто отговариваться станет!"
- Ну, вот! - вскричал Буркни, - ведь прохожий-то правду говорил. Эх, жаль,
что я не дал ему красненькой.
- Однако ж, - заметил Ильменев, - в этом листке о московском ополчении ни
слова не сказано.
- Да неужто ты думаешь, - возразил Буркни, - что когда другие полки нашего
ополчения присоединены к армии, мы станем здесь сидеть, поджавши руки?
- Прикажут, так и мы пойдем, - сказал Ижорской.
- А без приказа соваться не надобно, - примолвил Ладушкин.
- Дай-то господи, чтоб приказали! - продолжал Буркин. - Что, господа офицеры,
неужели и вас охота не забирает подраться с этими супостатами? Да нет! по
глазам вижу, вы все готовы умереть за матушку-Москву, и, уж верно, из вас
никто назад не попятится?
- Назад? что вы, Григорий Павлович? - сказал один, вершков двенадцати,
широкоплечий сотенный начальник. - Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей
рукой зарежу того, кто шаг назад сделает.
- Слышишь, брат Ладушкин? - сказал Буркин, - а с ним шутки-то плохие: ведь он
один на медведя ходит.
- Оно так, сударь! - возразил Ладушкин, - да если б у нас хоть ружья-то были!
- А слыхал ли ты, брат, - перервал Буркин, - поговорку нашего славного
Суворова: пуля дура, а штык молодец.
- Да где у нас штыки-то?
- Вот еще что? А чем рогатина хуже штыка?
- И, конечно, не хуже, - подхватил сотенный начальник. - Бывало, хватишь
медведя под лопатку, так и он долго не навертится; а какой-нибудь поджарый
француз...
- Постойте-ка, господа! - сказал Ижорской, - никак, гость к нам едет. Так и
есть - гусарской офицер! Ильменев! ступай, проси его.
- Ох, мне эти кавалеристы! - сказал вполголоса Ладушкин. - В грош не ставят
нашего брата.
- Да есть тот грех, - примолвил сотенный начальник. - Они нас и за военных-то
не считают.
- А вы бы, господа, по-моему, - сказал Буркин. - Если от меня кто рыло
воротит, так и я на него не смотрю. Велика фигура - гусарской офицер!..
Послушай-ка, Ладушкии, - продолжал Буркин, поправляя свой галстук, - подтяни,
брат, портупею-то: видишь, у тебя сабля совсем по земле волочится.
- Милости просим, батюшка! - сказал Ижорской, встречая Зарецкого, который,
войдя в избу, поклонился вежливо всему обществу, - милости просим! Не
прикажете ли водки? не угодно ли чаю или стаканчик пуншу? Да, прошу покорно
садиться. Подвинься-ка, Григорий Павлович.
- Покорно вас благодарю, - сказал Зарецкой, садясь в передний угол между
Ижорского и Буркина, - я выпью охотно стакан пуншу.
- Вот это по-нашему, по-военному, господин офицер! - сказал Буркин. - Что за
питье чай без рома! А ром знатный - рекомендую, настоящий ямайской!
- Мне, право, совестно, - сказал Зарецкой, заметив, что одному офицеру не
осталось места на скамье, - не стеснил ли я вас, господа?
- Помилуйте! - подхватил Буркин, - кому есть место, тот посидит; кому нет -
постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными что за счеты! Не так ли,
товарищ? - продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику,
который молча закручивал свои густые усы.
- Разумеется, Григорий Павлович, мы люди военные. Дело походное, а в походе и
с незнакомым человеком живешь подчас как с однокорытником; что тут за вычуры!
Не так ли, господин адъютант?
- Конечно, конечно, господин капитан. - Позвольте мне рекомендовать вам, -
сказал Ижорской. - Это все офицеры моего полка: а это господин Буркин, мой
пятисотенный... то есть мой батальонный командир.
- Очень рад, что имею удовольствие познакомиться... А ром у вас в самом деле
славный!
- Как не быть порядочного рома, - сказал Ижорской, - у нашего брата - не
бедного помещика...
- И полкового командира, - прибавил Буркин.
- Позвольте спросить, - продолжал Ижорской, - я вижу, вы ранены: где это вас
прихватило?
- Под Бородиным.
- А теперь откуда изволите ехать?
- Из Москвы.
- Ну что, батюшка, - сбирается ли там войско на Воробьевых горах?
- Что слышно? - сказал Буркин, - на каком фланге будет стоять московское
ополчение?
- Поближе бы только к французам, - примолвил сотенный начальник.
- Не оставят ли его в резерве? - спросил Ладушкин.
- Я этого ничего не знаю, господа; напротив, кажется, под Москвою вовсе не
будет сражения.
- Что вы! - закричал Буркин, - так вы поэтому не видели московской афиши? Вот
она, прочтите-ка!
- Странно! - сказал Зарецкой, прочтя прокламацию московского
генерал-губернатора. - Судя по этому, должно думать, что под Москвою будет
генеральное сражение; и если б я знал это наверное, то непременно бы
воротился; но, кажется, движения наших войск доказывают совершенно противное.
- Это какая-нибудь военная хитрость, - сказал Ижорской.
- Верно! - заревел Буркин. - Знаете ли что? Москва-то приманка. Светлейший
хочет заманить в нее Наполеона, как волка в западню. Лишь он подойдет к
Москве, так народ высыпет к нему навстречу, армия нахлынет сзади, мы нагрянем
с попереку, да как начнем его со щеки на щеку...
- Sacristie quelle omelette! (Черт возьми, какой ералаш! (фр.).) - вскричал,
захохотав во все горло, Зарецкой.
- Что это, брат? - шепнул Буркин сотенному начальнику, - по-каковски он это
заговорил?
- Уж не француз ли он? - сказал великан, взглянув исподлобья на Зарецкого. -
Чего доброго: у него и ухватки-то все нерусские.
- Нет, братец! верно, какой-нибудь матушкин сынок и вырос на французском
языке; ведь эти кавалеристы народ все модный - с вычурами.
- Позвольте вас спросить, полковник! - сказал Зарецкой, - вы родня госпоже
Лидиной?
Ижорской покраснел, смутился и повторил с приметным беспокойством:
- Лидиной? то есть Прасковье Степановне?..
- Кажется, так. - Да, что греха таить! я был с нею когда-то родня... А на что
вам?.. Неужели и до вас слух дошел?..
- О чем?..
- Так, так, ничего! Да разве вы с ней знакомы?
- Нет, я не имею этой чести; но искренний друг мой, Владимир Сергеевич
Рославлев...
- Рославлев? Так вы с ним знакомы? Бедняжка!..
- Что такое? неужели его рана...
- А разве он ранен?..
- Да, ранен и лечится теперь у своей невесты.
- У своей невесты! - повторил Ижорской вполголоса.
- Нет, батюшка, у него теперь нет невесты.
- Что вы говорите? Его Полина умерла?
- Хуже. Если б она умерла, то я отслужил бы не панихиду, а благодарственный
молебен; слезинки бы не выронил над ее могилою. А я любил ее! - прибавил
Ижорской растроганным голосом, - да, я любил ее, как родную дочь!
- Боже мой, что ж такое с нею сделалось?
- Она, то есть племянница моя... Нет, батюшка! язык не повернется выговорить.
- Эх, Николай Степанович! - сказал Буркни, - шило в мешке не утаишь. Что
делать? грех такой. Вот изволите видеть, господин офицер, старшая дочь
Прасковьи Степановны Лидиной, невеста вашего приятеля Рославлева, вышла замуж
за французского пленного офицера.
- Возможно ли?
- Говорят, что этот француз полковник и граф. Да если б он был и маркграф
какой, так срамота-то все не меньше. Господи боже мой! Француз, кровопийца
наш!.. Что и говорить! стыд и бесчестье всей нашей губернии!
- Граф? - повторил Зарецкой. - Так точно, это тот французской полковник,
которого я избавил от смерти, которого сам Рославлев прислал в дом к своей
