среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ.
spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на
его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то
офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял
вежливо картуз и сказал:
- Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся?
Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца
три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь
Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть
его к французам.
- Ну вот, - продолжал артиллерийской офицер, - предсказание мое сбылось вы в
мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною,
чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.
- О, в этом вы можете быть уверены! - отвечал Рославлев, и глаза его
заблистали бешенством. - Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!..
Офицер улыбнулся.
- Вот так-то лучше! - сказал он. - Только вы напрасно горячитесь: их должно
всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И,
полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?
- В Москву.
- Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место.
Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может
быть, дня через четыре французы будут у Москвы.
- Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу
гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.
- А если Москву уступят без боя?
- Без боя? Нашу древнюю столицу?
- Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей - то же, что тело без души.
Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить
их вместе.
- Как? Вы думаете?..
- Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и
французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так
ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам
пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть
захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет
потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем
охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих
фуражиров воротятся во Францию.
- Итак, вы полагаете, что партизанская война...
- Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши
силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали,
сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата
досталось. Правда, народ-то у меня славный! - прибавил артиллерийской офицер
с ужасной улыбкою, - все ребята беспардонные; сантиментальных нет!
- Неужели вы в плен не берете?
- Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было
доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на
дороге, недалеко отсюда.
- Без всякого конвоя?
- И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в
Москву?
- Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут
без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот
первопрестольный город...
- Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили
то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за
это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни
о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве - расплачутся,
разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет
опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить.
Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо
полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.
- Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно
здоров. Прощайте!
Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая
дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались
полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой
дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил
большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством
теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он
смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с
ужасом:
- Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы!
- Французы! - повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. - Где?..
- Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса.
- Боже мой! - вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. - Боже мой! - повторил
он с невольным содроганием. - Я сам... да, я ненавижу французов; но
расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!..
- И, барин, что об них жалеть! - сказал ямщик, - буяны!.. А кучка порядочная!
Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено.
- Проезжай скорей! - закричал Рославлев. - Пошел!
Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал
с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал,
видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала,
дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном,
беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.
Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько
минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России
- Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной
обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов
своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности;
ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный
жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но
Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где,
дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над
кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России - Москва, скоро
прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука
врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного
Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на
господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова
взойдешь на небеса России; а враги твои... Ах! вы не воскреснете, несчастные
жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции;
вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим,
запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет
приводить в трепет каждого иноземца!
ГЛАВА VII
Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где
Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели
отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь
мост был усыпан любопытными, и вплоть до самой Смоленской заставы, по всей
слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные. По
Смоленской дороге отступали наши войска, через Смоленскую заставу проезжали
курьеры с известиями из большой армии; а посему все оставшиеся жители
московские спешили к Драгомиловскому мосту, чтоб узнать скорее об участи
нашего войска. Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но
грозные слухи о приближении французов к Москве становились с каждым днем
вероподобнее. Вот вдали зазвенел колокольчик, раздался шум, по слободе от
заставы несется тройка курьерских, народ зашевелился, закипел, толпы
сдвинулись, и ямщик должен был поневоле остановить лошадей.
- Что вы, ребята? - закричал курьер. - Посторонитесь!
- Нет, нет! - загремели тысячи голосов, - скажи прежде, что наши?
- Вам это объявят.
- Нет! ты едешь из армии - говори!.. Что светлейший?.. что французы?
- Победа! ребята, победа!..
- Победа?.. - повторил народ. - Слава тебе господи!.. К Иверской,
православные! к Иверской!.. Пропустите курьера... посторонитесь!.. Победа!..
- Толпа отхлынула, и курьер помчался далее.
Один молодцеватый, с окладистой темно-русой бородою купец, отделясь от толпы
народа, которая теснилась на мосту, взобрался прямой дорогой на крутой берег
Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом
разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как снег, бородою,
который, облокотясь на береговые перила, смотрел задумчиво на толпу, шумящую
внизу под его ногами.
- Слышите ли, Иван Архипович, - сказал молодой купец старику, - победа?
- Слышу, батюшка Андрей Васьянович! - отвечал старик, - слышу. Да точно ли
так?
- Дай-то господи!.. а что-то не верится. Я сам слышал, как курьер сказал:
победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе не праздничное. Кабы в самом
деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он не стал бы
говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от
радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!..
- Да, батюшка, гнев божий!.. Мы все твердили, что господь долготерпелив и
многомилостив, а никто не думал, что он же и правосуден; грешили да грешили -
вот и дождались, что нехотя придет каяться.
- Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки
даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не
останусь.
- И мои сыновья говорят то же; да, полно, будут ли ее отстаивать? Хоть и в
сегодняшней афишке напечатано, что скоро понадобятся молодцы и городские и
деревенские, а все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Нет,
Андрей Васьянович, несдобровать матушке-Москве: дожили мы опять до татарского
погрома.
- А может быть, и до Мамаева побоища. Эх, Иван Архипович, унывать не должно!
Да если господь попустит французам одолеть нас теперь, так что ж? У нас
благодаря бога не так, как у них, - простору довольно. Погоняются, погоняются
за нами, да устанут; а мы все-таки рано или поздно, а свое возьмем.
- Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы?
- А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович?
- Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя
насилу ноги таскает.
- Конечно; вот я человек одинокой! котомку за плеча, да и пошел куда глаза
глядят.
- У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь
моего гостя?
- Гостя? какого гостя?
- А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек;
глядь - у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит
раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю,
лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на
офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто
ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе
Завидове проезжего офицера?
- Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию
его не забыл. Кажется, Рославлев?..
- Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам
не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь
возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному
лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему
теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит.
- Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как
пленного офицера, у вас не оставят.
