барыня не охнула. Все наши дамы в таком порядке, что любо посмотреть: с утра
до вечера готовят для нас корпию и перевязки; по-французски не говорят, и
даже родственница твоя, княгиня Радушна, - поверишь ли, братец? - прескверным
русским языком вот так французов и позорит.
- Слава богу! мы догадались наконец, что у нас есть отечество и свой
собственный язык.
- О, что касается до нашего языка, то, конечно, теперь он в моде; а дай
только войне кончиться, так мы заболтаем пуще прежнего по-французски. Язык-то
хорош, мой милый! ври себе что хочешь, говори сущий вздор, а все кажется
умно. Но я перервал тебя. Итак, твоя Полина, прочтя мое письмо...
- Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал
прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее
была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала
мне на шею! Не помню, как я бросился в коляску и доехал до первой станции...
А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен
французского полковника, графа, графа... как бишь?
- Сеникура.
- Да; ведь я с ним повстречался верстах в тридцати от моей деревни. В то
время как я переменял лошадей, привезли его и несколько других пленных
офицеров на почтовый двор. Зная твое пристрастие к французам, я не очень тебе
верил; но, признаюсь, на этот раз твои похвалы были даже слишком умеренны.
Подлинно молодец!.. Разрубленная голова его была вся в перевязках, и,
несмотря на это, я не мог налюбоваться на его прекрасную и благородную
физиономию. Когда я узнал, что он тот самый полковник, которого ты угощал на
своем биваке, то, разумеется, стал его расспрашивать о тебе, и хотя от боли и
усталости он едва мог говорить, но отвечал весьма подробно на все мои
вопросы. Положение его было ужасно: он чувствовал сильную лихорадку, которая
могла превратиться в смертельную болезнь, если б его оставили без помощи. Я
уговорил конвойного офицера сдать его на руки капитан-исправнику, который по
моей просьбе взялся отвезти его в деревню к будущей моей теще. В нашем
уездном городке было бы ему несравненно хуже.
- Разумеется. Да знаешь ли что? Я позабыл к тебе написать. Кажется, он знаком
с семейством твоей Полины; по крайней мере он мне сказывал, что года два тому
назад, в Париже, познакомился с какой-то русской барыней, также Лидиной, и
ездил часто к ней в дом. Тогда он был еще женат.
- Так он вдовец? - Да, жена его умерла за несколько месяцев до этой кампании.
Но кой черт?.. что это?
Над головою Зарецкого прожужжала пуля; вслед за нею свистнула в двух шагах
другая.
- Что это? Французы с ума сошли! - сказал Рославлев. - Да в кого они
стреляют?.. Ну, видно, у них много лишнего пороху.
- Это шалят на цепи, - перервал Зарецкой, - и, верно, задирают наши. Пойдем,
братец! - продолжал он, вставая, - посмотрим, что там эти озорники делают.
Отойдя несколько шагов от своего бивака, они подошли к мелкому кустарнику, в
котором протянута была наша передовая цепь; шагах в пятидесяти от нее стояли
французские часовые; позади их пылали огни неприятельского авангарда, а вдали,
вокруг Доргобужа, по всему пространству небосклона расстилалось широкое
зарево. В неприятельском авангарде было все тихо; но там, где бесчисленные
огни сливались в одну необозримую пламенную полосу, гремела музыка и от
времени до времени раздавались веселые крики пирующего неприятеля.
Когда они подошли к передовой цепи, то все уже опять успокоилось. Почти все
часовые, расставленные попарно в близком расстоянии друг от друга, наблюдали
глубокое молчание. Ночь была пасмурна, и серые шинели солдат сливались
совершенно с темной зеленью кустов, среди которых они стояли. Изредка только
неприятельские огни отражались на блестящих штыках их ружьев и вызывали
французских часовых на перестрелку, почти всегда бесполезную, но которая не
менее того тревожила иногда всю передовую линию нашего арьергарда. Несколько
уже минут Зарецкой и Рославлев шли вдоль цепи, не говоря ни слова. Вдруг
Зарецкой приложил к губам палец и сказал шепотом Рославлеву.
- Тс! тише, братец!
- Что ты? - спросил Рославлев также вполголоса.
- Постой!.. Так точно... вот, кажется, за этим кустом говорят меж собой наши
солдаты... пойдем поближе. Ты не можешь себе представить, как иногда забавны
их разговоры, а особливо когда они уверены, что никто их не слышит. Мы
привыкли видеть их во фрунте и думаем, что они вовсе не рассуждают.
Послушай-ка, какие есть между ними политики - умора, да и только! Но тише!..
Не шуми, братец!
Они подошли потихоньку к двум часовым, которые, опираясь на свои ружья,
вполголоса разговаривали между собою.
- Смотри-ка, брат? - сказал один из них, - Ну что за народ эти французы, и
огонька-то разложить порядком не умеют. Видишь - там, какой костер
запалили?.. Эк они навалили бревен-то, проклятые!
- Да ведь лес-то не их, братец, - отвечал другой часовой, - так чего им
жалеть?
- Как чего? Не все ж им идти вперед: пойдут назад; а как теперь все выжгут,
так и самим после будет жутко.
- Да что это, Федотов, мы все идем назад, а они вперед?..
- Видно, так надобно.
- Уж нет ли, брат, измены какой?..
- Нет, братец! ты этого дела не смыслишь: мы ратируемся.
- Вот что!
- Ну да! пусть себе идут вперед. Теперь они сгоряча так и лезут, а как
пройдут сотенки три, четыре верст, так уходятся. Ну, знаешь, отсталых будет
много, по сторонам разбредутся, а мы тут-то и нагрянем. Понимаешь?
- То есть врасплох?.. Разумею. А что, Федотов, ведь надо сказать правду: эти
французы бравые ребята. Вот хоть сегодня, досталось нам на орехи: правда, и
мы пощелкали их порядком, да они себе и в ус не дуют! Ах, черт побери! Что за
диковинка! Люди мелкие, поджарые, ну взглянуть не на что, а как дерутся!..
- Да, братец, конечно; народ азартной, а несдобровать им.
- Право?
- Уж я тебе говорю. Да и чему быть?.. Порядку вовсе нет. Я бывал у них в
полону, так насмотрелся. Ну уж вольница! В грош не ставят своих командиров, а
перед фельдфебелем и фуражки не ломают. Наш брат не спрашивает зачем то,
зачем другое? Идет, куда ведут, да и дело с концом; а они так нет: у всякого
свой царь в голове; да добро бы кто-нибудь? а то иной барабанщик, и тот
норовит своего генерала за пояс заткнуть. А уж скорохваты какие... батюшки
светы! Алон, алон! (Вперед, вперед! (фр.)) вот так сначала и задорятся! И что
говорить, конечно, накоротке хоть кого оборвут, а как дело пойдет в оттяжку,
так нет, брат, не жди пути!..
- Правда ли, Федотов, - сегодня наши ребята болтали, что Англия с нами?
- Говорят, так. Вот это, братец, народ!
- А ты почему знаешь?
- Я еще, любезный, до солдатства был о моим барином в их главном городе. Ну,
городок! больше Москвы, народ крупный, здоровый; постоит за себя! А как,
брат, дерутся в кулачки, так я тебе скажу!.. У барина был там другой слуга,
из тамошних; он мараковал немного по-русски, так все мне показывал и
толковал. Вот однажды повел он меня в их суд - уж нагляделся я! Все, знаешь,
сидят так чинно, а судьи говорят. Товарищ мне все по-нашему пересказывал. Вот
вдруг один судья - такой растрепанный - встал и сказал: "Быть войне". Как
вскочит другой судья да закричит: "Так врешь, не быть войне". И пошли и
пошли! то тот, то другой; уж они говорили, говорили, а другие-то все слушают
да вдруг нет-нет и закричат: "Гир, гир, гир!" (Слушайте, слушайте! (от англ.
heard.)) Знатно, братец!
- Куда ты, брат Федотов, всего нагляделся, подумаешь!
- Да, любезный, дело бывалое; и там и сям, и в других прочих землях бывали;
кому другому, а нам не в диковинку... ходили в поход и в Немецию, То-то
сытная земля и народ ласковый! Поразговоришься с хозяином, так все даст.
Бывало, войдешь в избу: "Ну здравствуй, камарад!" (Товарищ! (нем.)) Он
заговорит по-своему; ты скажешь: "Добре, добре!" - а там и спросишь: бруту,
биру (хлеба, пива (от нем. Brot, Bier)), того, другого; станет отнекиваться,
так закричишь: "Капут!" Вот он тотчас и заговорит: "Русишь гут!", а ты
скажешь: "Немец гут!" - дело дойдет до шнапсу, и пошли пировать. Захотелось
выпить по другой, так покажешь на рюмку да скажешь: "Нох!" (Еще (от нем.
noch.)) - ан глядишь: тебе и подают другую; ведь язык-то их не мудрен,
братец!
- Так ты по-немецкому-то знаешь?
- Мало ли что мы знаем! Эх, Ваня! как бы не чарочка сгубила молодца, так я
давно бы был уж унтером.
- Постой-ка, Федотов! - сказал другой часовой, поднимая свое ружье.
- Посмотри, что это там за французской цепью против огонька мелькнуло? Как
будто б верховой... вон опять!.. видишь?
- Вижу, - отвечал Федотов. - Какой-нибудь французской офицер объезжает
передовую цепь.
- Не спешить ли его? - шепнул второй часовой, взводя курок.
- Погоди, погоди!.. Его. опять не видно. Что даром-то патроны терять! Дай ему
поравняться против огонька.
Чрез полминуты кавалерист в драгунской каске, заслонив собою огонь ближайшего
неприятельского бивака, остановился позади французской цепи, и всадник вместе
с лошадью явственно отпечатались на огненном поле пылающего костра.
- Ну вот, теперь! - сказал, прикладываясь, второй часовой.
- Постой, постой, братец! Спугнешь! - перервал Федотов. - Ты и в мишень плохо
попадаешь; дай-ка мне!
- Ну, ну, стреляй! посмотрим твоей удали.
Федотов прицелился; вдруг смуглые лица обоих солдат осветились, раздался
выстрел, и неприятельской офицер упал с лошади.
- Ай да молодец! - сказал Зарецкой, сделав шаг вперед; но в ту ж самую минуту
вдоль неприятельской линии раздались ружейные выстрелы, пули засвистали меж
кустов и кто-то, схватив за руку Рославлева, сказал:
- Не стыдно ли тебе, Владимир Сергеевич, так дурачиться? Ну что за радость,
если тебя убьют, как простого солдата? Офицер должен желать, чтоб его смерть
была на что-нибудь полезна отечеству.
- Кто вы? - спросил с удивлением Рославлев. - Ваш голос мне знаком; но здесь
так темно...
- Пойдем к твоему биваку.
Наши приятели, не говоря ни слова, пошли вслед за незнакомым. Когда они стали
подходить к огням, то заметили, что он был в военном сюртуке с
штаб-офицерскими эполетами. Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал
веселым голосом:
- Ну, теперь узнаешь ли ты меня?
- Возможно ли! Это вы, Федор Андреевич? - вскричал с радостию Рославлев,
узнав в незнакомом приятеля своего, Сурского.
- Ну, вот видишь ли, мой друг! - продолжал Сурской, обняв Рославлева, - я не
обманул тебя, сказав, что мы скоро с тобой увидимся.
- Так вы опять в службе?
- Да, я служу при главном штабе. Я очень рад, мой друг, что могу первый тебя
поздравить и порадовать твоих товарищей, - прибавил Сурской, взглянув на
офицеров, которые толпились вокруг бивака, надеясь услышать что-нибудь новое
от полковника, приехавшего из главной квартиры.
- Поздравить? с чем? - спросил Рославлев.
- С Георгиевским крестом. Я сегодня сам читал об этом в приказах. Но прощай,
мой друг! Мне надобно еще поговорить с твоим генералом и потом ехать назад.
До свиданья! надеюсь, мы скоро опять увидимся.
Казалось, эта новость обрадовала всех офицеров; один только молодой человек,
закутанный в короткой плащ без воротника, не поздравил Рославлева; он
поглаживал свои черные, с большим искусством закрученные кверху усы и не
старался нимало скрывать насмешливой улыбки, с которою слушал поздравления
других офицеров.
- Посмотри, братец, - шепнул Зарецкой своему приятелю, - как весело князю
Блесткину, что тебе дали "Георгия"; у него от радости язык отнялся.
- И, Александр! - отвечал вполголоса Рославлев. - Какое мне до этого дело!
- Куда, подумаешь, как зависть безобразит человека: он недурен собою, а
смотри, какая теперь у него рожа.
- Да что тебе за охота рассматривать физиономию этого фанфарона?
- Постой, братец, я пойду поговорю с ним вместе. Что ты так нахмурился,
