беспристрастными и, следовательно, просвещенными людьми. Вот, с месяц тому
назад я был вместе с соседом нашим Ильменевым у Волгиных, которые на
несколько недель приезжали в свою деревню из Москвы; с первого взгляда мне
очень понравился их единственный сын, ребенок лет двенадцати, - и подлинно
необыкновенный ум и доброта отпечатаны на его миловидном лице; но чрез
несколько минут это первое впечатление уступило место чувству совершенно
противному. Этот мальчишка умничал, мешался преважно в разговоры, находил,
что в деревне все дурно, что мужики так глупы, и, желая казаться совершенным
человеком, так часто кричал и шумел на людей без всякой причины, подражая
своему папеньке, который иногда журил их за дело, что под конец мне стало
гадко на него смотреть. Я сказал об этом Ильменеву, который отвечал мне
весьма хладнокровно: "И, сударь, что еще на нем взыскивать: глупенек,
батюшка, - дитя! как подрастет, так поумнеет". Как ты думаешь, Рославлев? не
лучше ли и нам не сердиться на наших полупросвещенных умниц, а говорить про
себя: "Что еще на них взыскивать - дети! как подрастут, так поумнеют!" Но
вот, кажется, идет хозяин. Что такое? Посмотри-ка, на нем лица нет. Что с
тобой сделалось, мой друг? - продолжал Сурской, идя к нему навстречу.
- Что сделалось? - повторил глухим голосом Ижорской. - Ничего... Осрамили,
зарезали, живого в гроб положили, вот и все!..
- Как?
- Да так... Ух, батюшки!.. Дайте дух перевести!.. Дурачье! животные!
разбойники!..
- Ты пугаешь меня. Да что сделалось?
- Безделица!.. Все труды, заботы, расходы, все пошло к черту!.. Да уж я же
его! И что он за доктор?.. Цирюльник!.. Нынче же с двора долой!
- Ага! так дело идет о твоей больнице.
- О больнице? О какой больнице? У меня нет больницы!.. Завтра же велю сломать
эту проклятую больницу, чтоб и праху ее не осталось.
- Помилуйте! за что такой гнев?
- Что, братец, сняли голову с плеч, да и только. Представь себе: я повел
гостей осматривать мои заведения; дело дошло и до больницы. Вот вошли сначала
в аптеку; гости ахнули!.. что за порядок!.. банка к банке, склянка к склянке
- ну любо-дорого смотреть! Предводитель так и рассыпался: и благодетель-то я
нашего уезда, и просвещенный помещик, и какую честь делает всей губернии это
заведение, и прочее. Я кланяюсь, благодарю и думаю про себя: "Погоди,
приятель! как взглянешь на больницу, так не то еще заговоришь". Вот вошли;
коридор чистый, светлый, нечего сказать - славно! "Отделение хронических
болезней! - прокричал лекарь. - Камера нумер первый - водяная болезнь".
Растворяю дверь - глядь на постелю: ахти!.. так меня и обдало морозом -
тщедушный Андрюшка-сухарь! Я поскорей вон да в другие двери. Предводитель
читает надпись: "Камера вторая - чахотка". Вхожу; все за мной. Ну!!! ноги
подкосились! Боже мой!.. толстый пономарь!.. "Давно ли у тебя чахотка?" -
спросил, улыбаясь, предводитель. "Около года, сударь!" - отвечал пономарь.
"Оно и заметно - заревел дурачина Буркин. - Смотри-ка, сердечный, как ты
зачах!" Зачах!.. а рожа-то у него, братец, с пивной котел! Предводитель
прыснул, гости померли со смеху, а я уж и сам не помню, как бросился вон из
дверей, как ударился лбом о притолку, как наткнулся теперь на вас - ничего не
знаю!
- Помилуй, братец, что ж это за беда?
- Как что за беда? Да как мне теперь глаза показать?.. Ну если догадаются?..
- И, мой друг, кому придет в голову, что у тебя больные по наряду? Перемешали
надписи, вот и все тут.
- Так ты думаешь, что я могу сказать?..
- Разумеется. Долго ли вместо одной дощечки прибить другую. Да вот, кстати,
все гости идут сюда; ступай к ним навстречу, скажи, что это ошибка, и, чтоб
они перестали смеяться, начни хохотать громче их.
Ижорской, успокоенный этими словами, пошел навстречу к гостям и, поговоря с
ними, повел их в большую китайскую беседку, в которой приготовлены были трубки
и пунш. Один только исправник отделился от толпы и, подойдя к Рославлеву,
сказал:
- Извините, Владимир Сергеевич, совсем из ума вон. Ведь у меня есть к вам
письмо.
- От кого? - спросил Рославлев.
- Не могу доложить. Оно пришло по почте. Я знал, что найду вас здесь, так
захватил его с собою. Вот оно.
- От Зарецкого! - вскричал Рославлев, взглянув на адрес. - Как я рад!
Исправник отправился вслед за другими гостями в беседку, а Рославлев,
распечатав письмо, начал читать следующее: "Ну, мой друг, отгадывай, что я?
где я? и что делал сегодня поутру? Да что тебя мучить по-пустому: век не
отгадаешь. Я гусарской ротмистр, стою теперь на биваках, недалеко от
Белостока, и сегодня поутру дрался с французами. Не ахай, не удивляйся, а
слушай: я расскажу тебе все по порядку. Прощаясь с тобой, я уже намекал тебе,
что мне становится скучно жить в Петербурге. Когда ты уехал, мне стало еще
скучнее. Ты знаешь, я долго размышлять не люблю; задумал, решился, надел
мундир; тетушка благословила меня образом, а кузины... ведь я отгадал, mon
cher! ни одна из них не заплакала, прощаясь со мною. Я прискакал в Вильну,
нашел там почти всех наших сослуживцев. Нам давали балы, мы веселились; но и
среди танцев горели нетерпением встретить скорее гостей, которые стояли за
Неманом, церемонились и как будто бы дожидались приглашения. Наконец 12-го
числа июня они переправились на нашу сторону, и пошла потеха - только не для
нас, а для одних казаков. Я выпросился в авангард, который стал теперь
ариергардом, потому что наши войска ретируются. Одни говорят, для того, чтоб
соединиться с молдавской армиею, которая спешит нам навстречу; другие - чтоб
заманить Наполеона поглубже в Россию и угостить его точно так же, как,
блаженной памяти, шведского короля под Полтавою. Не знаю, чему верить, но не
сомневаюсь в одном - nous reculons pour mieux sauter (мы отступаем, чтобы
лучше наступать (фр.)). Кажется, неприятель втрое нас сильнее; только мы дома,
а он на чужой стороне. Франция далеко, а немцам любить его не за что. Все это
должно ободрять нас; однако же я думаю, что без народной войны дело не
обойдется. Тебе кланяется твой бывший начальник, генерал Б. У него недостает
одного адъютанта, но он не торопится заместить эту ваканцию и просил меня об
этом тебя уведомить. Послушай, Рославлев! Я никогда не хвастался моим
патриотизмом; всегда любил и даже теперь люблю французов, а уж успел с ними
подраться. Ты зарекся говорить по-французски, бредишь всем русским - и ходишь
еще во фраке. Женат ли ты или нет, все равно. Если ты только здоров, скачи к
нам на курьерских; если болен, ступай на долгих; если умираешь, то вели, по
крайней мере, похоронить себя в мундире. Да, мой друг, эта война не походит на
прежние; дело идет о том, чтоб решить навсегда: есть ли в Европе русское
царство или нет? Сегодня чем свет французская военная музыка играла так близко
от наших биваков, что я подлаживал ей на моем флажолете (старинной флейте (от
фр. le flageolet)); а около двенадцатого часа у нас завязалось жаркое
аванпостное дело. Мы потихоньку подвигались назад; французы лезли вперед, и
надобно сказать правду - молодцы, славно дерутся! Один из них с эскадроном
конных егерей врезался в самую средину наших казаков; но я подоспел с
гусарами. Конным егерям отпели вечную память, а начальника их мне удалось
своими руками взять в плен, или, лучше сказать, спасти от смерти, потому что
он не сдавался и дрался как отчаянной. Теперь он в моем шалаше спит прекрепким
сном. Что за молодец, братец! Ему нет тридцати лет, а он уж полковник; а как
любезен, какой хороший тон! Впрочем, это нимало не удивительно: се n'est pas
un officier de fortune (он ведь офицер не по капризу судьбы (фр.)). Фамилия
его одна из самых древних во Франции. Он граф Адольф Сеникур. Завтра чем свет
его отправляют, вместе с другими пленными, в средину России, и поверишь ли? он
так обворожил меня своею любезностию, что мне грустно будет с ним расстаться.
Прощай, мой друг!.. или нет: до свиданья! Я уверен, что ты, прочитав мое
письмо, велишь укладывать свой чемодан, пошлешь за курьерскими - и если
какая-нибудь французская пуля не вычеркнет меня из списков, то я скоро угощу
тебя на моем биваке и пуншем и музыкою. Да, мой друг! и музыкою. От нечего
делать я так набил руку на моем флажолете, что и сам себе надивиться не могу.
Итак, до свиданья!
Твой друг, Александр Зарецкой. Июня 19-го. Бивак близ Белостока".
- Итак, все кончено! - вскричал Рославлев. - Я должен расстаться с Полиною,
и, может быть, - навсегда!
- Уж и навсегда, мой друг? - сказал Сурской. - Конечно, за жизнь военного
человека ручаться нельзя; но почему же думать, что непременно ты?..
- Ах, я ничего не думаю! В голове моей нет ни одной мысли; а здесь, -
продолжал Рославлев, положа руку на грудь, - здесь все замерло. Так! если
верить предчувствиям, то в здешнем мире я никогда не назову Полину моею. Я
должен расстаться и с вами...
- Ненадолго, мой друг! мы скоро увидимся. Но вот, кажется, Лидина с дочерьми.
Они идут сюда. Ты скажешь им?..
- Да, я хочу, я должен!.. Я на этих днях отправлюсь в армию, Полина, -
продолжал Рославлев, подойдя к своей невесте. - Вот письмо, которое я сейчас
получил от приятеля моего Зарецкого. Прочтите его. Мы должны расстаться.
- Как, сударь! - вскричала Лидина. - Так вы решительно хотите вступить в
военную службу?
- Читайте, Полина! - продолжал Рославлев, - и скажите вашей матушке, могу ли
я поступить иначе.
Полина начала читать письмо. Грудь ее сильно волновалась, руки дрожали; но,
несмотря на это, казалось, она готова была перенести с твердостию ужасное
известие, которое должно было разлучить ее с женихом. Она дочитывала уже
письмо, как вдруг вся помертвела; невольное восклицание замерло на посиневших
устах ее, глаза сомкнулись, и она упала без чувств в объятия своей сестры.
С воплем отчаяния бросилась Лидина к своей дочери.
- Chere enfant!.. - вскричала она, - что с тобой сделалось?.. Ах, она ничего
не чувствует!.. Полюбуйтесь, сударь!.. вот следствия вашего упрямства...
Полина, друг мой!.. Боже мой! она не приходит в себя!.. Нет, вы не человек, а
чудовище!.. Стоите ли вы любви ее!.. О, если б я была на ее месте!.. Ah, mon
dieu! (Ах, бог мой! (фр.)) она не дышит... она умерла!.. Подите прочь,
сударь, подите!.. Вы злодей, убийца моей дочери!..
- Успокойтесь, сударыня! - сказал Сурской. - Посмотрите, она приходит в себя.
Это пройдет.
- Ах, если б прошла и любовь ее к этому человеку! - перервала Лидина,
взглянув на убитого горестию Рославлева.
Полина открыла глаза, поглядела вокруг себя довольно спокойно; но когда взор
ее остановился на письме, которое замерло в руке ее, то она вскрикнула и,
подавая его торопливо Оленьке, сказала:
- Прочти, мой друг, прочти!
- Не печалься, мой ангел! - сказала Лидина, - он не поедет.
- Нет, маменька, - отвечала твердым голосом Полина, - он не должен и не может
остаться с нами.
Оленька, читая письмо, не могла также удержаться от невольного восклицания.
- Поедемте скорей домой, маменька, - сказала она. - Вы видите, как Полина
расстроена: ей нужен покой. А вы, Владимир Сергеевич, через час или через два
приезжайте к нам. Поедемте!
Лидина, уезжая с своими дочерьми, сказала в гостиной несколько слов жене
предводителя, та шепнула своей приятельнице Ильменевой, Ильменева побежала в
беседку рассказать обо всем своему мужу, и чрез несколько минут все гости
знали уже, что Рославлев едет в армию и что мы деремся с французами.
- Ну, господа! - сказал исправник, - теперь таиться нечего: ведь и его
превосходительство за этим изволил ускакать в губернский город.
- Так вот что! - вскричал хозяин. - Верно, рекрутской набор?
- Какой рекрутской набор! Осмелюсь доложить, того и гляди, что поголовщина
будет.
- Добрался-таки до нас этот проклятый Бонапартий! - сказал Буркин. - Чего
доброго, он этак, пожалуй, сдуру-то в Москву полезет.
