- Точно ли вы уверены в этом? - спросила недоверчиво Лидина.
- Да, сударыня, и так уверен, что прошу вас приказать убрать все эти
лекарства; теперь Ольге Николаевне нужны только покой и умеренность в пище.
- Умеренность в пище!.. Да она ничего не ест, сударь!
- Не беспокойтесь! будет кушать. А вам, сударыня! - продолжал лекарь,
относясь к Полине, - я советовал бы отдохнуть и подышать чистым воздухом. Вот
уж месяц, как вы не выходите из комнаты вашей сестрицы. Вы ужасно похудели;
посмотрите: вы бледнее нашей больной.
- Это правда, - перервала Лидина, - она так измучилась, chere enfanti!
(дорогое дитя! (фр.)) Представьте себе, бедняжка почти все ночи не спала!..
Да, да, mon ange! (мой ангел! (фр.)) ты никогда не бережешь себя. Помнишь ли,
когда мы были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой не было... Да,
братец! там не так, как у вас в России: там нет болезни, которой бы не
вылечили...
- Видно, оттого-то в Париже так много и жителей, - сказал шутя Федор
Андреевич Сурской.
- И полно, сестра! - подхватил Ижорской, - да разве в Париже никто не
умирает?
- Конечно, умирают; но только тогда, когда уже нет никаких средств вылечить
больного.
- Извините! - сказал лекарь, - мне надобно ехать в город; я ворочусь сегодня
же домой.
Когда он вышел из комнаты, Лидина спросила Оленьку: точно ли она чувствует
себя лучше?
- Да, маменька! - отвечала тихим голосом больная, - я чувствую только
какую-то усталость.
- Вы еще слабы, - сказал Сурской, - и это очень натурально, после такого
сильного потрясения...
- Да, любезный! - перервал Ижорской, - нас всех перетряхнуло порядком; и меня
со страстей в лихорадку бросило. Боже мой! вспомнить не могу!.. Дурак Сенька
прибежал ко мне как шальной и сказал, что Оленька упала с моста, что ты,
Сурской, вытаскивая ее из воды, пошел ко дну и что Рославлев, стараясь вас
спасти обоих, утонул с вами вместе. Не знаю, как я усидел на лошади!.. Ну
вот, прошу загадывать вперед! Охота, обед, музыка, все мои затеи пошли к
черту. А я так радовался, что задам вам сюрприз: вы лишь только бы в палатку,
а жених и тут!.. Роговая музыка грянула бы: "желанья наши совершились"; а там
новую увертюру из "Дианина древа"! И что ж? Вместо этого всего русак ушел,
Шурлов вывихнул ногу, и Оленька чуть-чуть не утонула... Экой выдался денек!
- Я вам докладывал, Николай Степанович! - сказал Ильменев, - что поле будет
незадачное. Извольте-ка припомнить: лишь только мы выехали из околицы, так
нам и пырь в глаза батька Василий; а ведь, известное дело, как с попом
повстречаешься, так не жди ни в чем удачи.
- Полно врать, братец! Все это глупые приметы. Ну что имеет общего поп с
охотою? Конечно, и я не люблю, когда тринадцать сидят за столом, да это
другое дело. Три раза в моей жизни случалось, что из этих тринадцати человек
кто через год, кто через два, кто через три, а непременно умрет; так тут
поневоле станешь верить.
- В самом деле, - сказал, улыбаясь, Сурской, - это странно! И все эти
умирающие были люди молодые?
- Ну, нет! Один-то был уж лет семидесяти - такой старик здоровый! Вдруг
свернуло, году не прожил после обеда, на котором он был тринадцатым.
- А я так думаю, - сказала Лидина, - что это несчастие случилось оттого, что
у вас в России нет ничего порядочного: дороги скверные, а мосты!.. Dieu!
quelle abomination! (Как это смешно! (фр.)) Если б вы были во Франции и
посмотрели...
- Полно, сестра! Что, разве мост подломился под вашей каретою? Прошу не
погневаться: мост славной и строен по моему рисунку; а вот если б в твоей
парижской карете дверцы притворялись плотнее, так дело-то было бы лучше. Нет,
матушка, я уверен, что наш губернатор полюбуется на этот мостик... Да,
кстати! Меня уведомляют, что он завтра приедет в наш город; следовательно,
послезавтра будет у меня обедать.
- Пелагея Николаевна! - сказал Сурской, - лекарь говорил правду: вы так давно
живете затворницей, что можете легко и сами занемочь. Время прекрасное, что б
вам не погулять?
- А он пойдет вместе с тобою, - шепнула Оленька. - Ведь вы еще не успели двух
слов сказать друг другу.
- Поди, мой ангел! - сказала Лидина. - Владимир Сергеевич, ступайте с нею в
сад.
- Ну что ж ты задумалась, племянница? - закричал Ижорской.
- Полно, матушка, ступай! Ведь смерть самой хочется погулять с женихом. Ох
вы, барышни! А ты что смотришь Владимир? Под руку ее, да и марш!
- Возьми, мой друг, с собой зонтик, - сказала Лидина Полине, которая решилась
наконец оставить на несколько времени больную. - Вот тот, что я купила тебе -
помнишь, в Пале-Рояле? Он больше других и лучше закроет тебя от солнца.
- Знаешь ли, сестра! - примолвил вполголоса Ижорской, смотря вслед за
Рославлевым, который вышел вместе с Полиною, - знаешь ли, кто больше всех
пострадал от этого несчастного случая? Ведь это он! Свадьба была назначена на
прошлой неделе, а бедняжка Владимир только сегодня в первый раз поговорит на
свободе с своей невестою. Не в добрый час он выехал из Питера!
- Мне нельзя согласиться с вами, дядюшка! - сказала больная. - Если б он
выехал одним часом позже из Петербурга, то, вероятно, меня не было бы на
свете.
- Да, он подоспел в пору.
- Так в самом деле, - спросила Лидина - он один спас Оленьку?
- А с нею и меня, - отвечал Сурской, - судя по тому, как трудно мне было
одному выбраться на берег. Нет сомнения, что я не спас бы Ольгу Николаевну, а
утонул бы с нею вместе!
- Добрый Рославлев!.. Я, право, люблю его, как родного сына, - примолвила
Лидина. - Одно мне только в нем не нравится этот несносный патриотизм, и не
странно ли видеть, что человек образованный сходит с ума от всего русского?..
Comme c'est ridicule! (откуда это берется? (фр.)) Скажите мне, monsieur
Сурской, d'ou vient cela? Он, кажется, хорошо воспитан?
- Да, сударыня! - отвечал с улыбкою Сурской, - он очень хорошо воспитан; а
если имеет слабость любить Россию, так это, вероятно, потому, что он не
француз.
- Да не вовсе и русской, братец! - подхватил Ижорской. - Вы оба с ним
порядком обыноземились. Я сам, благодаря бога, не невежда и знаю кой-что, а
не стану вопить, как вопите вы и ваша заморская челядь против нашей
дворянской роскоши. Нет, братец! не походите вы оба на русских бояр. Ты,
любезный, зарылся в книги, как профессор, живешь каким-то философом, да и
Владимир не лучше тебя. Ну, поверишь ли, сестра, как я ему сказал, что у меня
без малого четыреста душ дворовых, так он ахнул?.. "Ах, батюшки! четыреста
душ!.. Помилуйте! ведь они ничего не делают, а только даром хлеб едят". -
"Как ничего? а разве меня не тешут?" - "Да на что вам такая орава?" - "Вот
забавно! Стану я считать, сколько у меня людей! Что я, немецкой барон, что
ль, какой-нибудь? Нет, сударь! я русской столбовой дворянин и, прошу не
погневаться, колокольчика к моим дверям привешивать не стану".
- Подлинно, сударь, вы столбовой русской боярин! - сказал Ильменев, взглянув
с подобострастием на Ижорского. - Чего у вас нет! Гости ли наедут - на сто
человек готовы постели; грунтовой сарай на целой десятине, оранжереям конца
нет, персиков, абрикосов, дуль всякого фрукта... Господи боже мой!.. ешь - не
хочется! Истинно куда ни обернись - все барское! В лакейскую, что ль,
заглянешь? так, нечего сказать, глаза разбегутся - целая барщина; да что за
народ?.. молодец к молодцу!
Ижорской гордо улыбнулся, призадумался, потом вынул огромную золотую
табакерку, понюхал с расстановкою табаку и, взглянув ласково на Ильменева,
сказал:
- Послушай, Прохор Кондратьевич! в самом деле, чалая донская не по тебе.
Знаешь мою гнедую, с белой лысиной?
- Как не знать, батюшка! лошадь богатая: тысячи полторы стоит!
- Так по рукам, братец! Она твоя!
- Как, сударь?
- Ну да, твоя! Езди себе на здоровье да смотри похваливай наш заводец!
Ильменев онемел от восторга и удивления; а когда опомнился, то от избытка
благодарности заговорил такую нескладицу, что Ижорской, захохотав во все
горло, закричал:
- Полно, любезный, полно! заврался!.. Да будет, братец! доскажешь в другое
время!
В продолжение этого разговора Рославлев, ведя под руку свою невесту, шел
тихими шагами вдоль широкой аллеи, которая перерезывала на две равные половины
обширный регулярный сад, разведенный еще отцом Лидиной. Есть минуты
блаженства, в которые язык наш немеет от избытка сердечной радости. Рославлев
не говорил ни слова, но он не сводил глаз с своей невесты; он был вместе с
нею; рука его касалась ее руки; он чувствовал каждое биение ее сердца; и когда
тихой вздох, вылетая из груди ее, сливался с воздухом, которым он дышал, когда
взоры их встречались... о! в эту минуту он не желал, он не мог желать другого
блаженства! То, что в свете называют страстию, это бурное, мятежное ощущение
всегда болтливо; но чистая, самим небом благословляемая любовь, это чувство
величайшего земного наслаждения, не изъясняется словами.
Пройдя во всю длину аллеи, которая оканчивалась густою рощею, Полина
остановилась.
- Я что-то устала, - шепнула она тихим голосом.
- Сядемте, - сказал Рославлев.
- Только, бога ради! не здесь, подле этих грустных, обезображенных лип.
Пойдемте в рощу. Я люблю отдыхать вот там, под этой густой черемухой. Не
правда ли, - продолжала Полина, когда они, войдя в рощу, сели на дерновую
скамью, - не правда ли, что здесь и дышишь свободнее? Посмотрите, как весело
растут эти березы, как пушисты эти ракитовые кусты; с какою роскошью
подымается этот высокий дуб! Он не боится, что придет садовник и сровняет его
с другими деревьями.
- И я также не люблю этих подстриженных деревьев, - сказал Риславлев. - Они
так единообразны, так живо напоминают нам стены домов, в которых мы должны
поневоле запираться зимою. Какая разница!.. Здесь в самом деле и дышишь
свободнее. Эта густая зелень, эта дикая, простая природа - все наполняет душу
какой-то тихой радостью и спокойствием. Мне кажется... да, Полина! мне
кажется, что здесь только, сокрытые от всех взоров, мы совершенно принадлежим
друг другу; и только тогда, когда я могу мечтать, что мы одни в целом мире,
тогда только я чувствую вполне все мое счастие!
- Так вы очень меня любите? - спросила Полина, чертя задумчиво по песку своим
зонтиком. - Очень?..
- Более всего на свете!
- И стали б любить даже и тогда, если б я была несправедлива, если б
заплатила за любовь вашу одной неблагодарностию?
- Да, Полина, и тогда! Не в моей власти не любить вас. Это чувство слилось с
моей жизнию. Дышать и любить Полину - для меня одно и то же!
- А если бы, для счастия моего, было необходимо, чтоб вы навсегда от меня
отказались?..
- Навсегда?..
- Да; если б я потребовала от вас этой жертвы?
- Какая ужасная шутка!
- Но что бы вы сделали, если б я говорила не шутя? Если б в самом деле от
этого зависело все счастие моей жизни?
- Все ваше счастие?.. И вы можете меня спрашивать!
- Вы отказались бы добровольно от руки моей?
- Я сделал бы более, Полина! Чтоб совесть ваша была спокойна, я постарался бы
пережить эту потерю.
- Добрый Волдемар! - сказала Полина, взглянув с нежностью на Рославлева. -
Ах! какую тягость вы сняли с моего сердца! Итак, вы, верно, согласитесь...
- На что? - вскричал Рославлев, побледнев, как приговоренный к смерти.
- Отсрочить еще на два месяца нашу свадьбу.
- На два месяца!!
- Друг мой! - сказала Полина, прижав к своему сердцу руку Рославлева, - не
откажи мне в этом! Я не сомневаюсь, не могу сомневаться, что буду счастлива,
но дай мне увериться, что и я могу составить твое счастие; дай мне время
привязаться к тебе всей моей душою, привыкнуть мыслить об одном тебе, жить
для одного тебя, и если можно, - прибавила она так тихо, что Рославлев не мог
расслышать слов ее, - если можно забыть все, все прошедшее!
