выпрыгнул, Рославлев в дорожном платье и фуражке, а вслед за ним стал
вылезать, зевая и потягиваясь, Зарецкой, закутанный в гороховую шинель с пятью
или шестью воротниками. Слуга побежал будить трактирщика, а наши приятели сели
на скамью, подле дверей.
- Ну, mon cher! - сказал Зарецкой, - теперь, надеюсь, ты не можешь усомниться
в моей дружбе. Я лег спать во втором часу и встал в четвертом для того, чтоб
проводить тебя до "Средней рогатки", до которой мы, я думаю, часа два ехали.
С чего взяли, что этот скверный трактир на восьмой версте от Петербурга? Уж я
дремал, дремал! Ну, право, мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я
исковеркан!
- Скажи, пожалуйста, Александр, - спросил Рославлев, - давно ли ты сделался
такой неженкой? Когда мы служили с тобой вместе, ты не знал устали и готов
был по целым суткам не сходить с коня.
- Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать.
Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я не очень скучаю теперешним моим
положением, а все-таки мне было веселее, когда я служил. Почему знать? Может
быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с французами...
Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А
как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались разбойники! Послушай,
Вольдемар: если у нас будет война, я пойду опять в гусары.
- И я также, - сказал Рославлев.
- Давай руку! Что в самом деле! служить, так служить вместе; а когда кампания
кончится и мы опять поладим с французами, так знаешь ли что?.. Качнем в
Париж! То-то бы пожили и повеселились! Эх, милый! что ни говори, а ведь у
нас, право, скучно!
- Я этого не вижу.
- Да полно, mon cher! что за патриотизм, когда дело идет о веселье? Я не
менее твоего люблю наше отечество и готов за него драться до последней капли
крови, а если заберет зевота, так прошу не погневаться, не останусь ни в
Москве, ни в Петербурге, а махну прямехонько в Париж, и даже с условием: не
просыпаться ни раза дорогою, а особливо проезжая через ученую Германию.
- Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то не расстанешься с нею и в Париже.
Когда мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в
душе нашей какую-то несносную пустоту...
- Ах, виноват, мой друг! Я ведь и забыл, что душа твоя полна любви; а в той
стране, где живет наша любезная, разумеется, круглый год цветут розы и воздух
дышит ароматом. Но, кстати, я и не подумал, как же ты сдержишь свое слово и
пойдешь опять в гусары? Если ты успеешь обвенчаться, так жена за тебя
уцепится; если будешь женихом, то сам не захочешь покинуть своей невесты. Вот
я - так вольный казак: что хочу, то и делаю. У меня точно так же, как у тебя,
нет ни отца, ни матери; старая моя тетушка, верно, не будет меня удерживать.
Правда, у меня есть и кузины, в пятом или шестом колене; но клянусь тебе
честью, я люблю их всех, как родных сестер, - так они больно плакать обо мне
не станут. Однако ж послушай, Вольдемар: если уж мы об этом заговорили, так
расскажи-ка мне: как ты влюбился и что такое эта проклятая любовь, от которой
умные люди сходят с ума, а дураки иногда становятся умнее?
- Ты знаешь, Александр, что я все прошлое лето жил в деревне, верстах в
пятидесяти от Москвы. Около средины лета приехала в мое соседство богатая
вдова Лидина, с двумя дочерьми; она только что воротилась из Парижа и должна
была, для приведения в порядок дел своих, прожить несколько лет в деревне. Я
был уже давно знаком с городничим нашего уездного города, майором Ильменевым.
Как образчик некоторых закоренелых невежд прошедшего поколения, этот Ильменев
мог бы занять не последнее место в комедии "Недоросль", если б в числе первых
комических лиц этой пиесы были люди добрые, честные и забавные только своим
невежеством. Он познакомил меня с родным братом Лидиной, Николаем
Степановичем Ижорским, также изрядным чудаком, который на Другой же день
отрекомендовал меня своей сестре. Ты можешь себе представить, как я
обрадовался, найдя в моих соседках милых, любезных и просвещенных женщин.
- Да, мой друг, в провинции ты мог себя поздравить с этой находкою.
- Маменька имеет свою смешную сторону, но дочери...
- Что и говорить - прелесть, совершенство!.. А которое из этих двух
совершенств свело тебя с ума?
- Оленька, меньшая сестра, понравилась мне с первого раза более старшей
сестры своей, Полины.
- С первого раза? Следовательно, ты влюблен в старшую? Да что ж тебе сначала
в ней понравилось? Что, она блондинка или брюнетка?
- У обеих сестер голубые глаза; они обе прекрасны и даже очень походят друг
на друга; но, несмотря на это... право, не знаю, как тебе объяснить различие,
перед которым исчезает совершенно это наружное сходство. Оленька добра,
простодушна, приветлива, почти всегда весела; стыдлива и скромна, как
застенчивое дитя; а рассудительна и благоразумна, как опытная женщина; но при
всех этих достоинствах никакой поэт не назвал бы ее существом небесным; она
просто - прелестный земной цветок, украшение здешнего мира. Но сестра ее...
ах! какое неземное чувство горит в ее вечно томных, унылых взорах; все, что
сближает землю с небесами, все высокое, прекрасное доступно до этой чистой,
пламенной души! Оленька, с согласия своей матери, выйдет замуж, сделается
доброй, нежной матерью; но никогда не будет уметь любить, как Полина! В
несколько дней нашего знакомства я стал почти домашним человеком у Ли-диной.
Оленька перестала меня дичиться; не прошло двух недель, и она бегала уже со
мной по саду, гуляла по полям, по роще; одним словом, обращалась, как с
родным братом. С детской откровенностию милого ребенка она высказывала мне
все, что приходило ей в голову, и часто удивляла меня своим незатейливым, но
ясным и верным понятием о свете. С Полиною я не скоро познакомился. Сначала
мне казалось даже, что она убегает всех случаев быть вместе со мною; наконец
мало-помалу мы сблизились, и только тогда, когда я узнал всю красоту души
этого воплощенного ангела, я понял причину ее задумчивости н всегдашнего
уныния. Да, мой друг! Полина слишком совершенна для здешнего мира! Ее живое,
цветущее воображение облекает все в какую-то неземную одежду. Однажды я читал
обеим сестрам только что вышедший роман: "Матильда, или Крестовые походы".
Когда мы дошли до того места, где враг всех христиан, враг отечества
Матильды, неверный мусульманин Малек-Адель умирает на руках ее, - добрая
Оленька, обливаясь слезами, сказала: "Бедняжка! зачем она полюбила этого
турка! Ведь он не мог быть ее мужем!" Но Полина не пла-кала, - нет, на лице
ее сияла радость! Казалось, она завидовала жребию Матильды и разделяла вместе
с ней эту злосчастную, бескорыстную любовь, в которой небыло ничего земного.
- Воля твоя, Вольдемар! - перервал Зарецкой, покачивая головою, - это что-то
уж больно хитро! Как же ты, не будучи ни врагом ее, ни татарином, успел ей
понравиться л решился изъясниться в любви?
- Я долго колебался, и хотя замечал, что частые мои посещения были вовсе не
противны Лидиной, но, не смея сам предложить мою руку ее дочери, решился
одним утром открыться во всем Оленьке; я сказал ей, что все мое счастие
зависит от нее. Как теперь гляжу: она испугалась, побледнела; но когда
услышала, что я влюблен в Полину, то лицо ее покрылось живым румянцем, глаза
заблистали радостию. "Боже мой! Боже мой! - вскричала она, - вы хотите
жениться на Полине? Как я рада!.. Вы будете моим братом!.. Не правда ли Вы
станете называть меня сестрою? О! теперь я никогда не выйду замуж! Нет, я
вечно буду жить вместе с вами! Ах, боже мой, как я рада!" Добрая Оленька и
плакала и улыбалась в одно время. Слезы градом катились из глаз ее; но,
казалось, в эту минуту она была так счастлива!.. Весь этот день я провел в
ужасной неизвестности. Полина не выходила из своей комнаты, а Оленька
приметным образом старалась не оставаться со мною наедине. Другой день прошел
точно так же; наконец, на третий...
- Слава богу! - вскричал Зарецкой. - Ну, мой друг! терпелив ты!
- На третий день, поутру, - продолжал Рославлев, - Оленька сказала мне, что я
не противен ее сестре, но что она не отдаст мне своей руки до тех пор, пока
не уверится, что может составить мое счастие, и требует в доказательство
любви моей, чтоб я целый год не говорил ни слова об этом ее матери и ей
самой.
- Целый год! И ты, рыцарь Амадис, на это согласился?
- Ах, мой друг! я согласился бы на все! Одна надежда назвать ее когда-нибудь
моею - была уже для меня неизъяснимым счастием. В первые три месяца моего
испытания соседство наше умножилось приездом отставного полковника Сурского,
которого небольшая деревенька была в двух верстах от моего села. Я скоро
подружился с этим почтенным человеком, умевшим соединить в себе откровенность
прямодушного воина с умом истинно просвещенным и обширными познаниями. Дружба
его была для меня одной отрадою; я говорил с ним о Полине, и хотя он часто
покачивал головою и называл ее мечтательницею, но, несмотря на это, полюбил
всей душою, однако же гораздо менее, чем Оленьку, которая меж тем употребляла
все, чтоб сократить время моего испытания. Наконец просьбы ее и красноречие
друга моего Сурского победили упорство Полины. Три недели тому назад я назвал
ее моей невестою, и когда через несколько дней после этого, отправляясь для
окончания необходимых дел в Петербург, я стал прощаться с нею, когда в первый
раз она позволила мне прижать ее к моему сердцу и кротким, очаровательным
своим голосом шепнула мне: "Приезжай скорей назад, мой друг!" - тогда, о!
тогда все мои трехмесячные страдания, все ночи, проведенные без сна, в тоске,
в мучительной неизвестности, - все изгладилось в одно мгновение из моей
памяти!.. Ах, Александр! Если б ты любил когда-нибудь, если б ты знал, что
такое мой друг! в устах обожаемой женщины, если б ты мог понять, какой мир
блаженства заключают в себе эти два простые слова...
- Тьфу, черт возьми! - перервал Зарецкой, - так этот-то бред называется
любовью? Ну! подлинно есть от чего сойти с ума! Мой друг! Да как же прикажешь
ей тебя называть? Мусью Рославлев, что ль?
- Перестань, братец! Твоя душа настоящий ледник.
- Но только не для дружбы, Вольдемар! Я от всей души радуюсь твоему
благополучию; надеюсь, Ты будешь счастлив с Полиною; но мне кажется, я больше
бы порадовался, если б ты женился на Оленьке.
- Почему же, мой друг?
- Вот изволишь видеть: твоя Полина слишком... как бы тебе сказать?..
слишком... небесна, а я слыхал, что эти неземные девушки редко делают своих
мужей счастливыми. Мы все люди как люди, а им подавай идеал. Пока ты еще
жених и страстный любовник...
- Я буду им вечно!
- Так, mon cher! так! Но теперь ты у ног ее; теперь, нет сомнения, и твой
образ облекают в одежду неземную; а как потом ты облечешься сам в халат да
закуришь трубку... Ох, милый! что ни говори, а муж-плохой идеал!
- Полно, Зарецкой! Ты судишь обо всем по собственным своим чувствам.
- Конечно, мой друг! тебе все-таки приличнее быть ее мужем, чем всякому
другому; ты бледен, задумчив, в глазах твоих есть также что-то туманное,
неземное. Вот я, с моей румяной и веселой рожей, вовсе бы для нее не годился.
Но, кажется, за нами пришли? Что? Завтрак готов?
- Готов, сударь! - отвечал трактирный слуга, протирая свои заспанные глаза.
- Пойдем, Рославлев. Мы досыта наговорились о небесном, займемся-ка теперь
земным.
Позавтракав и выпив бутылку шампанского, наши друзья простились.
- Ну! - сказал Зарецкой, садясь на свои дрожки, - то-то дам тебе высыпку!
Прощай, mon cher! Ванька! до самой заставы во всю рысь! Adieu, cher ami!
(Прощай, дорогой друг! (фр.)) Дай бог тебе счастья, а, право, жаль, что ты
женишься не на Оленьке!.. Пошел!
Когда Рославлев стал садиться в коляску, мимо ею, по дороге к Царскому Селу,
промчались двое дрожек, запряженных парами. Ему показалось, что на одних сидел
