лавочники из французского магазина; послушал бы ты, как они поговаривают о
России!.. Несколько раз я ошибался и думал, что дело идет не об отечестве
нашем, а о какой-нибудь французской провинции. Ну, поверишь ли? Вот так кровь
и кипит в жилах - терпенья нет! А хозяйка... Боже мой!.. Только что не
крестится при имени Наполеона. Клянусь честию, если б не родственные связи,
то нога бы моя не была в ее доме.
- И ты сердишься? Да от этого надобно умереть со смеху. Вот то-то и беда,
тыне умеешь ничем заявляться. Если б я был на твоем месте, то подсел бы к
какому-нибудь советнику посольства, стал бы ему подличать и преуниженно
попросил бы наконец поместить меня при первой вакансии супрефектом в Тобольск
или Иркутск. Он бы стал ломаться, и я сделал бы из него настоящего Жокриса!..
А, кстати!.. Вчера Талон (Комической актер тогдашней французской труппы в
С.-Петербурге. - Прим. автора.) был как ангел в этой роле... Ты видел
когда-нибудь французской водевиль "Отчаянье Жокриса"?
- Нет! я езжу только в русский театр.
- Да бишь виноват! Ты любишь чувствительные драмы. Ну, что ж? обедаем ли мы
вместе?
- Если ты непременно хочешь...
- Послушай, мой милой, я не приглашаю тебя к себе: ты знаешь, у меня нет и
повара. Мы отобедаем в ресторации.
- У Жискара?
- И нет, mon cher! Надобно разнообразить свои удовольствия. У Жискара и
Тардифа мы увидим все знакомые лица. Одно да одно - это скучно. Знаешь ли
что? Обедаем сегодня у Френзеля?
- По мне все равно, где хочешь. А что это за Френзель?
- Это ресторация, в которой платят за обед по рублю с человека. Там увидим мы
презабавные физиономии: прегордых писцов из министерских департаментов,
глубокомысленных политиков в изорванных сюртуках, художников без работы,
учителей без мест, а иногда и журналистов без подписчиков. Что за разговоры
мы услышим! Все обедают за общим столом; должность официантов отправляют двe
тoлcтыe служанки и, когда гости откушают суп, у всех, без исключения,
отбирают серебряные ложки. Умора, да и только!
- Что же тут смешного? Это обидно.
- И полно, mon cher! Представь себе, что и у нас так же отберут ложки - для
того, чтоб мы ошибкою не положили их в карман. Разве это не забавно? Ну
право, я иногда очень люблю эту милую простоту. Однажды в Москве мне
вздумалось, из шалости, пообедать с Ленским в одном русском трактире, и когда
я спросил, что возьмут с нас двоих за обед, то трактирщик отвечал мне
преважно: "По тридцати копеек с рыла!" С рыла!! Мы оба с Ленским чуть не
умерли со смеху. Пойдем к Френзелю, мой милый. Не вечно же быть в хорошем
обществе; надобно иногда потолкаться и в народе.
- Что с тобою делать, повеса! - сказал Рославлев, вставая с скамьи. - Пойдем
в твою рублевую ресторацию.
ГЛАВА II
Не доходя до Казанского моста, Зарецкой сошел с бульвара и, пройдя несколько
шагов вдоль левой стороны улицы, повел за собою Рославлева, по крутой
лестнице, во второй этаж довольно опрятного дома. В передней сидел за дубовым
прилавком толстый немец. Они отдали ему свои шляпы.
- Видишь ли, - сказал Зарецкой, входя с приятелем своим в первую комнату, -
как здесь все обдуманно? Ну как уйдешь, не заплатя за обед? Ведь шляпа-то
стоит дороже рубля.
В первой комнате человек пожилых лет, в синем поношенном фраке, разговаривал с
двумя молодыми людьми, которые слушали его с большим вниманием.
- Да, милостивые государи! - говорил важным голосом синий фрак, - поверьте
мне, старику; я делал по сему предмету различные опыты и долгом считаю
сообщить вам, что принятой способ натирать по скобленому месту сандараком -
есть самый удобнейший: никогда не расплывется. Я сегодня в настольном
регистре целую строку выскоблил, и смею вас уверить, что самой зоркой
столоначальник не заметит никак этой поскобки. Все другие способы, как-то:
насаленная бумажка, натирание сукном, лощение ногтем и прочие мелкие средства
никуда не годятся. - Это канцелярские чиновники! - сказал Зарецкой. - Их
разговоры вообще очень поучительны, но совсем не забавны. Пойдем в залу; там
что-то громко разговаривают.
В зале, во всю длину которой был накрыт узкой стол, человек двадцать,
разделясь на разные группы, разговаривали между собою. В одном углу с
полдюжины студентов Педагогического института толковали о последней лекции
профессора словесных наук; в другом - учитель-француз рассуждал с дядькою
немцем о трудностях их звания; у окна стоял, оборотясь ко всем спиною, офицер
в мундирном сюртуке с черным воротником. С первого взгляда можно было
подумать, что он смотрел на гуляющих по бульвару; но стоило только заглянуть
ему в лицо, чтоб увериться в противном. Глаза его, устремленные на
противоположную сторону улицы, выражали глубокую задумчивость; он постукивал
машинально по стеклам пальцами, выбивал тревогу, сбор, разные марши и как
будто бы не видел и не слышал ничего. Этот молчаливый офицер был среднего
роста, белокур, круглолиц и вообще приятной наружности; но что-то дикое,
бесчувственное и даже нечеловеческое изображалось в серых глазах его.
Казалось, ни радость, ни горе не могли одушевить этот неподвижный, равнодушный
взор; и только изредка улыбка, выражающая какое-то холодное презрение,
появлялась на устах его.
В двух шагах от него краснощекой с багровым носом толстяк разговаривал с
худощавым стариком. Зарецкой и Рославлев сели подле них.
- Нет, почтеннейший! - говорил старик, покачивая головою, - воля ваша, я не
согласен с вами. Ну рассудите милостиво: здесь берут по рублю с персоны и
подают только по четыре блюда; а в ресторации "Мыс Доброй Надежды"...
- Так, батюшка! - перервал толстый господин, - что правда, то правда! Там
подают пять блюд, а берут только по семидесяти пяти копеек с человека. Так-с!
Но позвольте доложить: блюда блюдам розь. Конечно, пять блюд - больше
четырех; да не в счете дело: блюдца-то, сударь, там больно незатейливые. -
Кто и говорит, батюшка! Конечно, стол не ахти мне; но не погневайтесь: я и в
здешнем обеде большого деликатеса не вижу. Нет, воля ваша! Френзель зазнался.
Разве не замечаете, что у него с каждым днем становится меньше посетителей?
Вот, например, Степан Кондратьевич: я уж его недели две не вижу.
- В самом деле, - подхватил толстяк, - он давно здесь не обедал. А знаете ли,
что без него скучно? Что за краснобай!.. как начнет рассказывать, так есть
что послушать: гусли, да и только! А новостей-то всегда принесет новостей -
господи боже мой!.. Ну что твои газеты... Э! да как легок на помине!.. вот и
он! Здравствуйте, батюшка Степан Кондратьевич! - продолжал толстой господин,
обращаясь находящему человеку средних лет, в кофейном фраке и зеленых очках,
который выступал, прихрамывая и опираясь на лакированную трость с костяным
набалдашником.
Появление этого нового гостя, казалось, произвело на "многих сильное
впечатление, которое удвоилось при первом взгляде на его таинственную и
нахмуренную физиономию. Поклонясь с рассеянным видом на все четыре стороны, он
сел молча на стул, нахмурился еще более, наморщил лоб и, посвистывая себе под
нос, начал преважно протирать свои зеленые очки. В одну минуту прекратились
почти все отдельные разговоры. Учитель француз, дядька немец, студенты и
большая часть других гостей столпились вокруг Степана Кондратьевича, который,
устремив глаза в потолок, продолжал протирать очки и посвистывать весьма
значительным образом. Один только молчаливой офицер, казалось, не заметил
этого общего движения и продолжал по-прежнему смотреть в окно.
- Ну что, почтеннейший! - сказал толстый господин, - что скажете нам
новенького?
- Что новенького?.. - повторил Степан Кондратьевич, надевая свои очки, - Гм,
гм!.. что новенького?.. И старенького довольно, государь мой!
- Так-с!.. да старое-то мы знаем; не слышно ли чего-нибудь поновее?
- Поновее?.. Гм, гм! Мало ли что болтают, всего не переслушаешь; да и не наше
дело, батюшка!.. Вот, изволите видеть, рассказывают, будто бы турки... куда
бойко стали драться.
- Право! - Говорят так, а впрочем, не наше дело. Слух также идет, что будто б
нас... то есть их побили под Бухарестом. Тысяч тридцать наших легло.
- Как? - вскричал Рославлев, - большая часть молдавской армии?
- Видно что так. Ведь нашего войска и сорока тысяч там не было.
- Извините1 Молдавской армии пятьдесят тысяч под ружьем.
Степан Кондратьевич взглянул с насмешливый улыбкою на Рославлева и повторил
сквозь зубы:
- Под ружьем!.. гм, гм!.. Может быть; вы, верно, лучше моего это знаете; да
не о том дело. Я вам передаю то, что слышал: наших легло тридцать тысяч, а
много ли осталось, об этом мне не сказывали.
- Однако мы все-таки выиграли сражение? - спросил худощавый старик.
- Разумеется. Когда ж мы проигрываем, батюшка? Мы, изволите видеть, государь
мой, всегда побиваем других; а нас - боже сохрани! - нас никто не бьет!
- Тридцать тысяч! - повторил краснощекой толстяк, - Проклятые турки! А не
известно ли вам, как происходило сражение?
- Да, смею доложить, - сказал важным тоном Степан Кондратьевич, - я вам могу
сообщить все подробности. Позвольте: видите ли на половице этот сучок?..
Представьте себе, что это Бухарест. - Так-с!
- Ну вот, изволите видеть, - продолжал Степан Кондратьевич, проводя по полу
черту своей тростию, - вот тут стояло наше войско.
- Так-с, батюшка, то есть здесь, по левую сторону сучка?
- Именно; а на этой стороне расположен был турецкой лагерь. Вот, сударь, в
сумерки или перед рассветом - не могу вам сказать наверное - только
втихомолку турки двинулись вперед.
- Так-с!
- Выстроили против нашего центра маскированную батарею в двести пушек.
- В двести пушек?.. Так-с, батюшка, так-с...
- Надобно вам сказать, что у них теперь артиллерия отличная: Тяжелая
действует скорее нашей конной, а конная не по-нашему, государь мой! вся на
верблюдах. Изволите видеть, как умно придумано?..
- Так-с, так-с!
- Ну вот, сударь, наши и думать не думают, как вдруг, батюшка, они грянут изо
всех пушек! Пошла потеха. И пехота, и конница, и артиллерия, и господи боже
мой!.. Вот янычары заехали с флангу: алла! - да со всех четырех ног на нашу
кавалерию.
- Позвольте! - перервал один из студентов. - Янычары не конное, а пехотное
войско.
- Эх, сударь! То прежние янычары, а это нынешние.
- Конечно, конечно! - подхватил толстяк, - у них все по-новому. Ну, сударь!
Янычары ударили на нашу кавалерию?..
- Да, батюшка; что делать? Пехота не подоспела, а уж известное дело: против
их конницы - наша пас...
- Так-с, так-с!
- Главнокомандующий генерал Кутузов, видя, что дело идет худо, выехал сам на
коне и закричал: "Ребята, не выдавай!" Наши солдаты ободрились, в штыки,
началась резня - и турок попятили назад.
- Слава богу!.. - вскричал худощавый старик.
- Постойте, постойте! - продолжал Степан Кондратьевич. - Этим дело не
кончилось. Все наше войско двинулось вперед, конница бросилась на
неприятельскую пехоту, и что ж?.. Как бы вы думали?.. Турки построились в
каре!.. Слышите ли, батюшка? в каре!.. Что, сударь, когда это бывало?
- Так-с, так-с! Умны стали, проклятые!
- Вот, наши туда, сюда, и справа, и слева - нет, сударь! Турки стоят и
дерутся, как на маневрах!.. Подошли наши резервы, к ним также подоспел секурс
(подмога (фр.).), и, как слышно, сражение продолжалось беспрерывно четверо
суток; на пятые...
- Верно, всем захотелось поесть? - перервал Зарецкой.
- Поесть? Нет, сударь, не пойдет еда на ум, когда с нашей стороны, - как я
уже имел честь вам докладывать, - легло тридцать тысяч и не осталось ни
одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, - прибавил
Степан Кондратьевич вполголоса, - перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.
- Гер Езус!.. (Господи Исусе!.. (нем.)) - вскричал немец дядька, - вместе с
лошадью!
- Diable! C'est un fier coup de canon! (Черт! Вот славный пушечный выстрел!
