Он взял за руку француза и, отойдя к окну, сказал ему вполголоса несколько
слов. На лице офицера не заметно было ни малейшей перемены; можно было
подумать, что он разговаривает с знакомым человеком о хорошей погоде или
дожде. Но пылающие щеки защитника европейского образа войны, его беспокойный,
хотя гордый и решительный вид - все доказывало, что дело идет о назначении
места и времени для объяснения, в котором красноречивые фразы и логика ни к
чему не служат.
- Вот как трудно быть уверену в будущем, - сказал Рославлев, выходя с своим
приятелем из трактира. - Думал ли этот офицер, что он встретит в рублевой
ресторации человека, с которым, может быть, завтра должен резаться.
- И полно, mon cher! дело обойдется без кровопролития. Если бы каждая
трактирная ссора кончалась поединком, то давно бы все рестораторы померли с
голода. И кто дерется за политические мнения?
- Но если это мнение обижает целую нацию?
- Да разве нация человек? Разве ее можно обидеть? Французы и до сих пор не
признают нас за европейцев и за нашу хлеб-соль величают варварами; а
отечество наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею
белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что наши дамы пьют
водку и любят, чтобы мужья их били. Так что ж, сударь! не прикажете ли за это
вызывать на дуэль каждого парижского лоскутника, который из насущного хлеба
пишет и печатает свои бредни? Да бог с ними, на здоровье! Пускай себе врут,
что им угодно. Мы от их слов татарами не сделаемся; в Крыму не будет холодно;
мужья не станут бить своих жен, и, верно, наши дамы, в угодность французским
вояжерам (путешественникам (фр.)), не разрешат на водку, которую, впрочем, мы
могли бы называть ликером, точно так же, как называется ресторациею харчевня,
в которой мы обедали.
Походя несколько времени по опустевшему бульвару, наши молодые друзья
расстались. Зарецкой обещал чем свет приехать проститься с Рославлевым,
который спешил домой, чтоб отдохнуть и, переодевшись, отправиться на вечер к
княгине Радугиной.
ГЛАВА III
В девятом часу вечера карета Рославлева остановилась в Большой Миллионной у
подъезда дома, принадлежащего княгине Радугиной. Входя в переднюю, Рославлев,
с приметным неудовольствием, заметил в числе слуг богато одетого егеря,
который, развались на стуле, играл своей треугольной шляпою с зеленым султаном
и поглядывал свысока на других лакеев, сидевших от него в почтенной дистанции
и вполголоса разговаривавших меж собою. Пройдя приемную и две гостиные
комнаты, он встречен был официантом, который, растворя дверь в роскошную
диванную, доложил о нем громогласно хозяйке дома.
Родственница Рославлева, богатая вдова, княгиня Радугина, могла служить
образцом хорошего тона (к счастию) тогдашнего времени. Она говорила по-русски
дурно, по-французски прекрасно, умирала с тоски, живя в Петербурге, презирала
все русское, жила два года в Париже, два месяца в Лозанне и третий уже год
сбиралась ехать в Италию. Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что
Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество наше должно рабски
подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с
французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам не должно и нельзя мыслить
своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою
словесность и жить по-своему. Бедная Радугина в простоте души своей была
уверена, что высочайшая степень просвещения, до которой Россия могла
достигнуть, состояла в совершенном отсутствии оригинальности, собственного
характера и национальной физиономии; одним словом: заслужить название обезьян
Европы - была, по мнению ее, одна возможная и достижимая цель для нас,
несчастных северных варваров. Ее всегдашнее общество составлялось
предпочтительно из чиновников французского посольства и из нескольких русских
молодых литераторов, которые вслух называли ее Коринною, потому что она писала
иногда французские стишки, а потихоньку смеялись над ней вместе с французами,
которые, в свою очередь, насмехались и над ней, и над ними, и над веем, что
казалось им забавным и смешным в этом доме, в котором, по словам их, каждый
день разыгрывались презабавные пародии европейского просвещения.
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы,
ночи, проверенные без сна, - словом, все, что сокращает век наших модных дам,
не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на то, что
некогда кричали о ней даже и в Москве:
...которая и в древни времена Прелестными была обильна и славна.
Одни исполненные томности черные глаза ее напоминали еще об этом давно
прошедшем времени и дозволяли иногда молодым поэтам в миленьких французских
стишках, по большой части выкраденных из конфектной лавки Молинари, сравнивать
ее по уму с одною из муз, а по красоте - со всеми тремя грациями.
Комната, в которой Рославлев нашел хозяйку дома, освещалася несколькими
восковыми свечами, поставленными в прозрачных фарфоровых вазах, и ярким огнем,
пылающим в прекрасном мраморном камине. На круглом столе из карельской березы
стоял серебряный чайный прибор; перед ним на диване, покрытом богатой турецкой
материею, сидела княгиня Радугина, облокотясь на вышитую по канве подушку,
украшенную изображением Азора, любимой ее моськи, которая, по своему
отвратительному безобразию, могла назваться совершенством в своем роде. Возле
окна, закинув назад голову, сидел на модной козетке (небольшом диване для двух
собеседников (фр.)) один из домашних ее поэтов; глаза его, устремленные
кверху, искали на расписном плафоне (потолке (от фр. plafond).) комнаты
вдохновения и четвертой рифмы к экспромту, заготовляемому на всякой случай. У
камина какой-то худощавый французской путешественник поил с блюдечка
простывшим чаем толстого Азора, а подле дивана один из главных чиновников
французского дипломатического корпуса, развалясь в огромных волтеровских
креслах, разговаривал с хозяйкою.
- А, здравствуйте, mon cousin! (мой кузен! (фр.)) - сказала Радугина,
разумеется по-французски, кивнув приветливо головою входящему Рославлеву. -
Не хотите ли чаю?
- Нет, княгиня, я не пью чаю после обеда, - отвечал Рославлев, садясь на один
из порожних стульев.
- Я вас целый век не видала. Уж не прощаться ли вы приехали со мною?
- Вы отгадали. Я завтра еду.
- За границу?
- Извините! в Москву, а потом в деревню.
- В деревню! Ах, как вы мне жалки!.. Asopt vieris ici, mon ami!.. (иди сюда,
мой дружок!.. (фр.)) Он вас беспокоит, monsieur le cornte? (господин граф?
(фр.))
- О, нет! напротив, княгиня! - отвечал путешественник. - Il est charrnant!
(Он очарователен! (фр.)) Пей, мой друг, пей!
- Итак, вы едете завтра, mon cousin? Когда же вы воротитесь?
- Не знаю; но, верно, не прежде моей свадьбы.
- Ах, боже мой! представьте себе, какая дистракция! (рассеянность! (от фр.
distraction)) Я совсем забыла, что вы помолвлены. Теперь понимаю: вы едете к
вашей невесте. О, это другое дело! Вам будет весело и в Москве, и в деревне,
и на краю света. L'amour embelit tout (Любовь все украшает! (фр.).).
- Жаль только, - перервал путешественник, - что любовь не греет у вас в
России: это было бы очень кстати. Скажите, княгиня, бывает ли у вас
когда-нибудь тепло? Боже мой! - прибавил он, подвигаясь к камину, - в мае
месяце! Quel pays! (Что за страна! (фр.))
- Что ж делать, граф! - сказала с глубоким вздохом хозяйка. - Никто не
выбирает себе отечества!
- Да, сударыня! - подхватил дипломат. - Если б этот выбор зависел от нас, то,
верно, в России было б еще просторнее; а. во Франции так тесно, как в Большой
парижской опере, когда давали в первый раз "Торжество Траяна"!
- И когда сам Траян присутствовал при своем торжестве, - прибавил
путешественник.
- Скажите, mon cousin, - сказала Радугина, - ведь вы женитесь на Лидиной?
- Да, княгиня.
- На той самой, которая прошлого года была в Париже?
- То есть на ее дочери.
- Надеюсь, на старшей?
- Да, княгиня, на старшей.
- Ее, кажется, зовут Полиною? Charmante регsonne! (Прелестное создание!..
(фр.)) О чем мы с вами говорили, барон? - продолжала Радугина. - Ах, да!..
Знаете ли, mon cousin! что вы очень кстати приехали? Мне нужна ваша помощь.
Представьте себе! Monsier le baron (Господин барон (фр.).) уверяет меня, что
мы должны желать, чтоб Наполеон пришел к нам в Россию. Боже мой! как это
страшно! Скажите, неужели мы в самом деле должны желать этого? Рославлев едва
усидел на стуле.
- Как, сударыня! - вскричал он...
- Да, да! Он мне это почти доказал.
- Pardon, princesse! (Извините, княгиня! (фр.).) - сказал хладнокровно
дипломат, - вы не совсем меня поняли. Я не говорю, что русские должны
положительно желать прихода наших войск в их отечество; я объяснял только
вам, что если силою обстоятельств Россия сделается поприщем новых побед
нашего императора и русские будут иметь благоразумие удержаться от народной
войны, то последствия этой кампании могут быть очень полезны и выгодны для
вашей нации.
- Извините, барон, мое невежество, - сказал Рославлев, - я, право, не
понимаю...
- Не понимаете? Так спросите об этом у голландцев, у всего Рейнского союза;
поезжайте в Швейцарию, в Италию; взгляните на утесистые, непроходимые горы,
некогда отчаяние несчастных путешественников, а теперь прорезанные широкими
дорогами, по которым вы можете, княгиня, прогуливаться в своем ландо
(четырехместной карете (фр.).) спокойнее, чем по Невскому проспекту; спросите
в Террачине и Неаполе: куда девались бесчисленные шайки бандитов, от которых
не было проезда в Южной Италии; сравните нынешнее просвещение Европы с
прежними предрассудками и невежеством, и после этого не понимайте, если
хотите, какие бесчисленные выгоды влечет за собою присутствие этого гения,
колоссального, как мир, и неизбежного, как судьба.
- Прекрасное сравнение! - воскликнул молодой поэт. - Какое у вас цветущее
воображение, барон!
- Неизбежный, как судьба!.. - повторила почти набожным голосом хозяйка дома,
подняв к небесам свои томные глаза. - Ах, как должен быть величествен вид
вашего Наполеона!.. Мне кажется, я его вижу перед собою!.. Какой грандиозо
(величие (ит.)) должен быть в этом орлином взгляде, в этом...
- Не глядите так высоко, княгиня! - перервал с принужденною улыбкою
Рославлев. - Наполеон невысокого роста.
- Да, ростом он меньше вашего великого Петра, - сказал насмешливо
путешественник.
- И ростом и душою! - возразил Рославлев, устремив пылающий взор на француза,
который почти до половины уже влез в камин. - Если вы, граф, читали
когда-нибудь историю...
- Fi, fi! mon cousin! (Фи, фи, кузен! (фр.)) - вскричала Радугина, - вы
горячитесь. Разве нельзя спорить и рассуждать хладнокровно?
- Вы правы, княгиня, - сказал Рославлев, стараясь удержаться. - Граф не может
понимать всю великость гения, преобразователя России - он не русской; так же
как я, не будучи французом, никак не могу постигнуть, каким образом
просвещение преподается помощию штыков и пушек. Нет, господин барон! если мы
и нуждаемся в профессорах, то, вероятно, не в тех, которых все достоинства
состоят в личной храбрости, а познания - в уменье скоро заряжать ружье и
метко попадать в цель. Позвольте вам напомнить, что в этом отношении Россия
не имеет причины никому завидовать и легко может доказать это на самом деле -
даже и победителям полувселенной.
Дипломат улыбнулся и, не говоря ни слова, вынул из кармана брауншвейгскую
бумажную табакерку с прекрасным пейзажем. Попотчевав табаком Рославлева, он
сказал:
- Посмотрите, как хорошо делают нынче эти безделки. Какой правильный
рисунок!.. Это вид Аустерлица.
- Да, - отвечал спокойно Рославлев, - я видел почти такую же табакерку; не
помню хорошенько, кажется, с видом Прейсиш-Ейлау или Нови. Она еще лучше
этой.
Господин барон смутился и, помолчав несколько времени, сказал:
