(фр.)) - примолвил учитель француз.
- Господи боже мой! - сказал худощавой старик, - какие потери! Легко
вымолвить - все генералы! тридцать тысяч рядовых! Да ведь это целая армия!
- Конечно, целая армия, - повторил Степан Кондратьевич. - В старину Суворов и
с двадцатью тысячами бивал по сту тысяч турок. Да то был Суворов! Когда под
Кагулом он разбил визиря...
- Не он, а Румянцев, - перервал Рославлев.
- И, сударь! Румянцев, Суворов - все едино: не тот, так другой; дело в том,
что тогда умели бить и турок, и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться не
можем, - у нас есть и генералы и генерал-аншефы... гм, гм!.. Впрочем, и то
сказать, нынешние турки не прежние - что грех таить! Учители-то у них хороши!
- примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который
улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
- Говорят, - продолжал Степан Кондратьевич, - что у турецкого султана вся
гвардия набрана из французов, так дивиться нечему, если нас... то есть если
мы теряем много людей. Слышно также, что будто бы султан не больно подается
на мировую и требует от нас Одессы... Конечно, не наше дело... а жаль...
город торговой... портовой... и чего нам стоила эта скороспелка Одесса!
Сколько посажено в нее денег!.. Да делать нечего! Как не под силу придет
барахтаться, так вспомнишь поневоле русскую пословицу: худой мир лучше доброй
брани.
Тут молчаливый офицер медленно повернулся и, взглянув пристально на
рассказчика, сказал:
- Под Бухарестом не было сражения; не мы, а турки просят мира. Французы
служат своему императору, а не турецкому султану, и одни подлецы предпочитают
постыдный мир необходимой войне.
Все взоры обратились на незнакомого офицера. Степан Кондратьевич хотел что-то
сказать, заикнулся, выронил из руки трость, нагнулся ее поднимать и сронил с
носа свои зеленые очки. Студенты засмеялись, и почти в то же время одна из
служанок, внеся. в залу огромную миску с супом, объявила, что кушанье готово.
Все сели за стол. Против Зарецкого и Рославлева, между худощавым стариком и
толстым господином, поместился присмиревший Степан Кондратьевич; прочие гости
расселись также рядом, один подле другого, выключая офицера: он сел поодаль от
других на конце стола, за которым оставалось еще много порожних мест.
Проворные служанки в одну минуту разнесли тарелки с супом. Наступила глубокая
тишина, и только изредка восклицания: бутылку пива!.. кислых щей?.. белого
хлеба!.. - прерывали общее молчание.
- Душенька! - сказал Зарецкой одной из служанок, - бутылку шампанского.
При сем необычайном требовании все головы, опущенные книзу, приподнялись; у
многих ложки выпали из рук от удивления, а служанка остолбенела и, перебирая
одной рукой свой фартук, повторила почти с ужасом: - Бутылку шампанского!
- Да, душенька.
- Настоящего шампанского?
- Да, душенька.
- То есть французского, сударь?
- Да, душенька.
Служанка вышла вон и через минуту, воротясь назад, сказала, что вино сейчас
подадут.
- Ведь оно стоит восемь рублей, сударь! - прибавила она, поглядывая
недоверчиво на Зарецкого.
- Знаю, миленькая.
Если б Зарецкой был хорошим физиономистом, то без труда бы заметил, что,
выключая офицера, все гости смотрели на него с каким-то невольным почтением.
Толстый господин, который только что успел прегордо и громогласно прокричать:
"Бутылку сантуринского!" - вдруг притих и почти шепотом повторил свое
требование. В ту минуту, как Зарецкой, дождавшись наконец шампанского, за
которым хозяин бегал в ближайший погреб, наливал первый бокал, чтоб выпить за
здоровье невесты своего приятеля, - вошел в залу мужчина высокого роста, с
огромными черными бакенбардами, в щеголеватом однобортном сюртуке, в одной
петлице которого была продета ленточка яркого пунцового цвета. Лицо его было
бы довольно приятно, если б не выражало какую-то дерзкую самонадеянность,
какое-то бесстыдное наянство, которые при первом взгляде возбуждали в каждом
невольное негодование. Вопреки принятому в сей ресторации обычаю, он вошел в
столовую, не снимая шляпы, бросил ее на окно и, не удостоивая никого взглядом,
сел за стол подле Рославлева. Подозвав одну из служанок, он сказал, что не
хочет ничего есть, кроме жаркого, и велел себе подать бутылку шатолафиту. По
иностранному его выговору и по самой физиономии не трудно было отгадать, что
он француз.
При появлении этого, нового лица легкой румянец заиграл на щеках молчаливого
офицера; он устремил на француза свой бесчувственный, леденелый взор, и едва
заметная, но исполненная неприязни и глубокого презрения улыбка одушевила на
минуту его равнодушную и неподвижную физиономию.
- Жареные рябчики! - вскричал толстый господин, провожая жадным взором
служанку, которая на большом блюде начала разносить жаркое. - Ну вот,
почтеннейший, - продолжал он, обращаясь к худощавому старику, - не говорил ли
я вам, что блюда блюдам розь. В "Мысе Доброй Надежды" и пять блюд, но подают
ли там за общим столом вот это? - примолвил он, подхватя на вилку жареного
рябчика.
- Что правда, то правда, - отвечал старик, принимаясь за свою порцию. - Там
из жареной телятины шагу не выступят.
Чрез несколько минут обед кончился. Офицер закурил сигарку и сел опять возле
окна; Степан Кондратьевич, поглядывая на него исподлобья, вышел в другую
комнату; студенты остались в столовой; а Зарецкой, предложив бокал шампанского
французу, который, в свою очередь, потчевал его лафитом, завел с ним разговор
о политике.
- Я слышал, - сказал Зарецкой, - что ваши дела не так-то хорошо идут в
Испании? Француз улыбнулся.
- Не потому ли вы это думаете, - -отвечал он, - что Веллингтону удалось взять
обманом Бадаиос? Не беспокойтесь, он дорого за это заплатит.
- Однако ж, верно, не дороже того, что заплатили французы, когда брали
Сарагоссу, - возразил Рославлев.
- Я советую вам спросить об этом у сарагосских жителей, - отвечал француз,
бросив гордый взгляд на Рославлева. - Впрочем, - продолжал он, - я не знаю,
почему называют войною простую экзекуцию, посланную в Испанию для усмирения
бунтовщиков, которых, к стыду всех просвещенных народов, английское
правительство поддерживает единственно из своих торговых видов?
- Бунтовщиков! - сказал Рославлев. - Но мне кажется, что законный их
государь...
- Иосиф, брат императора французов, - по крайней мере до тех пор, пока
Испания не названа еще французской провинцею.
- Я не думаю, - возразил Зарецкой, - чтобы Европа согласилась признать это
древнее государство французской провинциею.
- Европа! - повторил с презрительной улыбкою француз. - А знаете ли, в каком
тесном кругу заключается теперь ваша Европа?.. Это небольшое местечко
недалеко от Парижа; его называют Сен-Клу.
- Как, сударь! и вы думаете, что все европейские государи...
- Да, мы, французы, привыкли звать их всех одним общим именем: Наполеон. Это
гораздо короче.
Лицо Рославлева покрылось ярким румянцем; он хотел что-то сказать, но Зарецкой
предупредил его.
- Итак, вы полагаете, - сказал он французу, - что воля Наполеона должна быть
законом для всей Европы?
- Этот вопрос давно уже решен, - отвечал француз.
- Однако ж если вы считаете Англию в числе европейских государств, то
кажется... но, впрочем, может быть, и англичане также бунтуют? Только, я
думаю, вам трудно будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по
милости бунтовщиков англичан у вас не осталось ни одной лодки.
- Англия! - вскричал француз. - Да что такое Англия? И можно ли назвать
европейским государством этот ничтожный остров, населенный торгашами? Этот
христианской Алжир, который скоро не будет иметь никакого сообщения с
Европою. Нет, милостивый государь! Англия не в Европе: она в Азии; но и там
владычество ее скоро прекратится. Индия ждет своего освободителя, и при
первом появлении французских орлов на берегах Гангеса раздастся крик свободы
на всем Индийском полуострове.
- Но Россия, - сказал Рославлев, - Россия, сударь?
- О! Россия, верно, не захочет ссориться с Наполеоном. Не трогая нимало вашей
национальной гордости, можно сказать утвердительно, что всякая борьба России
с Францией была бы совершенным безумием.
- В самом деле? - перервал Зарецкой. - Ну, а если мы, на беду, сойдем с ума и
вздумаем с вами поссориться?
- От всей души желаю, - сказал француз, - чтоб этого не было; но если, к
несчастию, ваше правительство, ослепленное минутным фанатизмом некоторых
беспокойных людей или обманутое происками британского кабинета, решится
восстать против колосса Франции, то...
- Ну, сударь! Что ж тогда с нами будет? - спросил, улыбаясь, Зарецкой.
- Что будет? Забавный вопрос! Кажется, не нужно быть пророком, чтобы отгадать
последствия этого необдуманного поступка. Я спрашиваю вас самих: что
останется от России, если Польша, Швеция, Турция и Персия возьмут назад свои
области, если все портовые города займутся нашими войсками, если...
- Вы забыли, - вскричал Рославлев, вскочив со своего места, - что в России
останутся русские; что
тридцать миллионов русского народа, говорящих одним языком, исповедающих одну
веру, могут легко истребить многочисленные войска вашего Наполеона,
составленные из всех народов Европы!
- Помилуйте! да что такое народ? Глупая толпа, беззащитное стадо, которое,
несмотря на свою многочисленность, не значит ничего в военном отношении; и
боже вас сохрани от народной войны! Наполеон умеет быть великодушным
победителем; но горе той земле, где народ мешается не в свое дело! Половина
Испании покрыта пеплом; та же участь может постигнуть и ваше отечество.
Солдат выполняет свою обязанность, когда дерется с неприятелем, но мирной
гражданин должен оставаться дома. В противном случае он разбойник, бунтовщик
и не заслуживает никакой пощады.
- Разбойник! - повторил Рославлев прерывающимся от нетерпения и досады
голосом. - И вы смеете называть разбойником того, кто защищает своего
государя, отечество, свою семью...
- Что ж вы горячитесь? - перервал француз. - Я не мешаю вам хвалить образ
войны, приличный одним варварам и отвратительный для каждого просвещенного
человека; но позвольте и мне также остаться при моем мнении. Я повторяю вам,
что народная война не спасла б России, а ускорила б ее погибель. Мы,
французы, любим пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там,
где нас принимают с ласкою, никто не пожалуется на бедность, но если мы
вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при нашем
появлении. Впрочем, все то, что мы говорили, одно только предположение, и
хотя мнение мое основано на здравом смысле...
- И еще на кой-чем другом, - прибавил молчаливый офицер, подойдя к французу.
- Позвольте спросить, - продолжал он спокойным голосом, - дорого ли вам
платят за то, чтоб проповедовать везде безусловную покорность к вашему
великому Наполеону?
- Что это значит? - спросил француз, вставая с своего стула. - И надобно вам
отдать справедливость, - продолжал офицер, - вы исполняете вашу не слишком
завидную должность во всех рублевых трактирах с таким же похвальным усердием,
с каким исполняют ее другие в гостиных комнатах хорошего общества.
- Государь мой! я вас не понимаю.
- А кажется, очень понятно. Я вас давно уже знаю, вы мне надоели. Скажите,
зачем у вас в петлице эта ленточка? Орден Почетного легиона прилично носить
храбрым французским воинам, а вы... Тут офицер сказал что-то на ухо французу.
- Как вы смеете? - вскричал он, отступив два шага назад.
- Извините! На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия.
Впрочем, господин... как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это
не нравится, то... не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее будет
познакомиться.
- Да, сударь, я хочу, я требую!..
- Тише, не шумите, а не то я подумаю, что вы трус и хотите отделаться одним
криком. Послушайте!..
