- Ну то-то же, Шурлов, не ударь лицом в грязь.
- Помилуйте, сударь! да если я не потешу Владимира Сергеевича, так не
прикажите меня целой месяц к корыту подпускать. Смотрите, молодцы! держать
ухо востро! Сбирай стаю. Да все ли довалились?.. Где Гаркало и Будило? Ну что
ж зеваешь, Андрей, - подай в рог Ванька! возьми своего полвапегова-то кобеля
на свору; вишь, как он избаловался - все опушничает. Ну, ребята, с богом! -
прибавил ловчий, сняв картуз и перекрестясь с набожным видом, - в добрый час!
Забирай левее!
В одну минуту охотники разъехались по разным сторонам, а псари, с стаею
гончих, отправились прямо к небольшому леску, поросшему низким кустарником.
- Терешка! - сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь
Рославлеву, - ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли
роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед был готов. Ну, любезные! -
продолжал он, обращаясь к Рославлеву, - не думал я сегодня заполевать такого
зверя. Вчера Оленька раскладывала карты, и все выходило, что ты прежде недели
не будешь. Как они обрадуются!
- Да точно ли они сюда приедут?
- Экой ты, братец! уж я сказал тебе, что они обедают здесь, вон в этой роще.
Да не отставай, Ильменев! Что ты? иль в стремянные ко мне хочешь?
- Лошаденка-то устала, батюшка Николай Степанович! - отвечал господин в
зеленом сюртуке.
- Молчи, брат! будешь с лошадью. Я велел для тебя выездить чалого донца,
знаешь, что в карсте под рукой ходит?
- Ох, боек, отец мой! Не по мне: как раз слечу наземь!
- И полно, братец, вздор! Не кверху полетишь! Да тебе же не в диковинку, -
прибавил Ижорской, толкнув локтем Рославлева. - Ты и с места слетел, да не
ушибся!
- Как, Прохор Кондратьевич? - спросил Рославлев, - так не вы уж городничим в
нашем городе?
- Да, сударь! злые люди обнесли меня перед начальством.
- Расспроси-ка, какую он терпит напраслину, - сказал Ижорской, мигнув
потихоньку Рославлеву. - Поклепали малого, будто бы он грамоте не знает.
- Неужели?
- Не грамоты, батюшка, - имя-то свое мы подчеркнем не хуже других прочих, а
вот в чем дело: с месяц тому назад наслали ко мне указ из губернского
правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей в нашей площади. Я было
хотел посоветоваться с уездным стряпчим: человек он ученой, из семинаристов;
но на ту пору он уехал производить следствие. Вот я подумал, подумал, да и
отрепортовал, что у меня в городе квадратной сажени не имеется и чтоб
благоволили мне из губернии доставить образцовую. Что ж, сударь?
Ждать-пождать, слышу, - наш губернатор и рвет и мечет! И неуч-то я, и
безграмотной - и как, дискать, быть городничим такому невежде; а помилуйте!
какое я сделал невежество?.. Вдруг на прошлой неделе бряк указ - я отставлен;
а на мое место какой-то немецкой Фон. А так как он еще не прибыл, так сдать
мне должность старшему приставу. Что делать, батюшка? Плетью обуха не
перешибешь!
- И вас за одно это отставили? - спросил Рославлев.
- Да, сударь! Вот так-то всегда бывает: прикажут без толку, а там наш брат
подчиненный и отвечай. Без вины виноват!
- Жаль, что наш губернатор поторопился вас отставить. Если вы не знали, что
такое квадратная сажень, зато не знали также, как берут взятки с обывателей.
- Видит бог, нет, батюшка! И ко мне, случалось, забегали с кулечками: кто
голову сахару, кто фунтик чаю; да я, бывало, так турну со двора, что насилу
ноги уплетут.
- Впрочем, охота вам горевать, Прохор Кондра-тьевич! Вы жили не службою: у
вас есть собственное состояние.
- Конечно, есть посильное место, сударь! С голоду не умрем. Да ведь я служил
из чести, Владимир Сергеевич! Что ни говори, а городничий у себя в городе
велико дело. Бывало, идешь гоголем по улице, побрякиваешь себе шпорами да
постукиваешь саб-лею; кто ни попался - шапку долой да впояс! А в табельные-то
дни, батюшка! приедешь в собор - у дверей встречает частный пристав, народ
расступается; идешь по церкви барин барином! Становишься впереди всех, у
самого амвона, к кресту подходишь первый... а теперь?.. Ну, да делать нечего,
- была и нам честь.
- А как приедет, бывало, в город губернатор? - спросил с улыбкою Рославлев.
- Ну, конечно, батюшка! подчас напляшешься. Не только губернатор, и слуги-то
его начнут тебя пырять да гонять из угла в угол, как легавую собаку. Чего б
ни потребовали к его превосходительству, хоть птичьего молока, чтоб тут же
родилось и выросло. Бывало, с ног собьют, разбойники! А как еще, на беду,
губернатор приедет с супругою... ну! совсем молодца замотают! хоть вовсе
спать не ложись!
- Вот то-то же, братец! Я слышал, что губернатор объезжает губернию: теперь
тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в наш город и у
меня будет в гостях, - примолвил с приметной важностию Ижорской.
- Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих
других заведениях. Ну что ж? Праздников давать не станем, а запросто, милости
просим!
В продолжение этого разговора они проехали с полверсты полем и остановились
подле частого кустарника. С одной стороны он отделялся от леса узкой поляною,
а с другой был окружен обширными лугами, которые спускались пологим скатом до
небольшой, но отменно быстрой речки; по ту сторону оной начинались возвышенные
места и по крутому косогору изгибалась большая дорога, ведущая в город. Прямо
против них не было никакой переправы; но вниз по течению реки, версты полторы
от того места, где они остановились, перекинут был чрез нее бревенчатый и
узкой мостик без перил.
Прошло несколько минут в глубоком молчании. Ижорской не спускал глаз с мелкого
леса, в который кинули гончих. Ильменев, боясь развлечь его внимание, едва
смел переводить дух; стремянный стоял неподвижно, как истукан; один Рославлев
повертывал часто свою лошадь, чтоб посмотреть на большую дорогу. Он решился
наконец перервать молчание и спросил Ижорского: здоров ли их сосед, Федор
Андреевич Сурской?
- Здоров, братец! - отвечал Ижорской, - что ему делается?.. Постой-ка?..
Слышишь?.. Никак тяфкнула?.. Нет, нет!.. Он будет сюда с нашими барынями...
Чудак!.. поверишь ли? не могу его уговорить поохотиться со мною!.. Бродит
пешком да ездит верхом по своим полям, как будто бы некому, кроме его,
присмотреть за работою; а уж читает, читает!..
- С утра до вечера, батюшка! - перервал Ильменев. - Как это ему не надоест,
подумаешь? Третьего дня я заехал к нему... Господи боже мой! и на столе-то, и
на окнах, и на стульях - все книги! И охота же, подумаешь, жить чужим умом?
Человек, кажется, неглупый, а - поверите ль? - зарылся по уши в эту дрянь!..
- Слышишь, Владимир? - сказал Ижорской. - Вот умной-то малый! Книги - дрянь!
Ах ты, безграмотный!.. Посмотри-ка, сколько у меня этой дряни!
- Помилуйте, батюшка! да у вас дело другое - за стеклышком, книга к книге,
так они и красу делают!
- Да, брат, на мою библиотеку полюбоваться можно.
- И вы, сударь, иногда от безделья книжку возьмете; да вы человек
рассудительный: прочли страничку, другую, и будет; а ведь он меры не знает.
Недели две тому назад...
- Молчи-ка, брат!.. Чу! никак добираются?.. так и есть!.. Натекли!.. Ого-rol
как приняли!.. Ну! свалились!.. пошла писать!.. помчали!..
- Никак, по горячему следу, батюшка?
- Нет, братец! иль не слышишь? по зрячему... Владимир, смотри, смотри!.. Да
не туда, куда ты смотришь. Рославлев! что ты, братец?
Но Рославлев не видел и не слышал ничего. Вдали за речкой показался на большой
дороге ландо, заложенный шестью лошадьми.
- Вот он, вот он! - закричал вполголоса Ижорской.
- Да, это он! - повторил Рославлев, узнав экипаж Лидиной.
- О-о-ту его!.. - затянул протяжным голосом стремянный, показывая собакам
русака, который отделился от леса.
- Береги, Рославлев, береги! - закричал Ижорской. - Вот он!.. О-ту его!..
Постой, братец! Куда ты, пострел? Постой!.. не туда, не туда!..
Но Рославлев был уже далеко. Он пустился, как из лука стрела, вниз по течению
реки; собаки Ижорского бросились вслед за ним; другие охотники были далеко, и
заяц начал преспокойно пробираться лугами к большому лесу, который был у них
позади. Ижорской бесился, кричал; но вскоре крик его заглушили отчаянные вопли
ловчего Шурлова, который, выскакав вслед за гончими из острова, увидел эту
непростительную ошибку. Он рвал на себе волосы, выл, ревел, осыпал проклятиями
Рославлева; как полоумный пустился скакать по полю за зайцем, наскакал на
пенек, перекувырнулся вместе с своею лошадью и, лежа на земле, продолжал
кричать: "О-ту его - о-ту! береги, береги!.."
Меж тем, Рославлев в несколько минут доскакал на своем черкесском коне до
реки. Ах! как билось сердце влюбленного жениха! Казалось, оно готово было
вырваться из груди его!.. Так; это они!.. они едут шибкой рысью по крутому
противуположному берегу. Рославлев поравнялся с ними, его узнали, ему кричат;
но он видит одну Полину... Вот она!.. Белый платок ее развевается по воздуху.
О! если б лошадь его имела крылья, если б он мог перескочить чрез эту
несносную реку, которая, как будто б радуясь, что разделяет двух любовников,
крутилась, бушевала и, покрытая пеной, мчалась между крутых берегов своих.
Рославлев хочет ехать берегом: по обширное болото перерезывает ему дорогу.
Чтоб добраться до моста, ему надобно сделать большой объезд лесом. Он понукает
свою лошадь, продирается сквозь частой кустарник, перепрыгивает через колоды и
пеньки, летит и - вот он опять в поле, опять видит вдали карету, которая,
спустясь с крутого берега, взъехала на узкой мост. Кто-то в белом платье
высунулся до половины из окна и смотрит ему навстречу... Это, верно, Полина.
Вдруг дверцы растворились, раздался громкой крик, белое платье мелькнуло по
воздуху, вода расступилась, закипела - и все исчезло. "Боже мой!.." -
Рославлев ахнул, сердце его перестало биться, в глазах потемнело; он не видел
даже, что вслед за белым платьем какой-то мужчина бросился в воду. Почти без
чувств примчался он к берегу реки, которая в этом месте, стесняемая двумя
островами, текла с необычайной быстротою. Мужчина пожилых лет употреблял почти
нечеловеческие усилия, чтоб отплыть от берега, к которому его прибило быстрым
течением; шагах в двадцати от него то показывалось поверх воды, то исчезало
белое платье. Рославлев на всем скаку бросился в воду. Черкесской конь,
привыкший переплывать горные потоки, с первого размаха вынес его на средину
реки; он повернул его по течению, но не успел бы спасти погибающую, если б, к
счастию, ей не удалось схватиться за один куст, растущий на небольшом острове,
вокруг которого вода кипела и крутилась ужасным образом. В ту самую минуту,
как она, совершенно обессилев, переставала уже держаться за сучья, Рославлев
успел обхватить ее рукою и выплыть вместе с нею на берег. Он соскочил с
лошади, бережно опустил ее на траву и тут только увидел, что спас не свою
невесту, а сестру ее Оленьку. "Это вы?.. - сказала она слабым голосом. - Это
ты... избавитель мой?.." - повторяла она, обвив руками его шею; но вдруг глаза
ее закрылись, и она без чувств упала на грудь Рославлева.
ГЛАВА VII
В начале июля месяца, спустя несколько недель после несчастного случая,
описанного нами в предыдущей главе, часу в седьмом после обеда, Прасковья
Степановна Лидина, брат ее Ижорской, Рославлев и Сурской сидели вокруг
постели, на которой лежала больная Оленька; несколько поодаль сидел Ильменев,
а у самого изголовья постели стояла Полина и домовой лекарь Ижорского, к
которому Лидина не имела вовсе веры, потому что он был русской и учился не за
морем, а в Московской академии. Он держал за руку больную и хотя не говорил
еще ни слова, но нетрудно было отгадать по его веселому и довольному лицу, что
опасность миновалась.
- Поздравляю вас, сударыня! - сказал он наконец, обращаясь к Лидиной, - жару
вовсе нет, пульс спокойный, ровный. Ольга Николаевна совершенно здорова, и
только одна слабость... но это в несколько дней совсем пройдет.
