невесте... Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
- Судьба! - перервал Ижорской. - Какая судьба для таких неповитых дур, как
моя сестрица... то есть бывшая сестра моя... Она сама лучше злодейки-судьбы
придумает всякую пакость. Вчера только я получил об этом известие. Поверите
ль? как обухом по лбу! Я было хотел скакать сам в деревню и познакомиться с
новой моей роденькою; да сегодня дошли до нас слухи, будто в той стороне
показались французы. Может быть, теперь они уж выручили его из плена. Пусть
он увезет с собою свою графиню и тещу - черт с ними! Жаль только бедной
Оленьки. Сердечная, за что гибнет вместе с ними! Да во что б ни стало, если
ее сиятельство с своей маменькой потащат Оленьку во Францию, так я выйду на
большую дорогу, как разбойник, и отобью у них мою племянницу и единственную
наследницу всего моего имения.
- Позвольте спросить, Николай Степанович! - сказал Ладушкин, - от кого вы
изволили слышать, что французы в наших местах? Это не может быть!
- А почему не может быть?
- Если они идут к Москве, так на что ж им сворачивать на Калужскую дорогу?
Кажется, с большой Смоленской дороги сбиться трудно; а на всякой случай
неужели-то они и проводника не найдут?
- Эх, братец! не в том дело, что они идут или нейдут по Калужской дороге...
- Нет, сударь, в этом-то и дело! Да, воля ваша, им тут и следа нет идти.
Шутка ли, какой крюк они сделают!
- Да что ты так об них хлопочешь, братец?
- Помилуйте, Николай Степанович! ведь моя деревушка почти на самой Калужской
дороге.
- Так вот что! - вскричал Буркин. - Ах ты жидомор! по тебе, пусть французы
берут Москву, лишь только бы твое Щелкоперово осталось цело.
- Что ж делать, Григорий Павлович! своя рубашка к телу ближе. Ну, рассудите
сами...
- Да мне-то разве легче? Мы с тобой соседи: если твою деревню сожгут, так и
моей не миновать того же; а разве я плачу?
- Ведь вы человек богатый.
- А ты, чай, убогой? Полно, братец! душ у тебя много, да душонки-то нет.
- Перестаньте, господа! - сказал Ижорской. - Что вы? Мы знаем, что вы всегда
шутите друг с другом; но ведь наш гость может подумать...
- И, что вы? - перервал Зарецкой, - мы все здесь народ военный - не правда
ли?
- Конечно, конечно!
- А между товарищами какие церемонии? Что на душе, то и на языке. Но
позвольте вас спросить, где же теперь приятель мой Рославлев?
- Я слышал, что он уехал в Москву.
- Да и теперь еще там, сударь! - сказал лакей Ижорского, Терентий, который в
продолжение этого разговора стоял у дверей, - Я встретил в Москве его слугу
Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у
Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сеземова.
- Боже мой! - вскричал Зарецкой. - Владимир болен, а может быть, сегодня
французы будут в Москве!
- В Москве? - повторил Ижорской, - но ведь ее не отдадут без боя, а мы еще
покамест не дрались.
- И бог милостив! - прибавил Буркин, - авось отстоим нашу матушку.
- Чу! колокольчик! - сказал Ильменев, выглянув в окно. - Кто-то скачет по
улице! Никак, Михаила Федорович?
- Волгин? - спросил Ижорской, привставая с скамьи. - Он и есть! Ну, верно, не
жалел лошадок: эк он их упарил!
Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого была надета темного
цвета шинель, вошел поспешно в избу.
- Ну что, Михаила Федорович? - спросил Ижорской.
- Не торопитесь, скажу! - отвечал глухим голосом Волгин.
- Да говори, что нового?
- Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал
Каретный ряд.
- Что это значит?
- Что, братцы! - вскричал Волгин, бросив на пол свою фуражку, - нам осталось
умереть - и больше ничего!
- Как? что такое?
- Москва сдана без боя - французы в Кремле!
- В Кремле! - повторили все в один голос. С полминуты продолжалось мертвое
молчание: слезы катились по бледным щекам Ижорского; Ильменев рыдал, как
ребенок.
- Кормилица ты наша! - завопил наконец, всхлипывая, Буркин, - и умереть-то
нам не удалось за тебя, родимая!
- Несчастная Москва! - сказал Ижорской, утирая текущие из глаз слезы.
- Бедный Рославлев! - примолвил Зарецкой с глубоким вздохом.
ГЛАВА III
- Бабушка, а бабушка!.. что это так воет на улице?
- Спи, дитятко, спи! это гудит ветер.
- Бабушка! мне что-то не спится.
- Сотвори молитву, родимый! да повернись на другой бок, авось и заснешь.
Так разговаривали в низенькой избушке, часу в 12-м ночи, внук лет десяти с
своей старой бабушкой, подле которой он лежал на полатях.
- Бабушка! - закричал опять мальчик, приподнявшись до половины, - что это так
рано нынче светает?
- Что ты, батюшка! Христос с тобою!.. Куда светать, и петухи еще не пели.
- Постой-ка! - продолжал мальчик, слезая с полатей, - я погляжу в окно... Ну
как же, бабушка? на улице светлехонько... Вон и старостин колодезь видно.
- Что за притча такая? - сказала старуха, подходя также к окну.
- Мати пресвятая богородица! - вскричала она, всплеснув руками.
- Ах, дитятко, дитятко! ведь это горит наша матушка-Москва!
- Смотри-ка, бабушка! - закричал мальчик, - эко зарево!.. Словно как ономнясь
горел наш овин - так и пышет!
В эту самую минуту кто-то постучался у окна.
- Кто там? - спросила старуха.
- Эй, тетка! - раздался мужской голос, - отвори ворота.
- Да кто ты?
- Проезжие.
- Я постояльцев не пускаю.
- Да впусти только обогреться; мы тебе за тепло заплатим.
- Впусти, бабушка, - сказал мальчик, - авось они нам что-нибудь дадут, а ты
мне калач купишь.
- Эх, дитятко! ведь мы одни-одинехоньки; ну если это недобрые люди? Правда, у
нас и взять-то нечего...
- Эй, хозяйка! - закричал опять проезжий, - да впусти нас: мы дадим тебе
двугривенный.
- Слышишь, бабушка?..
- Ну ин ступай, Ваня, отвори ворота. Мальчик накинул на себя тулуп и побежал
на двор, а старуха вздула огня и зажгла небольшой сальный огарок, вставленный
в глиняный подсвечник.
- Через минуту вошел в избу мужчина среднего роста, в подпоясанном кушаком
сюртуке из толстого сукна и плохом кожаном картузе, а вслед за ним казак в
полном вооружении.
- Здравствуй, хозяйка! - сказал проезжий, не снимая картуза. - Ну, что,
далеко ль отсюда до Москвы?
- Верст десять будет, батюшка! - отвечала старуха, поглядывая подозрительно
на проезжего, который, войдя в избу, не перекрестился на передний угол и
стоял в шапке перед иконами.
- Десять верст! - повторил проезжий. - Теперь, я думаю, можно своротить в
сторону. Миронов! - продолжал он, обращаясь к казаку, - поставь лошадей под
навес да поищи сенца, а я немного отдохну.
Когда казак вышел из избы, проезжий скинул с себя сюртук и остался в коротком
зеленом спензере с золотыми погончиками и с черным воротником; потом, вынув из
бокового кармана рожок с порохом, пару небольших пистолетов, осмотрел со
вниманием их затравки и подсыпал на полки нового пороха. Помолчав несколько
времени, он спросил хозяйку, нет ли у них в деревне французов.
- Нет, батюшка! - отвечала старуха, - покамест бог еще миловал.
- А поблизости?
- Не ведаю, кормилец!
- Что, тетка, далеко ли от вашей деревни Владимирская дорога?
- Не знаю, родимый.
- Да что ты ничего не знаешь?
- И, батюшка! мое дело бабье; вот кабы сынок мой был дома...
- А где же он?
- Вечор еще уехал на мельницу, да, видно, все в очередь не попадет; а пора бы
вернуться. Постой-ка, батюшка, кажись, кто-то едет по улице!.. Уж не он ли?..
Нет, какие-то верховые... никак, солдаты!.. Уж не французы ли?.. Избави
господи!
- А много ли их? - спросил проезжий, вскочив торопливо со скамьи.
- Только двое, батюшка!
- Только? - повторил спокойным голосом проезжий, садясь опять на скамью и
придвинув к себе пистолеты.
- Вот они остановились против наших ворот; видно, огонек-то
увидели...стучатся!..Кто там? - продолжала старуха, выглянув из окна.
- Русской офицер! - отвечал грубый голос. - Отворяй ворота, лебедка! Да
поворачивайся проворней.
- Что, батюшка, впустить, что ль? Проезжий в знак согласия кивнул головою.
- Ваня! - продолжала хозяйка, - беги отопри опять ворота.
- Ах, как я иззяб! - сказал наш старинный знакомец Зарецкой, входя в избу.
- Какой ветер!..
- Тут он увидел проезжего и, поклонясь ему, продолжал:
- Вы также, видно, завернули погреться?
- Да! - отвечал проезжий.
- Но я советую вам не скидать шинели: в этой избенке изо всех углов дует. Я
вижу, что и мне надобно опять закутаться, - примолвил он, надевая снова свой
толстый сюртук и подпоясываясь кушаком.
Зарецкой поглядел с удивлением на чудный наряд проезжего, которого по спензеру
с золотыми погончиками принял сначала за офицера.
- Вам кажется странным мой наряд? - сказал с улыбкою проезжий.
- А если б вы знали, как он подчас может пригодиться!..
- Извините! - перервал Зарецкой, продолжая смотреть с любопытством на
проезжего, - или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею
удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить...
- Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге,
я обедал вместе с вами в ресторации...
- Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер...
- К вашим услугам.
- Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом...
- Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел
бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться... Да,
кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я
несколько раз встречался, - где он теперь?
- Кто? бедный Рославлев?
- А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно?
- Представьте себе: он поехал лечиться в Москву...
- И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться.
- Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца
Сеземова.
- Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил
вашего приятеля.
- Как! - вскричал Зарецкой, - да разве вы были в Москве?
- Я сейчас оттуда.
- Так поэтому можно?..
- Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если
догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого суда,
расстреляют. Впрочем, этого бояться нечего: надобно только быть сметливу, не
терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем.
- Но скажите, что вам вздумалось и для чего хотели вы подвергать себя такой
опасности?
- Во-первых, для того, чтоб видеть своими глазами, что делается в Москве, а
во-вторых... как бы вам сказать?.. Позвольте, вы кавалерист, так, верно, меня
поймете. Случалось ли вам без всякой надобности перескакивать через барьер,
который почти вдвое выше обыкновенного, несмотря на то что вы могли себе
сломить шею?
- Случалось.
- Не правда ли, что, сделав удачно этот трудный и опасный скачок, вы
чувствовали какое-то душевное наслаждение, проистекающее от внутреннего
сознания в ваших силах и искусстве? Ну вот точно такое же чувство заставляет
и меня вдаваться во всякую опасность, а сверх того, смешаться с толпою своих
неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может
быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями... О!
это такое наслаждение, от которого я ни за что не откажусь. Но позвольте
теперь и мне вас спросить: куда вы едете?
- А бог знает: я отыскиваю свой полк.
- И, верно, вам хорошо знакомы все здешние проселочные дороги и тропинки?
- Ну, этим я не могу похвастаться.
- Так позвольте вас поздравить: вы очень счастливы, что до сих пор не
попались в руки к французам.
- В самом деле, вы думаете?..
- Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы станете
продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам
