умозрительной. Даже если вы этим ограничитесь, то, предоставив любому
разумному человеку право поразмыслить над вашим определением, вы немину-
емо натолкнете его на вывод о том, что:
а) государственная система является внешней, потому что противостоит
индивидууму и подавляет его свободу;
б) она является внутренней, потому что страх перед государственной
машиной заложен на уровне инстинкта;
в) наконец, она умозрительна, потому что не отражает ничего реально-
го, потому что она - фикция, игра воображения, к тому же - не нашего.
Вам достаточно?
- Достаточно, милорд. Я поражен вашей казуистикой. Таким способом
можно извратить любое суждение.
- Дорогой мой, я старше вас на двести с лишним лет... Не трогайте го-
сударство, прошу вас. Что у вас - мало забот помимо него? Я вам больше
скажу: литература не для этого... Свифт мне недавно признался: "На кой
черт я воевал с государством? У меня был прекрасный парень - этот Гулли-
вер - а я, вместо того чтобы дать ему насладиться жизнью, любовью и
детьми, заставил беднягу таскаться по разным Лилипутиям, Бробдингнегам и
Лапуту, описывать их государственность и показывать фиги доброй старой
Англии. Зачем? Ничего не понимаю!" Так сказал мне Свифт.
Друг мой, плюньте на государство!
- Ох, мистер Стерн, как бы оно не плюнуло на меня!.. Но все же я, бо-
ясь показаться назойливым, объяснюсь по поводу тройственной природы го-
сударственной системы...
- Ну, как знаете. Я вас предупредил.
- Итак, государственная система безусловно является внешней по отно-
шению к отдельному человеку. Ее установили без него, не спрашивая его и
не интересуясь - как она ему понравится. Для отдельного гражданина госу-
дарственная система - такая же объективная данность, как гора Джомолунг-
ма (или Монблан - это чуточку ближе к вам, милорд).
Но она же является внутренней, потому что государственность впитыва-
ется с молоком матери. Однако я решительно не приемлю тезис о страхе.
Внутреннее чувство от заложенной в нас государственной системы значи-
тельно сложнее. Это и восторг, и гордость, и уверенность (совокупность
чего называют патриотизмом - не совсем, впрочем, правильно); и обида, и
страх, и недоумение (это чаще всего именуется обывательским брюзжанием);
и горечь, и стыд, и умиление, и надежда видеть свое государство сильным
и сплоченным - и отчаяние.
Внутренняя государственная система стала как бы частью нашей нервной
системы - и значительной! Мы так тонко чувствуем, что можно и чего
нельзя в нашем государстве, что иностранцы, милорд, изумляются! Чувство
это принадлежит к разряду безошибочных.
Я предлагаю мысленный эксперимент. Нужно подойти к первому попавшему-
ся прохожему и прочитать ему страницу текста (прозы, поэзии, публицисти-
ки), после чего спросить: возможно ли это опубликовать в нашей прессе?
Ответ будет правильный, я готов побиться об заклад.
- Что же это доказывает?
- А это доказывает, милорд, что мы все мыслим государственно, мы лег-
ко становимся на точку зрения государства, мы знаем, как оно относится к
той или иной проблеме. Внутренний цензор, о котором так любят рассуждать
господа литераторы, на самом деле не является их собственностью. Он си-
дит в каждом из нас. Мы отлично знаем - что следует говорить на трибуне,
а что можно сказать в семейном кругу. Мы возмущаемся писанными под ко-
пирку выступлениями трудящихся по телевидению, но позови нас туда завт-
ра, вложи в руки текст и поставь перед камерой, -и мы с искренним
чувством прочитаем его в микрофон, потому что станем в тот момент части-
цей системы.
- Я что-то никак не пойму, куда вы гнете...
- А никуда! Я пытаюсь разобраться в сложном чувстве внутренней госу-
дарственности. Упаси меня Боже от фиг в кармане или еще где! К сожале-
нию, игривый тон все губит. Я уже объяснял, что не умею казаться серьез-
ным. Я всегда шучу... дошучиваюсь... перешучиваю... Но никогда не отшу-
чиваюсь, милорд! Попробуйте отшутиться от столь важной вещи, как отноше-
ние к системе!
Есть такое изречение: "Каждый народ заслуживает своего прави-
тельства". Кажется, выдумали французы. ("Да, уж они выдумщики..." - "Что
вы сказали?" - "Ничего, это я так...".) Я бы сказал, что каждый народ
заслуживает своей государственности. По-моему, это глубже, как вы счита-
ете? Государственность является как бы одной из черт национального ха-
рактера, а следовательно, не государственный строй накладывает отпечаток
на нервную систему граждан, а наоборот - нервная система народа опреде-
ляет существующий государственный строй.
- Гм... У вас есть философы-профессионалы?
- Навалом, милорд.
- Предвкушаю их удовольствие. Для них ваши рассуждения - лакомое блю-
до. Я уже слышу хрупанье, с которым вас сожрут.
- Что ж делать? Возможно, я думаю неправильно, но я думаю именно так.
Ну, и последнее - насчет умозрительности государственной системы. Тут
вы, милорд, совсем ошибаетесь. Я просто имел в виду то, что у каждого
гражданина имеется в голове проект идеального устройства нашего госу-
дарства (мы вообще очень лично относимся к государству, вы заметили?),
причем все проекты не совпадают. Посему и сама система приобретает некий
умозрительный аспект. Мы тратим на обсуждение проектов уйму времени, со-
бираясь в дружеском кругу.
- И помогает?
- Да, милорд, это успокаивает!
...Из всего вышесказанного с неизбежностью вытекает, что у Бориса Ка-
ретникова, к которому мы, наконец, вернулись, наметились разногласия с
государственной системой, а так как она (мы это установили) является
частью нервной системы, то и с последней тоже. Каретников, будучи по
природе человеком неплохим, но чуточку амбициозным, посчитал во всех
своих бедах виновной систему и перенес на нее обиду и гнев. С нервами у
него становилось все хуже. Он хотел ближних обратить в свою веру, кото-
рой у него, по сути, не было. И глухое, неясное понимание того, что ве-
ры-то нет, а есть лишь обида, делало его еще обиженнее.
Демилле всего этого не знал. Он отметил внешнее: молодой, интелли-
гентный с виду молодой человек, владеющий языками, работает сторожем на
автостоянке. Евгений Викторович не любил анализировать, да и не до того
ему было сейчас! Поэтому, обеспокоенный прежде всего своими несчастьями,
он слабо прореагировал на излияния Каретникова, то есть не выразил долж-
ного возмущения системой, и Каретников обиженно примолк.
- А скажите, - начал Евгений Викторович после паузы, - вы не заметили
нынешней ночью ничего необычного?
- В каком смысле? - насторожился Каретников.
- Шума какого-нибудь, грохота...
- Да что же случилось! Объясните! - нервно воскликнул сторож.
- Понимаете, - сказал Демилле, неловко разводя руками, ибо мешал сто-
лик, так что получилось - разводя кистями рук... - Понимаете, у меня ис-
чез дом...
- Как? - воскликнул Каретников в волнении.
- Я приехал, а его нет. Остался один фундамент. Все оборвано, вылома-
но... Но следов никаких - ни кирпичей, ни мусора. Не подумайте, что я
пьян. Я могу показать место.
- Ну вот! Делают что хотят! - с горестной удалью вскричал Каретников,
хлопая себя ладонью по джинсам.
- Кто делает? - не понял Демилле. - Вы что-нибудь знаете?
- Кто же может делать? Они!.. И вас даже не предупредили?
- О чем?
- О том, что дом собираются сносить в связи с Олимпиадой?
Демилле диковато взглянул на собеседника.
- Почему... Олимпиада? - пробормотал он.
- Ну, вы же знаете все эти олимпийские прожекты. Олимпийский год - не
только для олимпийцев! - сострил Каретников.
- Да не похоже на снос... - с сомнением сказал Демилле. - Очень чисто
вокруг.
- Значит, Министерство обороны, - заключил Каретников. -Пригнали полк
солдат и расчистили за час.
- А жильцов?
- Эвакуировали. Когда военным нужно, они это могут.
- Вы думаете... - растерялся Демилле.
- Я убежден.
- Но почему тогда не выставили охрану? Не оградили?
- Вы же знаете, как у нас все делается! - с иронией парировал Карет-
ников.
- Что же теперь? - совсем сник Евгений Викторович.
Ему не приходила в голову мысль, что исчезновение (уничтожение?) дома
могло быть государственной акцией. По правде сказать, у него вообще еще
не было никакой версии. Эта была первой.
- Нужно бороться, - сказал Каретников. - Я дам вам телефон. Позвоните
туда, расскажите о своей беде. Он наклонился над столиком, быстро черк-
нул на клочке "Фигаро", оторванном для этой цели, два телефона; под од-
ним написал свою фамилию, а под другим -"Арнольд Валентинович Безич".
- Позвоните Арнольду Валентиновичу, он скажет, что делать. Потом поз-
воните мне.
- Спасибо, - сказал Демилле, принимая бумажку.
- Я могу оставить вас здесь, - предложил Каретников. - Вам ведь негде
ночевать, вы устали...
- Нет-нет! - быстро возразил Демилле. - Я пойду к маме. У меня мама,
знаете, не очень далеко...
Он словно оправдывался, но желание поскорей уйти из будочки было
весьма сильным. Евгений Викторович откланялся, бормоча слова благодар-
ности, вышел за калитку и снова пустился в дорогу, провожаемый долгим,
озабоченным взглядом Каретникова.
Он вышел к лесопарку, отделявшему новый район от районов старой заст-
ройки. Лесопарк, по слухам, был небезопасен в ночное время, но сейчас
Демилле даже не подумал об этом, а зашагал напрямик по дорожке, которая
вскоре вывела его на центральную аллею, где стояли окрашенные в белую
краску садовые скамейки.
Аллея была прямой, как стрела, и строго над нею, в дальнем ее конце,
обозначенном четким контуром деревьев слева и справа, висела красная тя-
желая луна. Демилле быстрым шагом приближался к ней по аллее - размахи-
вал руками, часто дышал, бормотал что-то под нос, -вдруг уселся на ска-
мейку... Лихорадочно роясь в карманах, он извлек из них все, что там бы-
ло, и стал рассматривать свое богатство в тусклом багровом свете луны.
Он решил проверить, с чем же остался?
Проверка дала следующие результаты:
1) денег - 26 копеек;
2) связка ключей от квартиры (своей);
3) ключ от мастерской (чужой);
4) записная книжка с несколькими вложенными в нее бумажками, в том
числе обрывком "Фигаро";
5) зубочистка;
6) носовой платок;
7) пуговица от плаща (оторванная);
8) полиэтиленовая пробка от винной бутылки (надрезанная);
9) карамель "Мятная".
Евгений Викторович, вздохнув, сунул в рот карамель, а пробку выбро-
сил, чем уменьшил свое достояние на две единицы. Он опять рассовал ос-
тавшееся по карманам и побрел по направлению к луне уже медленнее, пере-
катывая во рту мятную конфету. Она легонько постукивала о зубы.
"Ничего, - подумал он. - Не может быть, чтобы дом исчез бесследно.
Этого не допустят. (Кто не допустит?) Видимо, простое недоразумение.
(Хороши недоразумения!) Поживем - увидим!"
Он вышел из парка, пересек проспект и оказался на улочке, где прошло
его детство. Здесь стояли трехэтажные домики странной архитектуры, выст-
роенные сразу же после войны пленными немцами. Они были выкрашены в жел-
тый цвет. В одном из таких домиков и получил в сорок седьмом году две
двухкомнатные квартирки профессор Первого медицинского института Виктор
Евгеньевич Демилле с семьею: женой Анастасией Федоровной, сыновьями Ев-
гением (семи лет), Федором (трех лет) и грудной дочерью Любашей. Кварти-
ры объединили в одну - получилась пятикомнатная за счет маленькой кухни
второй квартиры (там жила домработница Наташа), - стали жить... И прожи-
ли тридцать лет до смерти Виктора Евгеньевича и еще три года после.
Евгений Викторович не жил здесь уже десять лет, с момента постройки
нашего кооперативного дома, и бывал нечасто, в особенности после смерти
отца. Каждый раз улочка с причудливыми "немецкими" домами казалась ему
игрушечной, и каждый раз он отмечал пропажу чего-нибудь из детства: там
