двадцати. В одном из ее концов - обширная пещера, обычно пустая. На поляне
наугад разбросаны наполовину погрузившиеся в землю почти квадратные камни.
Деревья и скалы отчасти увиты диким виноградом, а в центре возвышается
огромное старое дерево, ветви которого, будто зонтик, закрывают почти все
пространство поляны, благодаря чему почти весь день здесь сумрачный.
Благодаря этому же данное место трудно разглядеть с расположенной наверху
прогалины.
Однако, мы смогли различить посреди этого места сатира, ковырявшего в
носу. Я увидел, что у Джорджа рука потянулась к пистолету, заряженному
усыпляющими пулями, и схватил его за плечо. Пристально посмотрев в его
глаза, я и покачал головой. Он пожал плечами и опустил руку.
Я вытащил из-за пояса пастушью свирель, которую выпросил у Ясона.
Остальным я показал жестом, чтобы они пригнулись и старались не
шевелиться. Сам же я сделал несколько шагов назад и поднес свирель к
губам. Первые звуки, которые я извлек из свирели, были для пробы. Прошло
очень много лет с тех пор, как я последний раз играл на этом инструменте.
Уши сатира поднялись торчком, он стал озираться. Он сделал быстрые
движения в трех разных направлениях, как застигнутая врасплох белка, еще
не взобравшаяся на дерево, на котором она надеется получить убежище. Затем
он застыл, дрожа мелкой дрожью, как только я завел старую мелодию и будто
повесил ее в воздухе. Я продолжал играть, все вспоминая и вспоминая другие
мелодии, которые когда-то играл, выводя какие-то опьяняющие мотивы,
которые, как оказалось, столько лет скрывались в подвалах моего сознания.
Все это снова вернулось ко мне, пока я стоял здесь, играя для этого малого
с мохнатыми ногами.
В городе я бы не сумел выводить эти переливающиеся трели, каскады
звуков, издавать которые может только свирель, но здесь внезапно я снова
стал самим собой. Я увидел новые листья среди деревьев и услышал цокот
копыт.
Я медленно пошел вперед.
Будто во сне я заметил, что стою, опираясь спиной о ствол дерева, и
они находятся вокруг меня. Они переминались с копытца на копытце, не в
состоянии оставаться без движения, а я играл для них, как играл когда-то,
много лет назад, не зная, на самом ли деле они те же, что слушали меня
тогда, да и не ощущая необходимости знать это. Они скакали вокруг меня,
они смеялись, обнажая белые зубы, глаза их сверкали, они кружились,
толкались, бодая друг друга своими рожками, высоко вверх подбрасывая свои
козлиные ноги, наклоняясь далеко вперед. Они подпрыгивали вверх, громко
топали, трамбуя землю.
Я кончил играть и опустил свирель. На этот раз я играл последнюю
сочиненную мною песню. Это была погребальная песня, которую я играл в тот
вечер, когда решил, что Карагиозису необходимо умереть. Тогда я осознал
провал движения за Возвращение. Они не вернутся, не вернутся никогда.
Земля погибнет. Я сошел вниз, в парк, примыкающий к гостинице, и играл эту
последнюю мелодию.
На следующий день огромная ладья Карагиозиса покинула Пирей...
Они расселись на траве. Время от времени то один, то другой косили
свои глаза. Все они скорбели со мной, слушая эту песню.
Я не знаю, сколько времени длились мои наигрывания. Когда песня
закончилась, я опустил свирель и сел. Через некоторое время один из них
протянул руку, дотронулся до свирели и быстро отдернул руку. Затем он
посмотрел на меня.
- Ступайте, - сказал я.
Но они, казалось, не поняли меня. Я поднял свирель и проиграл снова
несколько последних тактов. "Земля гибнет, гибнет. Вскоре она станет
мертвой... Расходитесь, бал окончен. Поздно, поздно, очень поздно..."
Самый крупный из них покачал головой.
"Расходитесь, расходитесь, расходитесь... Цените тишину. Жизнь
сделала свой первый ход и сама себя погубила. Цените тишину. На что
надеются боги, на что? Нити порваны. Им не на что надеяться. Все это была
просто игра. Расходитесь, расходитесь, расходитесь. Поздно, поздно, так
поздно..."
Они продолжали сидеть, и поэтому я резко встал, хлопнул в ладоши и
громко крикнул:
- Иду!
Потом повернулся и быстро пошел прочь. Собрав своих спутников, я
повел их к дороге...
9
От Ламии до Волоса около шести с половиной километров, включая обход
одного "горячего" места. В первый день прошли, наверное, одну пятую часть
этого расстояния. Вечером мы расположились лагерем на поляне, немного в
стороне от дороги. Ко мне подошла Диана и сказала:
- Ну, так что?
- Что "что"?
- Я только что вызывала Афины. Рэдпол молчит. И я поэтому хотела бы
знать ваше решение сейчас.
- Что-то ты настроена очень решительно. Почему бы нам не подождать
еще немного?
- Мы и так ждали слишком долго. Предположим, ему взбредет в голову
достаточно быстро завершить турне? Эта местность вполне может подвести его
к этому. Здесь очень часто бывают несчастные случаи... Ты ведь знаешь, что
скажет Рэдпол - то же, что и раньше. И это будет означать только то, что и
раньше - смерть!
- Мой ответ остается тот же - нет!
Она быстро-быстро заморгала, опустив голову.
- Пожалуйста, пересмотри свое решение...
- Нет.
- Тогда забудь о нашем разговоре. Обо всем забудь. Откажись от роли
проводника и пусть Лорел пришлет нового. Ты сможешь улететь отсюда на
скиммере даже завтра утром.
- Нет.
- Ты что, на самом деле, всерьез? Ты всерьез думаешь, что можешь
защитить Миштиго?
- Да.
- Мне не хотелось бы, чтобы ты пострадал или еще хуже...
- Мне и самому все это не по нутру. Поэтому ты можешь значительно
облегчить жизнь нам обоим, если настоишь на отмене предыдущего решения.
- Но я не могу этого сделать.
- Дос Сантос может это сделать, если ты его об этом попросишь.
- Проблема вовсе не в выполнении приказа, черт возьми! Лучше бы
никогда не встречаться с тобой!
- Прости.
- Ставкой является Земля, и ты находишься по другую сторону...
- А я полагаю, что это ты.
- Что же ты собираешься сейчас предпринять?
- Так как я не в состоянии переубедить тебя, то мне остается только
одно - помешать вам.
- Ты не можешь убрать секретаря Рэдпола и его супругу без шума. Не
забывай, что мы очень обидчивы.
- Я знаю об этом.
- Поэтому ты не сможешь причинить вред Досу, и я не верю, что ты
сможешь причинить вред мне.
- Ты права.
- Значит, остается Хасан.
- Еще раз правда на твоей стороне.
- Но Хасан есть Хасан! Что ты можешь предпринять против него?
- Почему бы вам прямо сейчас не дать ему увольнительную и избавить
меня таким образом от хлопот?
- Мы не можем этого сделать. Она подняла взор. Глаза ее были
влажными, но лицо и голос ничуть не изменились.
- Если окажется, что ты был прав, а мы заблуждались, - произнесла
она, - то уж постарайся простить нас.
- Простите и вы меня тоже, - кивнул я.
Всю эту ночь я почти не спал, находясь рядом с Миштиго, но ничего не
случилось.
Следующее утро прошло без особых событий, как и большая часть дня.
- Миштиго! - произнес я, как только мы остановились с целью
фотосъемки склонов очередного холма. - Почему бы вам не уехать домой?
Вернуться на Таллер, а? Или куда-нибудь еще? Просто уйти отсюда и написать
какую-нибудь другую книгу. Чем дальше мы удаляемся от цивилизации, тем
меньше мои возможности защитить вас.
- Вы дали мне пистолет, понятно? - он изобразил правой рукой, будто
стреляет.
- Очень рад за вас, что вы так решительно настроены. Но все же
подумайте хорошенько.
- Этот козел находится на нижней ветке вон того дерева?
- Да. Им очень нравятся молодые зеленые побеги на ветках.
- Я хотел бы сфотографировать его. То дерево называется оливковым?
- Да.
- Хорошо. Я хотел бы знать, как правильно подписать этот снимок:
"Козел, объедающий зеленые побеги оливкового дерева". Неплохой заголовок?
- Прекрасный. Снимайте побыстрее, пока козел еще там.
Если бы он не был таким коммуникабельным, таким четким, таким
безразличным к самому себе. Я ненавидел его. Я не мог его понять. Он
разговаривал только тогда, когда о чем-то спрашивал или отвечал на вопрос.
И всякий раз, когда он удостаивал вопрос ответом, он был кратким,
уклончивым, высокомерным, причем зачастую все это одновременно. Он был
самодовольным, тщеславным, синим, во всем проявлялась его власть. Он
заставил меня глубоко задуматься о традициях рода Штиго в области
философии, филантропии и просвещенной журналистики.
Однако, в этот вечер я разговаривал с Хасаном, после того, как не
спускал с него глаз весь день. Он сидел у костра, будто сошел с картины
Делакруа. Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, попивая кофе.
- Мои поздравления!
- Поздравления?
- За то, что вы не попытались убить меня.
- Нет.
- Вероятно, завтра?
Он пожал плечами.
- Хасан, посмотрите на меня!
Он повернулся в мою сторону.
- Вас наняли убить этого синего?
Он снова пожал плечами.
- Не нужно этого отрицать, да и признаваться не нужно. Я уже и так
все знаю. И поэтому не могу допустить, чтобы вы это сделали. Верните
деньги, которые заплатил вам Дос Сантос и ступайте своей дорогой. Я могу
раздобыть для вас скиммер к утру. Он доставит вас в любое место, какое вы
только пожелаете.
- Но я счастлив здесь, Карачи.
- Ваше счастье тотчас же прекратится, как только с этим синим
что-нибудь случится.
- Я телохранитель, Карачи.
- Нет, Хасан. Вы сын верблюда-диспентика.
- Что такое диспентик, Карачи?
- Я не знаю эквивалента в арабском, а вы не знаете греческого.
Обождите минуточку, и я подыщу другое оскорбление. Вы - трус, пожиратель
падали, крадущийся по темным закоулкам, потому что вы - помесь шакала и
обезьяны...
- Возможно, это именно так, Карачи, так как мой отец говорил мне, что
я родился для того, чтобы с меня живого содрали кожу и четвертовали.
- Почему?
- Я был связан с дьяволом.
- Да?
- Да. Это чертям вы играли вчера? У них были рога, копыта.
- Нет, это были не черти. Это результат воздействия радиации на детей
несчастных родителей, которые бросили умирать их в этой глуши. Они же, тем
не менее, выжили, но потому, что глушь для них - это настоящий родной дом.
- О! А я-то считал их чертями. Я до сих пор так о них думаю, потому
что один из них улыбнулся мне, когда я молился о том, чтобы они простили
меня.
- Простили? За что?
В глазах араба вспыхнула отрешенность.
- Отец мой был человеком добрым, порядочным, религиозным. Он
поклонялся Малаку Тавсу, которого невежды шииты (здесь он сплюнул)
называют Иблисом или Шайтаном, или Сатаной. Его благочестие было широко
известно, наряду со многими другими добродетелями. Я любил его, но в меня,
еще в мальчишку, вселился какой-то бес. Я стал атеистом и не верил в
дьявола. Я был дурным ребенком, так как подобрал где-то мертвого цыпленка,
посадил его на палку и назвал Ангелом-Павлином. Я дразнил его, швырял в
него камни и выщипывал перья. Один из мальчиков постарше перепугался и
рассказал об этом моему отцу. Отец выпорол меня прямо на улице и сказал,
что с меня сдерут кожу живьем и четвертуют за богохульство, если только я
еще раз позволю себе подобное. Он заставил меня отправиться на гору
Занджар и вымаливать там прощение. Я пошел туда, но бес не оставил меня.
Несмотря на порку, я не верил в свои молитвы. Теперь, когда я уже стал
старым, бес этот пропал, но мой отец умер много лет назад и я не мог
сказать ему: "Прости меня за то, что я богохульствовал." Становясь старше,
