взглянула на первое фото. Я жадно рассматривала себя и была счастлива и
несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя с тех пор,
как открыла глаза под белым светом лампы. Мне хотелось и смеяться, и
плакать. В конце концов я заревела.
- Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
Он убрал фотографии, как мне ни хотелось еще их рассматривать.
- Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной Мюр-
но, с тетушкой, с отцом, с друзьями, ведь всего три месяца назад у вас
были друзья. Не следует особенно надеяться, что это вернет вам прошлое.
Но это вам поможет.
Я сказала: "Да, я вам верю". Брелок-таймер зазвонил у моего плеча.
Из операционной я пришла на собственных ногах, но меня поддерживали
сиделки и ассистент доктора Динна. Тридцать шагов по коридору; правда,
из-под полотенца, которым мне закутали голову, я видела впереди только
каменный пол: шашечницу в черную и белую клетку. Руки мои устали больше,
чем ноги, потому что кисти еще не освободили от тяжелых шин.
Меня усадили, подложив под спину подушку. Доктор Динн, в пиджаке, без
халата, пришел вслед за нами в мою комнату. По-видимому, он был доволен.
Смотрел он на меня как-то странно, внимательно следя за каждым моим дви-
жением. Мое голое лицо казалось мне холодным как лед.
- Я бы хотела себя увидеть.
Доктор Динн кивнул сиделке. Он был низенький, тучный, лысоватый. Си-
делка подошла к моей кровати с тем самым зеркалом, в котором я две неде-
ли назад увидела себя в маске.
Мое лицо. Мои глаза, смотрящие мне в глаза. Короткий прямой нос.
Гладкие выдающиеся скулы. Пухлые губы, приоткрывшиеся в тревожной, чуть
жалобной улыбке. Кожа не мертвенно-бледная, как я ожидала, а розовая,
словно свежевымытая. Лицо, в общем, приятное, но лишенное естественнос-
ти, оттого что я еще боялась напрягать мышцы; мне, правда, показалось,
что за счет выступающих скул и подтянутых к вискам уголков глаз оно при-
обрело ярко выраженный азиатский облик. Мое неподвижное и ошеломляющее
лицо, по которому скатились сперва две теплые слезы, а за ними еще, и
еще, и еще... мое собственное лицо, которое заволоклось туманом и стало
неразличимо.
- Волосы у вас отрастут быстро, - сказала сиделка, - поглядите, как
они погустели за три месяца под повязкой. Ресницы у вас тоже станут
длинней.
В больнице все звали ее сестрой Раймондой. Она прилагала все свое
старание, пытаясь сделать мне "прическу": мои жалкие волосенки, прикры-
вавшие шрамы на голове, она начесывала прядку за прядкой, чтобы они выг-
лядели гуще. Протирала ватой мне лицо и шею, приглаживала щеточкой бро-
ви. Должно быть, она больше не сердилась на меня за припадок. Каждый
день она наводила на меня такой лоск, словно собиралась замуж выдать. И
все приговаривала:
- Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну д'Арк. Знаете, кто
такая Жанна д'Арк?
По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно висело
на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала от него глаз, разве
только когда засыпала.
Сиделка стала разговорчивее, болтала со мной в долгие послеобеденные
часы. Она вязала, курила, сидя так близко от меня, что я могла,
чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
- Давно вы работаете сиделкой?
- Двадцать пять лет. А здесь - десять.
- У вас были такие больные, как я?
- Есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
- Я же не о таких говорю.
- За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. Это было давно.
- Она выздоровела?
- Она была очень старая.
- Покажите мне еще раз фотографии.
Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором Дуленом. Один за
другим показывала мне кадры, которые никогда и ничего не воскрешали в
моей памяти и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые минуты,
когда казалось, будто я вот-вот припомню, что было потом, после сцены,
запечатленной на листе глянцевой фотобумаги формата 9 на 13 сантиметров.
В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку-ту, кем прежде была я,
- и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с короткими волосами,
поселившаяся в ногах моей кровати.
Рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с обвислыми щеками. Это
была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила на плечах шали и
всегда снималась сидя.
Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно служила моей
тетке, последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и поехала вслед
за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А пе-
ресадка кожи? Ведь квадратный лоскут кожи - двадцать пять сантиметров на
двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы ежедневно, и ночные
рубашки - правда, ими я пока только любовалась - и всякая косметика - ею
мне еще не разрешали пользоваться, - и бутылки шампанского, стоявшие в
ряд у стены, и сладости, которые сестра Раймонда раздавала в коридоре
своим товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.
- Вы ее видели?
- Эту молодую женщину? Ну как же, много раз, около часу дня, когда у
меня перерыв на обед.
- Какая она?
- Как на фото. Через несколько дней вы ее увидите.
- Она с вами разговаривала?
- Не раз.
- А что она вам говорила?
- "Не спускайте глаз с моей девочки". Она была при вашей тетушке
кем-то вроде компаньонки, а может, секретаршей или домоправительницей.
Она и о вас заботилась в Италии. Тетка ваша уже почти не двигалась.
Судя по фотографиям, Жанна Мюрно - высокая, спокойная, довольно кра-
сивая, довольно элегантная и довольно-таки строгая дама. Лишь на одной
карточке Жанна была снята со мной. Мы стоим на снегу. На нас лыжные кос-
тюмы с узкими брюками, вязаные шапочки с помпонами. Вопреки помпонам,
лыжам и улыбке той девушки, которой прежде была я, снимок не создавал
впечатления безоблачной дружбы.
- Она здесь как будто сердится на меня...
Сестра Раймонда повернула к себе фотографию, поглядела и согласно по-
кивала:
- Не без причины, как видно. Вы, знаете ли, были мастерица делать
глупости.
- Откуда вы это взяли?
- Из газет.
- Ах так! О пожаре на мысе Кадэ сообщали июльские газеты. Доктор Ду-
лен, сохранивший те номера, в которых рассказывалось обо мне и о той,
другой девушке, пока не хотел их мне показывать.
Та, другая девушка тоже имелась в моей коллекции. Все они были там, в
коробке: большие и маленькие, привлекательные и не слишком, - и все со-
вершенно незнакомые, с застывшей улыбкой, от которой мне уже становилось
тошно.
- На сегодня хватит, насмотрелась.
- Хотите, я вам что-нибудь почитаю?
- Да. Письма отца.
От него их было три, и еще добрая сотня - от неведомых родичей и дру-
зей. Пожелания скорейшего выздоровления. Мы-де живем в постоянной трево-
ге за тебя. Мне, дескать, жизнь не в жизнь. Рвусь к тебе, мечтаю обнять.
Дорогая Ми! Мики моя! Любимая моя Ми! Радость моя! Бедная моя деточка!
Письма отца были ласковые, тревожные, сдержанные - признаться, я ожи-
дала чего-то большего. Двое юношей написали мне по-итальянски. Третий
же, подписавшийся "Франсуа", заявлял, что я принадлежу ему навеки, что с
ним я забуду весь этот ад.
А Жанна Мюрно прислала мне только записку, за два дня до того, как с
меня сняли маску. Записку мне отдали потом, вместе с письмами от других.
Вероятно, она была приложена к коробке с засахаренными фруктами, либо к
шелковому белью, либо к часикам, которые я носила на руке. В ней было
написано: "Моя Ми, светик мой, птенчик ты мой, клянусь тебе, ты не оди-
нока. Не тревожься. Не горюй. Целую. Жанна".
Это-то мне не нужно было читать вслух. Это я знала наизусть.
С меня сняли шины и повязки, которые сковывали мне руки. Надели на
них белые нитяные перчатки, мягкие и легкие, не дав мне даже посмотреть
на свои пальцы.
- Я всегда должна буду носить такие перчатки?
- Самое главное, что руки смогут вам служить. Кости не повреждены,
боли в суставах вы будете ощущать только несколько дней. Часовщиком вы
теперь навряд ли сумеете работать, но в повседневной жизни не будете ис-
пытывать особых неудобств. На худой конец перестанете играть в теннис.
Говорил со мной не доктор Динн, а один из тех двоих врачей, которых
он прислал в мою палату. Очевидно, они отвечали так резко, чтобы помочь
мне справиться с собой, не дать разнюниться.
Несколько минут они заставляли меня сгибать и разгибать пальцы, сжи-
мать и разжимать поочередно их руки. Затем ушли, велев мне явиться через
две недели на контрольный рентген.
В то утро было нашествие врачей. После тех двоих пришел кардиолог,
затем доктор Дулен. Я слонялась по комнате, уставленной цветами, в синей
суконной юбке и белой блузке. Блузку кардиолог расстегнул, когда выслу-
шивал мое сердце - по его словам, "вполне доброкачественное". Я думала о
своих руках, которые скоро, когда останусь одна, увижу без перчаток. Я
думала о том, что хожу на высоких каблуках и считаю это вполне естест-
венным; а ведь если все начисто стерлось в моей памяти, если я как бы
превратилась в пятилетнюю девочку, то разве не должны были бы меня удив-
лять туфли на высоких каблуках, чулки, губная помада и все остальное?
- Вы мне надоели, - сказал доктор Дулен, - Я вам раз десять повторял,
что нечего приходить в восторг по поводу всякой такой дребедени. Если я
сейчас приглашу вас со мной пообедать и вы будете правильно держать вил-
ку в руке, то что это доказывает? Что ваши руки лучше помнят, чем вы? Ну
а если я даже посажу вас за баранку своей машины и с переключением ско-
ростей у вас поначалу будут заминки, поскольку вы не привыкли к "Пе-
жо-403", а потом вы все же поведете машину более или менее сносно, то,
как вы думаете, нам с вами это даст что-нибудь новое?
- Не знаю. Вам следовало бы мне это объяснить.
- Мне следовало бы, кроме того, продержать вас в больнице еще нес-
колько дней. К несчастью, вас непременно хотят забрать. У меня нет ника-
ких законных оснований удерживать вас здесь, если только вы этого сами
не захотите. И я даже не знаю, вправе ли я вас об этом просить.
- Кто же это хочет меня забрать?
- Жанна Мюрно. Говорит, ей больше невмоготу.
- Я ее скоро увижу?
- А почему, вы думаете, здесь все вверх дном? Не глядя он обвел рукой
мою комнату: дверь стояла настежь открытая, сестра Раймонда укладывала
мою одежду, другая сиделка выносила бутылки с шампанским, стопки книг,
которые мне так и не успели прочесть.
- Почему вы хотите, чтобы я осталась?
- Вы уходите отсюда с приятным личиком, с хорошо налаженным сердеч-
ком, с руками, которые будут вас слушаться, ваша третья левая лобная из-
вилина, по всей видимости, собирается вести себя прелестно, но я-то на-
деялся, что вы унесете с собой отсюда и восстановленную память.
- Третья что?
- Третья лобная извилина. Мозговая. Левая. Там было ваше первое кро-
вотечение. Потеря речи, которую я наблюдал вначале, была, наверное,
следствием этого. Ко всему прочему это не имеет никакого отношения.
- А что такое "все прочее"?
- Не знаю. Может быть, просто страх, который вам довелось испытать во
время пожара. Или шок. Когда дом загорелся, вы бросились в сад. Вас наш-
ли на нижних ступеньках лестницы с раскроенным сантиметров на десять в
длину черепом. Так или иначе, амнезия, которой вы страдаете, не связана
с каким-либо повреждением мозга. Сначала я так считал, но тут что-то
другое.
Я сидела на незастланной кровати, держа руки в перчатках на коленях.
Я сказала ему, что хочу выйти отсюда, что уж мне-то тем более невмоготу.
Вот увижу Жанну Мюрно, поговорю с ней, тогда все и восстановится.
Он развел руками, как бы покоряясь судьбе.
- Сегодня после двенадцати она будет здесь. И, конечно, захочет не-
медленно увезти вас. Если вы останетесь в Париже, я готов принимать вас
