Себестьян Жапризо
Ловушка для Золушки
Изд. "Орлов и сын", Москва, 1992 г.
OCR Палек, 1998 г.
МНЕ СУЖДЕНО УБИТЬ
Жили-были когда-то, давным-давно, три девочки. Первой считалась Ми,
второй - До, третьей - Ля. И была у них крестная, душистая-предушистая,
и она никогда не читала детям нотаций. Прозвали они ее "крестная Мидо-
ля".
Бывало, играют они во дворе, и крестная, здороваясь, целует Ми, а До
не целует, не поцелует и Ля.
И, бывало, играют они в свадьбу. Крестная непременно выберет себе в
пару Ми, ни за что не выберет ни До, ни Ля.
А бывало у них и огорчение: крестная уезжает. Плачет она, прощаясь с
Ми, ничего не скажет она До, ничего не скажет она на прощание Ля.
Самая красивая из трех этих девочек - Ми, самая умная - До, ну а Ля
скоро умрет.
День ее похорон - памятный в жизни Ми и До. Вереницей стоят зажженные
свечи, горкой высятся шляпы на столе в церковном притворе. Гробик Ля бе-
лый, земля на кладбище сырая, вязкая. Яму роет человек в куртке с золо-
тыми пуговицами. На похороны приехала крестная Мидоля. И, когда Ми ее
целует, крестная говорит: "Ненаглядная ты моя". А До она говорит: "Ты
запачкаешь мне платье!"
Проходят годы. Крестная Мидоля живет далеко-далеко и шлет письма с
грамматическими ошибками, а рассказывают о ней шепотом, сначала она бед-
ная и шьет обувь для богатых дам. А потом ей удается разбогатеть, и в
мастерских ее делают женскую обувь для бедных. А потом у нее уже столько
денег, что она скупает красивые дома. И однажды - когда помер дедушка -
она приезжает в большущей машине. Она дает Ми примерить свою красивую
шляпку, а на До смотрит и не узнает ее. Земля на кладбище сырая, вязкая,
а человек, который засыпает дедушкину могилу, носит куртку с золотыми
пуговицами.
Со временем До станет Доменикой, а Ми-далекой Мишелью; они видятся
только изредка, когда Мишель приезжает на каникулы и дает кузине До при-
мерить свои пышные наряды из органди, и, что бы Мишель ни сказала, все
кругом умиляются, а крестная шлет ей письма, в которых называет ее "сво-
ей ненаглядной". И настанет день, когда Ми заплачет над могилой матери.
Земля на кладбище сырая, вязкая, крестная обнимает за плечи Ми, Мики,
Мишель и что-то ей нежно шепчет, а что - До не слышит.
И потом Ми - она в трауре, потому что у нее не стало матери, - скажет
кузине До: "Мне нужно, нужно, чтобы меня любили". Когда они идут гулять,
она же берет До за руку и не выпускает ее. Она говорит своей кузине До:
"Если ты поцелуешь меня, если прижмешь меня к себе, я никому об этом не
скажу, мы с тобой поженимся".
А некоторое время спустя - то ли через два, то ли через три года - Ми
простится с отцом на асфальтовой дорожке аэродрома, подле огромной пти-
цы, что унесет его вдаль, в свадебное путешествие с крестной Мидоля, в
город, который До разыскивает, водя пальцем по картам своего школьного
атласа.
А еще через некоторое время Ми уже больше нигде не встретишь, разве
что на фотографиях в журналах с глянцевитой обложкой. То увидишь ее с
распущенными по плечам длинными черными волосами, в бальном платье, вхо-
дящую в огромный зал, весь в мраморе и позолоте. То предстанет перед то-
бой длинноногая девушка в белом купальном костюме, лежащая на палубе бе-
лого парусника. А иной раз она ведет маленькую открытую машину, на кото-
рую карабкаются, цепляясь друг за друга и размахивая руками, какие-то
молодые люди. Иногда хорошенькое личико Мики серьезно, брови над краси-
выми светлыми глазами немного насуплены, но это потому, что ее слепит
играющее на снегу солнце. А иногда она улыбается совсем близко, глядя
прямо в объектив, и под фотографией написано по-итальянски: "Когда-ни-
будь эта девушка станет одной из самых богатых наследниц в стране".
Пройдут еще годы, крестная Мидоля умрет, как умирают феи, в своем
дворце-то ли во Флоренции, то ли в Риме, то ли на берегу Адриатического
моря, - и не кто иной, как До, выдумает эту сказку, хоть и отлично знает
(ведь она уже не маленькая девочка), что сказка эта-ложь.
Правды в ней чуть, но и этого довольно, чтобы До не спалось по ночам,
да и крестная Мидоля ведь не фея, а всего лишь богатая старуха, которая
пишет безграмотные письма, и До видела ее только на похоронах, и она
вовсе ей не крестная, да и Мишель ей вовсе не кузина-это просто расхожие
слова, какие говорят кухаркиным детям вроде До и Ля: и звучит приятно, и
вреда никому не принесет.
Сверстница юной принцессы с длинными волосами, украшающей иллюстриро-
ванные журналы, двадцатилетняя До всю свою жизнь получает на Рождество
открытые туфельки, шитые во Флоренции. Оттого, может быть, она и считает
себя Золушкой.
УБИЛА
Вспышка яркого света ножом полоснула по глазам. Кто-то склоняется на-
до мной, чей-то голос пронзает мой мозг, я слышу крики, отдающиеся эхом
в дальних коридорах, но знаю: это кричу я. Я вдыхаю открытым ртом тьму,
наполненную незнакомыми лицами, чьим-то шепотом, и снова умираю, счаст-
ливая.
Через мгновение - через день, неделю, год-свет вспыхивает снова по
другую сторону моих смеженных век, мои руки горят, и рот и глаза тоже.
Меня катят по пустым коридорам, я опять кричу, вокруг тьма.
Иногда боль сосредоточивается в одной точке, где-то в затылке. Иногда
я чувствую, что меня передвигают, куда-то катят, и боль растекается по
жилам, как поток пламени, иссушающий кровь. Во тьме подчас возникает
огонь или вода, но я больше не мучаюсь. Полосы огня наводят ужас. А во-
дяные струи-холодные, от них мне сладко спится. Так хочется, чтобы рас-
таяли эти лица, чтобы угасли эти шепоты. Когда я ловлю ртом тьму, я жаж-
ду чернейшей, беспросветной тьмы, жажду погрузиться поглубже в ледяную
воду и никогда не всплывать.
И вдруг я всплываю, выталкиваемая болью во всем теле, пригвожденная
глазами к возникшему надо мной белому свету. Я отбиваюсь, издаю вопли, я
слышу свои крики где-то очень далеко, и голос, пронзающий мой мозг,
что-то грубо говорит, но что - я не понимаю.
Тьма. Лица. Шепоты. Мне хорошо. Милая деточка, если ты опять при-
мешься за свое, я отхлестан) тебя по щекам пожелтевшими от сигарет папи-
ными пальцами. Зажги папину сигарету, моя цыпочка, огонь, погаси спичку,
огонь. Белизна. Болят руки, рот, глаза.
Не шевелитесь. Не шевелитесь, моя маленькая. Вот так, тихонечко. Я
ведь не делаю больно. Кислород. Тихонечко. Вот так, умница, умница.
Тьма. Лицо женщины. Дважды два-четыре, трижды двашесть, линейкой ее
по пальцам! У выхода стройся в ряды. Хорошенько открывай рот, когда по-
ешь. Все лица всплывают, построились попарно. Где сиделка? Я не хочу,
чтобы в классе шептались. Когда будет хорошая погода, пойдем купаться.
Она разговаривает? Сначала она бредила. После пересадки кожи жалуется на
боль в руках, на лицо не жалуется. Море. Если далеко заплывешь, утонешь.
Она жалуется на мать и на какую-то учительницу, которая била ее линейкой
по пальцам. Над моей головой прокатились волны. Вода, волосы в воде, ны-
ряй, воскресни, свет.
Я воскресла в одно сентябрьское утро, лежа на спине, укутанная в чис-
тые простыни, руки и лицо у меня больше не горели. У моей кровати было
большое окно, передо мной - большой солнечный зайчик.
Вошел какой-то мужчина, говорил со мной очень ласково, жаль, что так
мало. Просил меня быть умницей, не пытаться поворачивать голову или ше-
велить руками. Он говорил, отчеканивая каждое слово по слогам. Он был
спокоен и внушал спокойствие. У него длинное угловатое лицо, большие
черные глаза. Больно мне было только от его белого халата. Он это понял,
заметил, что я жмурюсь.
Во второй раз он пришел в сером пиджаке. Опять говорил со мной. Поп-
росил закрывать глаза, когда я хочу сказать "да". Мне больно? Да. Голо-
ва? Да. Руки? Да. Лицо? Да. Я понимаю, что он говорит? Да. Потом он
спросил, знаю ли я, что случилось. Увидел, что я отчаянно раскрыла гла-
за.
Он ушел, сиделка сделала мне укол, чтобы я спала. Она большая, с
большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не голое, как у нее, а
закутано. Я постаралась ощутить на своей коже повязки, мази. Я мысленно
проследила - петля за петлей - бинт, который окутывал мою шею, переходил
на затылок и темя, потом на лоб, оставляя глаза свободными, спускался к
нижней части лица и дальше - кругами, кругами. Я заснула.
В последующие дни я стала кем-то, кого перекладывают, кормят, возят
по коридорам, кто закрывает глаза один раз, если хочет сказать "да", и
два раза, если хочет сказать "нет", кто не кричит, а истошно вопит во
время перевязок, кто пытается с помощью глаз дать выход теснящимся в го-
лове вопросам, кто не может ни говорить, ни двигаться; я превратилась в
животное, чье тело очищают мазями, а мозг - уколами, в существо безру-
кое, безликое; я стала - Никто.
- Через две недели снимем с вас повязки, - сказал мне доктор с угло-
ватым лицом. - По правде говоря, немножко жаль: вы мне нравитесь такой,
похожей на мумию.
Он назвал мне свою фамилию: Дулен. Радовался тому, что через пять ми-
нут я помнила ее, а еще больше тому, что я способна повторить ее не ко-
веркая. Сначала, когда он наклонялся надо мною, он говорил только: "моя
барышня", "малютка", "умница". Я повторяла: "мобашкола", "малинейка",
"умнисердие - слова, которые мое сознание отмечало как неправильные, но
одеревенелые губы выговаривали помимо моей воли. Позднее доктор Дулен
назвал это "столкновением поездов", он говорил, что это не так неприят-
но, как прочее, и очень быстро пройдет.
И впрямь, мне понадобилось меньше десяти дней, чтобы научиться узна-
вать услышанные мною глаголы и прилагательные. На имена нарицательные у
меня ушло еще несколько дней. Но я никак не могла осмыслить имена
собственные. Мне удавалось повторять их так же правильно, как и все дру-
гое, но они не вызывали в памяти ничего, кроме слов доктора Дулена. За
исключением некоторых - таких, как Париж, Франция, Китай, площадь Массе-
ны или Наполеона, они оставались запертыми в неведомом мне прошлом. Я
заучивала их заново, и все. Бесполезно, впрочем, было объяснять мне, что
означает "есть", "ходить", "автобус", "череп", "клиника" или любое дру-
гое слово, если оно не подразумевало определенного человека, места, со-
бытия. Доктор Дулен говорил, что это в порядке вещей и не надо волно-
ваться.
- Вы помните мою фамилию?
- Я помню все, что вы говорили. Когда мне можно будет себя увидеть?
Он куда-то шагнул, и, когда я попыталась проследить его движения, у
меня заболели глаза. Вернулся он с зеркалом. Я погляделась в зеркало.
Вот она - я: два глаза и рот в длинном твердом шлеме из марли и белых
бинтов.
- Чтобы разбинтовать все это, понадобится добрых полтора часа. А вот
то, что там скрывается, кажется, будет прелестно.
Он держал зеркало передо мной. Я полулежала, опираясь на подушки, ру-
ки мои, привязанные к краям кровати, были вытянуты вдоль тела.
- Когда мне развяжут руки?
- Скоро. Надо быть умницей и поменьше шевелиться. Их будут привязы-
вать только на ночь.
- Я вижу свои глаза. Они голубые.
- Да. Голубые. А теперь будьте паинькой: не двигаться, не думать.
Спать. Я приду опять во второй половине дня.
Зеркало исчезло, а с ним и эта штуковина с голубыми глазами и ртом.
Длинное угловатое лицо снова оказалось передо мной.
- Бай-бай, мумия.
Я почувствовала, что перехожу в лежачее положение. Мне хотелось уви-
деть руки доктора. Лица, руки, глаза - сейчас это было для меня самым
важным. Но он ушел, и я заснула без укола, всем своим телом ощущая уста-
лость и повторяя имя, такое же незнакомое, как и все другие, - свое
собственное имя.
- Мишель Изоля. Меня зовут Ми или Мики. Мне двадцать лет. Будет двад-
цать один в ноябре. Родилась в Ницце. Мой отец по-прежнему живет в Ниц-
це.
- Не спешите, мумия. Вы проглатываете половину слов и переутомляе-
