Детектив - Жапризо С.

Ловушка для Золушки

   Себестьян Жапризо
   Ловушка для Золушки
 
   Изд. "Орлов и сын", Москва, 1992 г.
   OCR Палек, 1998 г.
 
 
   МНЕ СУЖДЕНО УБИТЬ
 
   Жили-были когда-то, давным-давно, три девочки. Первой  считалась  Ми,
второй - До, третьей - Ля. И была у них крестная,  душистая-предушистая,
и она никогда не читала детям нотаций. Прозвали они ее  "крестная  Мидо-
ля".
   Бывало, играют они во дворе, и крестная, здороваясь, целует Ми, а  До
не целует, не поцелует и Ля.
   И, бывало, играют они в свадьбу. Крестная непременно выберет  себе  в
пару Ми, ни за что не выберет ни До, ни Ля.
   А бывало у них и огорчение: крестная уезжает. Плачет она, прощаясь  с
Ми, ничего не скажет она До, ничего не скажет она на прощание Ля.
   Самая красивая из трех этих девочек - Ми, самая умная - До, ну  а  Ля
скоро умрет.
   День ее похорон - памятный в жизни Ми и До. Вереницей стоят зажженные
свечи, горкой высятся шляпы на столе в церковном притворе. Гробик Ля бе-
лый, земля на кладбище сырая, вязкая. Яму роет человек в куртке с  золо-
тыми пуговицами. На похороны приехала крестная Мидоля. И,  когда  Ми  ее
целует, крестная говорит: "Ненаглядная ты моя". А До  она  говорит:  "Ты
запачкаешь мне платье!"
   Проходят годы. Крестная Мидоля живет далеко-далеко и  шлет  письма  с
грамматическими ошибками, а рассказывают о ней шепотом, сначала она бед-
ная и шьет обувь для богатых дам. А потом ей удается  разбогатеть,  и  в
мастерских ее делают женскую обувь для бедных. А потом у нее уже столько
денег, что она скупает красивые дома. И однажды - когда помер дедушка  -
она приезжает в большущей машине. Она дает Ми  примерить  свою  красивую
шляпку, а на До смотрит и не узнает ее. Земля на кладбище сырая, вязкая,
а человек, который засыпает дедушкину могилу, носит  куртку  с  золотыми
пуговицами.
   Со временем До станет Доменикой, а Ми-далекой  Мишелью;  они  видятся
только изредка, когда Мишель приезжает на каникулы и дает кузине До при-
мерить свои пышные наряды из органди, и, что бы Мишель ни  сказала,  все
кругом умиляются, а крестная шлет ей письма, в которых называет ее "сво-
ей ненаглядной". И настанет день, когда Ми заплачет над могилой  матери.
Земля на кладбище сырая, вязкая, крестная обнимает за  плечи  Ми,  Мики,
Мишель и что-то ей нежно шепчет, а что - До не слышит.
   И потом Ми - она в трауре, потому что у нее не стало матери, - скажет
кузине До: "Мне нужно, нужно, чтобы меня любили". Когда они идут гулять,
она же берет До за руку и не выпускает ее. Она говорит своей кузине  До:
"Если ты поцелуешь меня, если прижмешь меня к себе, я никому об этом  не
скажу, мы с тобой поженимся".
   А некоторое время спустя - то ли через два, то ли через три года - Ми
простится с отцом на асфальтовой дорожке аэродрома, подле огромной  пти-
цы, что унесет его вдаль, в свадебное путешествие с крестной  Мидоля,  в
город, который До разыскивает, водя пальцем по картам  своего  школьного
атласа.
   А еще через некоторое время Ми уже больше нигде не  встретишь,  разве
что на фотографиях в журналах с глянцевитой обложкой. То  увидишь  ее  с
распущенными по плечам длинными черными волосами, в бальном платье, вхо-
дящую в огромный зал, весь в мраморе и позолоте. То предстанет перед то-
бой длинноногая девушка в белом купальном костюме, лежащая на палубе бе-
лого парусника. А иной раз она ведет маленькую открытую машину, на кото-
рую карабкаются, цепляясь друг за друга и  размахивая  руками,  какие-то
молодые люди. Иногда хорошенькое личико Мики серьезно, брови над  краси-
выми светлыми глазами немного насуплены, но это потому,  что  ее  слепит
играющее на снегу солнце. А иногда она улыбается  совсем  близко,  глядя
прямо в объектив, и под фотографией написано  по-итальянски:  "Когда-ни-
будь эта девушка станет одной из самых богатых наследниц в стране".
   Пройдут еще годы, крестная Мидоля умрет, как  умирают  феи,  в  своем
дворце-то ли во Флоренции, то ли в Риме, то ли на берегу  Адриатического
моря, - и не кто иной, как До, выдумает эту сказку, хоть и отлично знает
(ведь она уже не маленькая девочка), что сказка эта-ложь.
   Правды в ней чуть, но и этого довольно, чтобы До не спалось по ночам,
да и крестная Мидоля ведь не фея, а всего лишь богатая старуха,  которая
пишет безграмотные письма, и До видела ее только  на  похоронах,  и  она
вовсе ей не крестная, да и Мишель ей вовсе не кузина-это просто расхожие
слова, какие говорят кухаркиным детям вроде До и Ля: и звучит приятно, и
вреда никому не принесет.
   Сверстница юной принцессы с длинными волосами, украшающей иллюстриро-
ванные журналы, двадцатилетняя До всю свою жизнь получает  на  Рождество
открытые туфельки, шитые во Флоренции. Оттого, может быть, она и считает
себя Золушкой.
 
 
   УБИЛА
 
   Вспышка яркого света ножом полоснула по глазам. Кто-то склоняется на-
до мной, чей-то голос пронзает мой мозг, я слышу крики, отдающиеся  эхом
в дальних коридорах, но знаю: это кричу я. Я вдыхаю открытым ртом  тьму,
наполненную незнакомыми лицами, чьим-то шепотом, и снова умираю,  счаст-
ливая.
   Через мгновение - через день, неделю, год-свет  вспыхивает  снова  по
другую сторону моих смеженных век, мои руки горят, и рот и  глаза  тоже.
Меня катят по пустым коридорам, я опять кричу, вокруг тьма.
   Иногда боль сосредоточивается в одной точке, где-то в затылке. Иногда
я чувствую, что меня передвигают, куда-то катят, и боль  растекается  по
жилам, как поток пламени, иссушающий кровь.  Во  тьме  подчас  возникает
огонь или вода, но я больше не мучаюсь. Полосы огня наводят ужас. А  во-
дяные струи-холодные, от них мне сладко спится. Так хочется, чтобы  рас-
таяли эти лица, чтобы угасли эти шепоты. Когда я ловлю ртом тьму, я жаж-
ду чернейшей, беспросветной тьмы, жажду погрузиться поглубже  в  ледяную
воду и никогда не всплывать.
   И вдруг я всплываю, выталкиваемая болью во всем  теле,  пригвожденная
глазами к возникшему надо мной белому свету. Я отбиваюсь, издаю вопли, я
слышу свои крики где-то очень далеко,  и  голос,  пронзающий  мой  мозг,
что-то грубо говорит, но что - я не понимаю.
   Тьма. Лица. Шепоты. Мне хорошо. Милая деточка,  если  ты  опять  при-
мешься за свое, я отхлестан) тебя по щекам пожелтевшими от сигарет папи-
ными пальцами. Зажги папину сигарету, моя цыпочка, огонь, погаси спичку,
огонь. Белизна. Болят руки, рот, глаза.
   Не шевелитесь. Не шевелитесь, моя маленькая. Вот  так,  тихонечко.  Я
ведь не делаю больно. Кислород. Тихонечко. Вот так, умница, умница.
   Тьма. Лицо женщины. Дважды два-четыре, трижды двашесть,  линейкой  ее
по пальцам! У выхода стройся в ряды. Хорошенько открывай рот, когда  по-
ешь. Все лица всплывают, построились попарно. Где сиделка?  Я  не  хочу,
чтобы в классе шептались. Когда будет хорошая погода,  пойдем  купаться.
Она разговаривает? Сначала она бредила. После пересадки кожи жалуется на
боль в руках, на лицо не жалуется. Море. Если далеко заплывешь, утонешь.
Она жалуется на мать и на какую-то учительницу, которая била ее линейкой
по пальцам. Над моей головой прокатились волны. Вода, волосы в воде, ны-
ряй, воскресни, свет.
   Я воскресла в одно сентябрьское утро, лежа на спине, укутанная в чис-
тые простыни, руки и лицо у меня больше не горели. У моей  кровати  было
большое окно, передо мной - большой солнечный зайчик.
   Вошел какой-то мужчина, говорил со мной очень ласково, жаль, что  так
мало. Просил меня быть умницей, не пытаться поворачивать голову или  ше-
велить руками. Он говорил, отчеканивая каждое слово по  слогам.  Он  был
спокоен и внушал спокойствие. У него  длинное  угловатое  лицо,  большие
черные глаза. Больно мне было только от его белого халата. Он это понял,
заметил, что я жмурюсь.
   Во второй раз он пришел в сером пиджаке. Опять говорил со мной.  Поп-
росил закрывать глаза, когда я хочу сказать "да". Мне больно? Да.  Голо-
ва? Да. Руки? Да. Лицо? Да. Я понимаю, что  он  говорит?  Да.  Потом  он
спросил, знаю ли я, что случилось. Увидел, что я отчаянно раскрыла  гла-
за.
   Он ушел, сиделка сделала мне укол, чтобы  я  спала.  Она  большая,  с
большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не голое, как  у  нее,  а
закутано. Я постаралась ощутить на своей коже повязки, мази. Я  мысленно
проследила - петля за петлей - бинт, который окутывал мою шею, переходил
на затылок и темя, потом на лоб, оставляя глаза свободными, спускался  к
нижней части лица и дальше - кругами, кругами. Я заснула.
   В последующие дни я стала кем-то, кого перекладывают,  кормят,  возят
по коридорам, кто закрывает глаза один раз, если хочет сказать  "да",  и
два раза, если хочет сказать "нет", кто не кричит, а  истошно  вопит  во
время перевязок, кто пытается с помощью глаз дать выход теснящимся в го-
лове вопросам, кто не может ни говорить, ни двигаться; я превратилась  в
животное, чье тело очищают мазями, а мозг - уколами, в  существо  безру-
кое, безликое; я стала - Никто.
   - Через две недели снимем с вас повязки, - сказал мне доктор с  угло-
ватым лицом. - По правде говоря, немножко жаль: вы мне нравитесь  такой,
похожей на мумию.
   Он назвал мне свою фамилию: Дулен. Радовался тому, что через пять ми-
нут я помнила ее, а еще больше тому, что я способна повторить ее не  ко-
веркая. Сначала, когда он наклонялся надо мною, он говорил только:  "моя
барышня", "малютка", "умница". Я  повторяла:  "мобашкола",  "малинейка",
"умнисердие - слова, которые мое сознание отмечало как неправильные,  но
одеревенелые губы выговаривали помимо моей воли.  Позднее  доктор  Дулен
назвал это "столкновением поездов", он говорил, что это не так  неприят-
но, как прочее, и очень быстро пройдет.
   И впрямь, мне понадобилось меньше десяти дней, чтобы научиться  узна-
вать услышанные мною глаголы и прилагательные. На имена нарицательные  у
меня ушло еще несколько дней.  Но  я  никак  не  могла  осмыслить  имена
собственные. Мне удавалось повторять их так же правильно, как и все дру-
гое, но они не вызывали в памяти ничего, кроме слов доктора  Дулена.  За
исключением некоторых - таких, как Париж, Франция, Китай, площадь Массе-
ны или Наполеона, они оставались запертыми в неведомом  мне  прошлом.  Я
заучивала их заново, и все. Бесполезно, впрочем, было объяснять мне, что
означает "есть", "ходить", "автобус", "череп", "клиника" или любое  дру-
гое слово, если оно не подразумевало определенного человека, места,  со-
бытия. Доктор Дулен говорил, что это в порядке вещей и  не  надо  волно-
ваться.
   - Вы помните мою фамилию?
   - Я помню все, что вы говорили. Когда мне можно будет себя увидеть?
   Он куда-то шагнул, и, когда я попыталась проследить его  движения,  у
меня заболели глаза. Вернулся он с зеркалом. Я  погляделась  в  зеркало.
Вот она - я: два глаза и рот в длинном твердом шлеме из  марли  и  белых
бинтов.
   - Чтобы разбинтовать все это, понадобится добрых полтора часа. А  вот
то, что там скрывается, кажется, будет прелестно.
   Он держал зеркало передо мной. Я полулежала, опираясь на подушки, ру-
ки мои, привязанные к краям кровати, были вытянуты вдоль тела.
   - Когда мне развяжут руки?
   - Скоро. Надо быть умницей и поменьше шевелиться. Их  будут  привязы-
вать только на ночь.
   - Я вижу свои глаза. Они голубые.
   - Да. Голубые. А теперь будьте паинькой:  не  двигаться,  не  думать.
Спать. Я приду опять во второй половине дня.
   Зеркало исчезло, а с ним и эта штуковина с голубыми глазами  и  ртом.
Длинное угловатое лицо снова оказалось передо мной.
   - Бай-бай, мумия.
   Я почувствовала, что перехожу в лежачее положение. Мне хотелось  уви-
деть руки доктора. Лица, руки, глаза - сейчас это было  для  меня  самым
важным. Но он ушел, и я заснула без укола, всем своим телом ощущая уста-
лость и повторяя имя, такое же незнакомое, как  и  все  другие,  -  свое
собственное имя.
   - Мишель Изоля. Меня зовут Ми или Мики. Мне двадцать лет. Будет двад-
цать один в ноябре. Родилась в Ницце. Мой отец по-прежнему живет в  Ниц-
це.
   - Не спешите, мумия. Вы проглатываете половину  слов  и  переутомляе-
тесь.
   - Я помню все, что вы говорили. Несколько лет я жила в Италии  с  те-
тей, в июне она умерла. Я получила ожоги во время пожара три месяца тому
назад.
   - Так. Что я вам еще рассказывал?
   - У меня была машина. Марки "МГ".  Зарегистрирована  за  номером  ТТХ
66-43-13. Белого цвета.
   - Молодец, мумия.
   Я хотела его удержать, но вверх по руке у меня и  дальше,  до  самого
затылка, пробежала острая боль. Он всегда бывал у меня  не  больше  нес-
кольких минут. Затем мне давали какое-то питье со снотворным.
   - Моя машина  была  белая.  Марки  "МГ".  Регистрационный  номер  TVX
66-43-13.
   - Дом?
   - Он стоит на мысе Кадэ. Это между Ла-Сьота и Бандолем.  Двухэтажный,
три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две ванные наверху.
   - Не так быстро. Ваша спальня?
   - Выходит окнами на море и на поселок, который называется Лек.  Стены
выкрашены в голубой и белый цвет. Нет, но это и вправду глупо.  Я  помню
все, что вы говорите.
   - Это важно, мумия.
   - Важно то, что я это повторяю. А в памяти это  ничего  не  вызывает.
Одни слова, и все.
   - Вы бы могли повторить их по-итальянски?
   - Нет. Я помню только: camera, casa, macchina, Maanca. Я ведь вам уже
говорила!
   - Ну, на сегодня довольно. Когда вы еще немного окрепнете,  я  покажу
вам фотографии. Мне их дали три полные коробки. Так что  теперь  я  знаю
вас лучше, чем вы сами, мумия.
   Оперировал меня некий доктор Шавер, в Ницце, спустя три дня после по-
жара. По словам доктора Дулена,  наблюдать  работу  Шавера,  проделанную
после перенесенных мною в один день двух кровотечений из ран, было  одно
удовольствие; каждая деталь в ней - просто чудо, но он не пожелал бы  ни
одному хирургу повторить эту операцию.
   Затем я лежала в Булонском лесу, в клинике доктора Динна,  куда  меня
поместили через месяц после первой операции.  В  самолете  у  меня  было
третье кровотечение, потому что летчику  за  четверть  часа  до  посадки
пришлось набирать высоту.
   - Доктор Динн занимался вами после того, как стало ясно, что пересад-
ка кожи прошла благополучно. Он сделал вам красивый носик. Я видел слеп-
ки. Уверяю вас, получилось очаровательно.
   - А вы кто?
   - Я зять доктора Шавера. Служу при Святой Анне. Наблюдаю вас  с  того
самого дня, как вас перевезли в Париж.
   - И что со мной делали?
   - Здесь? Вам, мумии, сделали прехорошенький носик.
   - А раньше?
   - Это уже несущественно, раз это позади. Ваше счастье, что вам  двад-
цать лет.
   - Почему мне нельзя никого видеть? Я уверена: когда  увижу  отца  или
кого-нибудь, кого я прежде знала, я с ходу все вспомню.
   - У вас удивительная способность находить нужное слово,  моя  крошка.
"С ходу" вы уже получили удар по черепу, да такой, что порядком нас  по-
мучил. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
   Он улыбнулся, медленно протянул руки, осторожно, без  нажима  притро-
нулся к моему плечу:
   - Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через  некоторое  время  ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы  вам  не
было бо-бо. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько  больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия.  Ретроградная,  частичная,
без потери речи, без малейшего заикания, но при этом с таким  широким  и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно  будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем  махонькая  ще-
лочка.
   Он показал пальцами, какая, сблизив большой с указательным.
   Улыбаясь, он медленно встал - специально так  медленно,  чтобы  я  не
слишком напрягала глаза.
   - Будьте умницей, мумия.
   Наступило время, когда я стала настолько "умницей", что меня переста-
ли глушить трижды в день пилюлями снотворного - мне их давали в бульоне.
Это было в конце сентября, месяца три спустя после того ужасного, что со
мной произошло. Я могла притворяться спящей,  а  моя  память  -  вдоволь
биться о прутья моей клетки.
   Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс,  учи-
тельница с гладко причесанными волосами,  красный  шерстяной  купальник,
озаренные огнями иллюминации ночи, военный оркестр, плитка шоколада, ко-
торую протягивает американский солдат, дальше - провал.
   Затем вспышка ослепительного белого света, руки сиделки, лицо доктора
Дулена.
   Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью  видела  перед
собою толстые руки мясника, с топорными как  будто,  а  все  же  ловкими
пальцами, одутловатое мужское лицо, бритую голову. То были руки  и  лицо
доктора Шавера, которые я видела между  двумя  погружениями  в  забытье,
между двумя коматозными состояниями. Воспоминание о  Шавере  относилось,
должно быть, к июлю, когда он вернул меня в этот мир - белый,  равнодуш-
ный, непонятный.
   Умостив больной затылок на подушке, закрыв глаза,  я  подсчитывала  в
уме. Подсчеты эти складывались передо мною как на грифельной доске.  Мне
двадцать лет. Американские солдаты, по словам доктора Дулена,  раздавали
шоколад детям то ли в 1944, то ли в 1945 году. Предел моей памяти-первые
пять-шесть лет жизни. Пятнадцать лет как резинкой стерло.
   Я привязалась к именам собственным, потому что они ничего во  мне  не
вызывали, никак не были связаны с той новой жизнью, какою меня заставля-
ли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция, Рим, Неаполь, Лек,  мыс  Кадэ.
Но тщетно я их твердила: потом я узнала от доктора Дулена, что билась  о
глухую стену.
   - Я же просил вас, мумия: лежите смирно. Если имя вашего отца вам  ни
о чем не говорит, выходит, вы забыли отца вместе со всем прочим. Это еще
ничего не значит, что вы не помните его имя.
   - Но ведь, когда я произношу: "река", "лисица", то знаю, о чем  гово-
рю. А разве я после случившегося видела реку, лисицу?
   - Слушайте, цыпушка, когда вы встанете на ноги, у нас с вами обо всем
этом будет длинный разговор, обещаю вам! А сейчас мне бы хотелось, чтобы
вы были умницей. Но одно вам надо усвоить: вы замкнуты в  рамки  опреде-
ленного, изученного, я бы даже сказал - нормального процесса. Каждое ут-
ро мне приходится видеть с десяток стариков, которые не  разбивали  себе
голову, однако испытывают почти в точности то же самое. Пяти - или  шес-
тилетний возраст - таков примерно предел  их  памяти.  Они  помнят  свою
школьную учительницу, а вот собственных детей или внуков - нет.  Это  не
мешает им перебрасываться в картишки. Они забыли почти что  все,  а  вот
карточные ходы или как скрутить цигарку - помнят. Так-то. Вы задали  нам
хлопот своей амнезией старческого характера. Будь вам сто лет, я бы ска-
зал: "Желаю здравствовать", - и сбросил бы вас со счетов. Но  вам  двад-
цать. Поэтому нет и одного шанса на миллион, что  вы  останетесь  такой,
как сейчас. Поняли?
   - Когда мне можно будет увидеть отца?
   - Скоро. Через несколько дней с вашего лица снимут это  средневековое
украшение. А там посмотрим.
   - Я бы хотела знать, что со мной такое было.
   - Немного погодя, мумия. Есть вещи, в которых я хочу быть вполне уве-
рен, а если я слишком долго буду сидеть у вас, вы устанете. Ну-ка, номер
вашей машины?
   - 66-43-13. ТТХ.
   - Вы нарочно называете номер в обратном порядке?
   - Да, нарочно! Хватит с меня! Я хочу двигать руками! Хочу увидеть от-
ца! Хочу выбраться отсюда! Вы изо дня в день заставляете меня  повторять
всякую чушь! Хватит!
   - Смирно, мумия.
   - Не называйте меня так!
   - Прошу вас, успокойтесь!
   Я подняла руку - огромный гипсовый кулак. В этот вечер со  мной  было
то, что врачи назвали припадком. Пришла сиделка. Мне снова привязали ру-
ки к кровати. Доктор Дулен стоял передо мной у стены,  пристально  глядя
на меня злым, полным обиды взглядом.
   Я бешено выла, не ведая, на кого я бешусь, на него или на  себя.  Мне
сделали укол. Пришли еще сиделки, еще врачи. Именно  тогда,  кажется,  я
впервые ясно представила себе свой физический облик. У меня  было  такое
ощущение, словно я вижу себя со стороны глазами тех, кто на меня  в  эту
минуту смотрел, словно бы я раздвоилась в этой белой  комнате,  на  этой
белой кровати. Бесформенное существо с тремя отверстиями на месте лица -
уродливое, постыдное, воющее. Я выла от омерзения.
   Потом меня несколько дней подряд навещал доктор Динн  и  разговаривал
со мной так, будто я пятилетняя девчонка, немного избалованная и  распу-
щенная, которую надо приструнить, иначе ей же самой будет хуже.
   - Если вы еще раз закатите такую сцену, я за последствия не  отвечаю.
Неизвестно, что мы обнаружим под вашими повязками. Пеняйте тогда на  се-
бя.
   Доктор Дулен не навещал меня целую неделю. Я сама много  раз  просила
его вызвать. Моя сиделка, которой, должно быть,  сделали  выговор  после
моего припадка, отвечала на вопросы  нехотя.  Руки  мне  она  отвязывала
только на два часа в день и эти два часа не спускала с меня глаз, подоз-
рительно и напряженно следя за мною.
   - Это вы дежурите при мне, когда я сплю?
   - Нет.
   - А кто?
   - Другая.
   - Я хотела бы увидеть отца.
   - Не положено.
   - Тогда доктора Дулена.
   - Доктор Динн не позволяет.
   - Скажите мне что-нибудь.
   - Что?
   - Что угодно. Поговорите со мной.
   - Запрещено.
   Я смотрела на ее большие руки - они казались мне такими  красивыми  и
надежными. Наконец она почувствовала мой взгляд, он ее стеснял.
   - Нечего следить за мной.
   - Нет, это вы следите за мною.
   - Приходится, - отвечала она.
   - Сколько вам лет?
   - Сорок шесть лет.
   - Сколько времени я здесь?
   - Семь недель.
   - Это вы ходили за мной все семь недель?
   - Я. Ну, хватит разговаривать.
   - А какая я была в первые дни?
   - Лежали неподвижно.
   - Бредила?
   - Случалось.
   - А что я говорила?
   - Ничего интересного.
   - Ну что, например?
   - Не помню.
   К концу второй недели, второй вечности, доктор Дулен вошел в мою ком-
нату с каким-то свертком под мышкой. На нем был забрызганный грязью неп-
ромокаемый плащ, который он даже не снял. В оконные стекла у моей крова-
ти барабанил дождь.
   Он подошел ко мне и очень быстро и, как обычно, легко  прикоснулся  к
моему плечу:
   - Здравствуйте, мумия.
   - Долго же я ждала вас!
   - Знаю, - ответил он. - А я зато получил подарок.
   Он рассказал мне, что кто-то, не из клиники, прислал ему после  моего
припадка цветы. Букет георгинов - любимые цветы госпожи Дулен. К  букету
был приложен брелок с кольцом для ключей от машины.  Дулен  показал  мне
эту вещицу. Золотая, круглая, похожа на висячий замочек и  звонит  через
столько минут, на сколько ее поставишь. Очень  удобно,  когда  стоишь  в
"голубой зоне".
   - Это вам мой отец подарил?
   - Нет. Одна дама, что взяла вас на свое попечение после кончины вашей
тетушки. В последние годы вы встречались с ней гораздо чаще, чем  с  от-
цом. Зовут ее Жанна Мюрно. Она поехала вслед за вами в Париж. Справляет-
ся о вас три раза в день.
   Я ответила, что это имя ничего мне не говорит. Дулен взял стул,  под-
сел ко мне, завел свой брелок-таймер и положил его у моего плеча на кро-
вать.
   - Через четверть часа он зазвонит. И мне надо будет уходить. Вы хоро-
шо себя чувствуете, мумия?
   - Мне не хочется, чтобы вы меня так называли.
   - Завтра я перестану вас так называть. Утром вас повезут в операцион-
ную. Там снимут повязки. Доктор Динн считает, что все хорошо  зарубцева-
лось.
   Он развернул сверток. В нем оказались фотографии, на них  была  снята
я. Он показывал мне их по одной, следя за моим взглядом. Похоже,  он  не
надеялся, что они пробудят во мне какое-нибудь воспоминание. Так  оно  и
вышло. Я увидела черноволосую девушку, на одних фотографиях лет шестнад-
цати, на других-лет восемнадцати, и нашла ее прехорошенькой: она  охотно
и много улыбалась, у нее были длинные ноги и тонкая талия.
   Снимки были замечательные, но при виде них меня охватывал ужас. Я да-
же не попыталась вспомнить лицо девушки со светлыми глазами, как и запе-
чатленные на снимках пейзажи. Напрасный труд - я поняла это сразу,  едва
взглянула на первое фото. Я жадно рассматривала себя и была счастлива  и
несчастна; такой несчастной я еще ни разу не чувствовала себя с тех пор,
как открыла глаза под белым светом лампы. Мне  хотелось  и  смеяться,  и
плакать. В конце концов я заревела.
   - Ну-ну, цыпушка. Не глупите.
   Он убрал фотографии, как мне ни хотелось еще их рассматривать.
   - Завтра я покажу вам другие снимки, где вы не одна, а с Жанной  Мюр-
но, с тетушкой, с отцом, с друзьями, ведь всего три месяца назад  у  вас
были друзья. Не следует особенно надеяться, что это вернет вам  прошлое.
Но это вам поможет.
   Я сказала: "Да, я вам верю". Брелок-таймер зазвонил у моего плеча.
   Из операционной я пришла на собственных ногах, но  меня  поддерживали
сиделки и ассистент доктора Динна. Тридцать шагов по  коридору;  правда,
из-под полотенца, которым мне закутали голову, я видела  впереди  только
каменный пол: шашечницу в черную и белую клетку. Руки мои устали больше,
чем ноги, потому что кисти еще не освободили от тяжелых шин.
   Меня усадили, подложив под спину подушку. Доктор Динн, в пиджаке, без
халата, пришел вслед за нами в мою комнату. По-видимому, он был доволен.
Смотрел он на меня как-то странно, внимательно следя за каждым моим дви-
жением. Мое голое лицо казалось мне холодным как лед.
   - Я бы хотела себя увидеть.
   Доктор Динн кивнул сиделке. Он был низенький, тучный, лысоватый.  Си-
делка подошла к моей кровати с тем самым зеркалом, в котором я две неде-
ли назад увидела себя в маске.
   Мое лицо. Мои глаза, смотрящие мне  в  глаза.  Короткий  прямой  нос.
Гладкие выдающиеся скулы. Пухлые губы, приоткрывшиеся в тревожной,  чуть
жалобной улыбке. Кожа не мертвенно-бледная, как я  ожидала,  а  розовая,
словно свежевымытая. Лицо, в общем, приятное, но лишенное  естественнос-
ти, оттого что я еще боялась напрягать мышцы; мне,  правда,  показалось,
что за счет выступающих скул и подтянутых к вискам уголков глаз оно при-
обрело ярко выраженный азиатский облик. Мое неподвижное  и  ошеломляющее
лицо, по которому скатились сперва две теплые слезы, а за  ними  еще,  и
еще, и еще... мое собственное лицо, которое заволоклось туманом и  стало
неразличимо.
   - Волосы у вас отрастут быстро, - сказала сиделка, -  поглядите,  как
они погустели за три месяца под повязкой.  Ресницы  у  вас  тоже  станут
длинней.
   В больнице все звали ее сестрой Раймондой.  Она  прилагала  все  свое
старание, пытаясь сделать мне "прическу": мои жалкие волосенки,  прикры-
вавшие шрамы на голове, она начесывала прядку за прядкой, чтобы они выг-
лядели гуще. Протирала ватой мне лицо и шею, приглаживала щеточкой  бро-
ви. Должно быть, она больше не сердилась на  меня  за  припадок.  Каждый
день она наводила на меня такой лоск, словно собиралась замуж выдать.  И
все приговаривала:
   - Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну  д'Арк.  Знаете,  кто
такая Жанна д'Арк?
   По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно  висело
на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала  от  него  глаз,  разве
только когда засыпала.
   Сиделка стала разговорчивее, болтала со мной в долгие  послеобеденные
часы. Она вязала,  курила,  сидя  так  близко  от  меня,  что  я  могла,
чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
   - Давно вы работаете сиделкой?
   - Двадцать пять лет. А здесь - десять.
   - У вас были такие больные, как я?
   - Есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
   - Я же не о таких говорю.
   - За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. Это было давно.
   - Она выздоровела?
   - Она была очень старая.
   - Покажите мне еще раз фотографии.
   Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором Дуленом. Один за
другим показывала мне кадры, которые никогда и ничего  не  воскрешали  в
моей памяти и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые  минуты,
когда казалось, будто я вот-вот припомню, что было потом,  после  сцены,
запечатленной на листе глянцевой фотобумаги формата 9 на 13 сантиметров.
   В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку-ту, кем прежде была  я,
- и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с  короткими  волосами,
поселившаяся в ногах моей кровати.
   Рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с  обвислыми  щеками.  Это
была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила на плечах шали  и
всегда снималась сидя.
   Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно  служила  моей
тетке, последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и  поехала  вслед
за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А пе-
ресадка кожи? Ведь квадратный лоскут кожи - двадцать пять сантиметров на
двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы  ежедневно,  и  ночные
рубашки - правда, ими я пока только любовалась - и всякая косметика - ею
мне еще не разрешали пользоваться, - и бутылки шампанского,  стоявшие  в
ряд у стены, и сладости, которые сестра Раймонда  раздавала  в  коридоре
своим товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.
   - Вы ее видели?
   - Эту молодую женщину? Ну как же, много раз, около часу дня, когда  у
меня перерыв на обед.
   - Какая она?
   - Как на фото. Через несколько дней вы ее увидите.
   - Она с вами разговаривала?
   - Не раз.
   - А что она вам говорила?
   - "Не спускайте глаз с моей девочки".  Она  была  при  вашей  тетушке
кем-то вроде компаньонки, а может, секретаршей  или  домоправительницей.
Она и о вас заботилась в Италии. Тетка ваша уже почти не двигалась.
   Судя по фотографиям, Жанна Мюрно - высокая, спокойная, довольно  кра-
сивая, довольно элегантная и довольно-таки строгая дама. Лишь  на  одной
карточке Жанна была снята со мной. Мы стоим на снегу. На нас лыжные кос-
тюмы с узкими брюками, вязаные шапочки с  помпонами.  Вопреки  помпонам,
лыжам и улыбке той девушки, которой прежде была я,  снимок  не  создавал
впечатления безоблачной дружбы.
   - Она здесь как будто сердится на меня...
   Сестра Раймонда повернула к себе фотографию, поглядела и согласно по-
кивала:
   - Не без причины, как видно. Вы, знаете  ли,  были  мастерица  делать
глупости.
   - Откуда вы это взяли?
   - Из газет.
   - Ах так! О пожаре на мысе Кадэ сообщали июльские газеты. Доктор  Ду-
лен, сохранивший те номера, в которых рассказывалось обо мне  и  о  той,
другой девушке, пока не хотел их мне показывать.
   Та, другая девушка тоже имелась в моей коллекции. Все они были там, в
коробке: большие и маленькие, привлекательные и не слишком, - и все  со-
вершенно незнакомые, с застывшей улыбкой, от которой мне уже становилось
тошно.
   - На сегодня хватит, насмотрелась.
   - Хотите, я вам что-нибудь почитаю?
   - Да. Письма отца.
   От него их было три, и еще добрая сотня - от неведомых родичей и дру-
зей. Пожелания скорейшего выздоровления. Мы-де живем в постоянной трево-
ге за тебя. Мне, дескать, жизнь не в жизнь. Рвусь к тебе, мечтаю обнять.
Дорогая Ми! Мики моя! Любимая моя Ми! Радость моя! Бедная моя деточка!
   Письма отца были ласковые, тревожные, сдержанные - признаться, я ожи-
дала чего-то большего. Двое юношей написали  мне  по-итальянски.  Третий
же, подписавшийся "Франсуа", заявлял, что я принадлежу ему навеки, что с
ним я забуду весь этот ад.
   А Жанна Мюрно прислала мне только записку, за два дня до того, как  с
меня сняли маску. Записку мне отдали потом, вместе с письмами от других.
Вероятно, она была приложена к коробке с засахаренными фруктами, либо  к
шелковому белью, либо к часикам, которые я носила на руке.  В  ней  было
написано: "Моя Ми, светик мой, птенчик ты мой, клянусь тебе, ты не  оди-
нока. Не тревожься. Не горюй. Целую. Жанна".
   Это-то мне не нужно было читать вслух. Это я знала наизусть.
   С меня сняли шины и повязки, которые сковывали мне  руки.  Надели  на
них белые нитяные перчатки, мягкие и легкие, не дав мне даже  посмотреть
на свои пальцы.
   - Я всегда должна буду носить такие перчатки?
   - Самое главное, что руки смогут вам служить.  Кости  не  повреждены,
боли в суставах вы будете ощущать только несколько дней.  Часовщиком  вы
теперь навряд ли сумеете работать, но в повседневной жизни не будете ис-
пытывать особых неудобств. На худой конец перестанете играть в теннис.
   Говорил со мной не доктор Динн, а один из тех двоих  врачей,  которых
он прислал в мою палату. Очевидно, они отвечали так резко, чтобы  помочь
мне справиться с собой, не дать разнюниться.
   Несколько минут они заставляли меня сгибать и разгибать пальцы,  сжи-
мать и разжимать поочередно их руки. Затем ушли, велев мне явиться через
две недели на контрольный рентген.
   В то утро было нашествие врачей. После тех  двоих  пришел  кардиолог,
затем доктор Дулен. Я слонялась по комнате, уставленной цветами, в синей
суконной юбке и белой блузке. Блузку кардиолог расстегнул, когда  выслу-
шивал мое сердце - по его словам, "вполне доброкачественное". Я думала о
своих руках, которые скоро, когда останусь одна, увижу без  перчаток.  Я
думала о том, что хожу на высоких каблуках и считаю это  вполне  естест-
венным; а ведь если все начисто стерлось в моей памяти, если  я  как  бы
превратилась в пятилетнюю девочку, то разве не должны были бы меня удив-
лять туфли на высоких каблуках, чулки, губная помада и все остальное?
   - Вы мне надоели, - сказал доктор Дулен, - Я вам раз десять повторял,
что нечего приходить в восторг по поводу всякой такой дребедени. Если  я
сейчас приглашу вас со мной пообедать и вы будете правильно держать вил-
ку в руке, то что это доказывает? Что ваши руки лучше помнят, чем вы? Ну
а если я даже посажу вас за баранку своей машины и с переключением  ско-
ростей у вас поначалу будут заминки, поскольку вы  не  привыкли  к  "Пе-
жо-403", а потом вы все же поведете машину более или менее  сносно,  то,
как вы думаете, нам с вами это даст что-нибудь новое?
   - Не знаю. Вам следовало бы мне это объяснить.
   - Мне следовало бы, кроме того, продержать вас в  больнице  еще  нес-
колько дней. К несчастью, вас непременно хотят забрать. У меня нет ника-
ких законных оснований удерживать вас здесь, если только вы  этого  сами
не захотите. И я даже не знаю, вправе ли я вас об этом просить.
   - Кто же это хочет меня забрать?
   - Жанна Мюрно. Говорит, ей больше невмоготу.
   - Я ее скоро увижу?
   - А почему, вы думаете, здесь все вверх дном? Не глядя он обвел рукой
мою комнату: дверь стояла настежь открытая, сестра  Раймонда  укладывала
мою одежду, другая сиделка выносила бутылки с шампанским,  стопки  книг,
которые мне так и не успели прочесть.
   - Почему вы хотите, чтобы я осталась?
   - Вы уходите отсюда с приятным личиком, с хорошо  налаженным  сердеч-
ком, с руками, которые будут вас слушаться, ваша третья левая лобная из-
вилина, по всей видимости, собирается вести себя прелестно, но я-то  на-
деялся, что вы унесете с собой отсюда и восстановленную память.
   - Третья что?
   - Третья лобная извилина. Мозговая. Левая. Там было ваше первое  кро-
вотечение. Потеря речи, которую  я  наблюдал  вначале,  была,  наверное,
следствием этого. Ко всему прочему это не имеет никакого отношения.
   - А что такое "все прочее"?
   - Не знаю. Может быть, просто страх, который вам довелось испытать во
время пожара. Или шок. Когда дом загорелся, вы бросились в сад. Вас наш-
ли на нижних ступеньках лестницы с раскроенным сантиметров на  десять  в
длину черепом. Так или иначе, амнезия, которой вы страдаете, не  связана
с каким-либо повреждением мозга. Сначала я так  считал,  но  тут  что-то
другое.
   Я сидела на незастланной кровати, держа руки в перчатках на  коленях.
Я сказала ему, что хочу выйти отсюда, что уж мне-то тем более невмоготу.
Вот увижу Жанну Мюрно, поговорю с ней, тогда все и восстановится.
   Он развел руками, как бы покоряясь судьбе.
   - Сегодня после двенадцати она будет здесь. И, конечно,  захочет  не-
медленно увезти вас. Если вы останетесь в Париже, я готов принимать  вас
либо в больнице, либо у себя. Если же она увезет вас на юг, то вы непре-
менно должны пригласить доктора Шавера.
   Он был огорчен, обижен, и я его понимала. Я сказала, что обещаю пока-
зываться ему часто, но если мне придется и дальше жить в  этой  комнате,
то в конце концов я сойду с ума.
   - Вряд ли, - ответил он. - Вам угрожает другое. Вы  способны  сказать
себе: "Ну и пусть я ничего не помню, у меня еще уйма времени впереди,  я
накоплю новые воспоминания". Вот это было бы настоящим  безумием,  впос-
ледствии вы пожалели бы о таком решении.
   Он ушел, оставив меня наедине с этой мыслью, которая,  действительно,
уже приходила мне в голову. С тех пор как я обрела лицо, меня не так тя-
готила пропажа пятнадцати лет жизни, стертых из памяти. Не прошла боль в
затылке - правда, вполне терпимая - и тяжесть в голове, но  ведь  и  это
пройдет. Когда я смотрела на себя в зеркало, я была я, у меня были  рас-
косые глаза китайского божка, за стенами больницы меня  ждала  жизнь,  я
была счастлива и очень себе нравилась. Шут с ней, с "прежней", раз я те-
перь во какая!
   - Ну до чего же все просто, когда я вижу себя в зеркале: я ужасно се-
бе нравлюсь, я прямо-таки без ума от себя!
   Так говорила я сестре Раймонде, делая пируэт за пируэтом и  стараясь,
чтобы моя широкая юбка стояла колоколом. Но неокрепшие ноги не разделяли
моего восторга, я зашаталась и, остановившись, замерла пораженная: Жанна
здесь!
   Она стояла, держась за ручку двери;  на  ее  бежевом  костюме  играло
солнце; лицо у нее было какое-то странное, застывшее, а волосы  светлее,
чем я думала. Кроме того, фотографии не давали представления о ее росте.
Жанна была необыкновенно высокая, почти на голову выше меня.
   Ее черты, ее внешний облик и впрямь не были мне совсем  незнакомы.  И
на секунду мне почудилось, что прошлое сейчас нахлынет на меня  огромной
волной и накроет меня. У меня помутилось в голове-то ли  оттого,  что  я
кружилась, то ли от неожиданного появления женщины, которая была знакома
мне так, словно когда-то мне снилась. Я упала на кровать, невольно прик-
рывая руками в перчатках лицо и волосы, точно стыдилась их.
   Через минуту, когда сестра Раймонда тактично вышла из комнаты, я  ус-
лышала голос Жанны - мягкий, глубокий и знакомый, как и ее взгляд; затем
она подошла и обняла меня.
   - Не плачь.
   - Никак не могу перестать.
   Я поцеловала ее в щеку, потом в шею, мне было жаль,  что  я  не  могу
потрогать ее руками без перчаток, я узнавала даже ее запах,  ведь  и  он
когда-то мне снился. Припав головой к ее груди, стыдясь своих волос, ко-
торые ее легкая рука осторожно перебирала, обнажая скрытые под ними шра-
мы, я сказала, что я несчастна, что хочу с ней уехать, что она и не зна-
ет, как я ее ждала.
   - Дай же поглядеть на тебя.
   Я не давалась, но она заставила меня поднять голову, и  ее  смотрящие
на меня в упор глаза снова внушили мне уверенность, что все еще  вернет-
ся. Глаза у нее были очень светлые, с золотым отливом, но в  глубине  их
мелькало что-то похожее на сомнение.
   Жанна тоже знакомилась со мною заново. Ее взгляд блуждал по моему ли-
цу, она внимательно меня изучала. Мне стало невмочь переносить этот  ро-
зыск, это опознание во мне кого-то пропавшего. Схватив Жанну за  руки  и
плача еще горше, я оттолкнула ее от себя.
   - Увезите меня отсюда, пожалуйста! Не смотрите на меня. Это я. Ми! Не
смотрите же на меня.
   Она стала целовать мои волосы, называла меня своей миленькой,  цыпле-
ночком, ангелом. Потом пришел доктор Динн. При виде моих слез он смутил-
ся, но еще больше смутился, когда Жанна встала и он  увидел,  какая  она
огромная. Она была выше всех, кто находился в комнате: выше самого  Дин-
на, его ассистентов и сестры Раймонды.
   Медики напутствовали меня советами на будущее, долго делились  опасе-
ниями по поводу моего здоровья, которых я не слушала, не желала слушать.
Я стояла, прижавшись к Жанне. Она обняла меня за плечи, а с медиками го-
ворила тоном королевы, которая забирает свое дитя, свою Ми, и  мне  было
хорошо, я больше ничего не боялась.
   Она застегнула на мне пальто, замшевое, которое я уже, наверное,  но-
сила, потому что оно залоснилось на рукавах. Она надела на  меня  берет,
повязала мне шею зеленым шелковым шарфом. Она повела меня  по  коридорам
клиники к стеклянной двери,  сквозь  которую  пробивались  ослепительные
солнечные блики.
   На улице стояла белая машина с черным верхом. Жанна усадила  меня  на
переднее сиденье, захлопнула дверцу и, обойдя машину, села рядом со мною
за руль. Она была спокойна, молчалива, только время от времени  погляды-
вала и, улыбаясь, быстро целовала меня в висок.
   И вот мы поехали. Гравий под колесами. Открывающийся перед нами  пор-
тал. Огромные обсаженные деревьями аллеи.
   - Это Булонский лес, - сказала Жанна.
   Я устала. Глаза слипались. Я почувствовала, что соскальзываю, что ле-
жу щекой на пушистой Жанниной юбке. Совсем близко от себя я увидела кра-
ешек движущегося руля. Я живая, и это чудесно. Я заснула.  Проснулась  я
на низком диване, укрытая до пояса пледом в крупную клетку,  в  огромной
комнате, где на столах горели лампы, которые не могли рассеять  притаив-
шийся в ее углах мрак.
   В высоком камине пылал огонь - очень далеко, шагах в тридцати от  ме-
ня. Я встала, мучительней обычного ощущая давящую тяжесть пустоты в  го-
лове. Подошла к камину, пододвинула кресло и, опустившись в него, погру-
зилась в забытье.
   Позднее я ощутила, что надо мной склонилась Жанна. Я услышала ее  го-
лос, чей-то шепот. Потом мне вдруг померещилась крестная Мидоля, как  ее
катят в инвалидном кресле, в  оранжевой  шали  на  плечах,  безобразную,
страшную... Я открыла глаза, еще не совсем очнувшись от обморока,  когда
все еще видится через какую-то  муть,  точно  сквозь  заливаемое  дождем
стекло.
   Но мир обрел ясность. Надо мной были  светлые  волосы,  светлое  лицо
Жанны. Должно быть, она долго на меня смотрела.
   - Ты хорошо себя чувствуешь? Я ответила, что чувствую себя хорошо,  и
протянула к ней руки, чтобы быть к ней поближе. За ее волосами, касавши-
мися моей щеки, я увидела огромную комнату, обшитые панелями стены, лам-
пы, притаившийся в углах мрак, диван, с  которого  я  перебралась  сюда.
Плед лежал на моих коленях.
   - Где я?
   - Это дом, которым мне временно разрешили пользоваться. Я тебе  потом
объясню. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине.
   - Мне холодно.
   - Я сняла с тебя пальто. Не надо было. Погоди.
   Крепко прижав меня к себе, она энергично растирала мне плечи, поясни-
цу, чтобы я согрелась. Я засмеялась. Она отпрянула, лицо ее стало  замк-
нутым, и я снова увидела сомнение в глубине ее глаз. Потом она вдруг то-
же засмеялась и подала мне чашку, которая стояла на ковре.
   - Пей. Это чай.
   - Я долго спала?
   - Три часа. Пей.
   - Мы одни здесь?
   - Нет. Здесь еще кухарка и слуга. Они совсем  потеряли  голову.  Пей.
Они до сих пор опомниться не могут, увидев, как я притащила тебя из  ма-
шины. Ты похудела. Я несла тебя на руках. Придется принять серьезные ме-
ры, чтобы ты нагуляла щеки. Когда ты была маленькая, не кто иной, как я,
рискуя навлечь на себя твою ненависть, заставляла тебя есть.
   - Я ненавидела вас?
   - Пей. Нет, ты не ненавидела меня. Тебе было тринадцать лет.  У  тебя
торчали ребра. Ты и представить себе не можешь, как мне было  стыдно  за
твои ребра. Ну, будешь ты пить или нет?
   Я залпом проглотила свой уже остывший чай, вкус которого был мне зна-
ком, хоть и не очень нравился.
   - Ты не любишь чай?
   - Да так себе, скорее нет.
   - А прежде любила.
   Отныне мне всегда будет сопутствовать это словечко - прежде". Я  ска-
зала Жанне, что в клинике мне последнее время разрешали понемножку  пить
кофе и я от него лучше себя чувствовала. Склонившись над  моим  креслом,
Жанна обещала давать мне все, чего я захочу; ведь я с ней, я жива, и это
главное.
   - А только что в клинике вы меня не узнали, правда?
   - Нет, узнала. Но, прошу тебя, не говори мне "вы".
   - Ты меня узнала?
   - Ты мое дитятко, - сказала она, -  Впервые  я  увидела  тебя,  когда
встречала на аэродроме в Риме. Ты была совсем маленькая, с большущим че-
моданом. И такая же растерянная,  как  сейчас.  Твоя  крестная  сказала:
"Мюрно, если она не потолстеет, получишь расчет". Я тебя кормила, одева-
ла, мыла, учила  итальянскому,  играть  в  теннис,  в  шашки,  танцевать
чарльстон - всему на свете. И даже раза два выпорола, этим ты тоже  обя-
зана мне. С тринадцати до восемнадцати лет ты со мной  не  расставалась,
разве что дня на три, не больше. Ты была мне как  родная  дочь.  А  твоя
крестная говорила: "Это твоя служба". Теперь я все начну  сначала.  Если
же ты не станешь такой, как прежде, я сама себе дам расчет.
   Она слушала мой смех, не сводя с меня изучающего  и  такого  упорного
взгляда, что я осеклась.
   - Ты что?
   - Ничего, дорогая. Ну-ка, встань.
   Взяв меня под руку, она помогла мне встать и  попросила  походить  по
комнате. Сама же отошла в сторону, наблюдая за мною  издали.  Я  сделала
несколько неверных шагов по комнате, ощущая мучительную пустоту в затыл-
ке и тяжесть как свинцом налитых ног.
   Когда Жанна снова подошла ко мне, я  подумала:  она  пытается  скрыть
свое смятение, чтобы не  увеличивать  мое...  Ел  действительно  удалось
изобразить доверчивую улыбку, словно я всегда была такая: скулы  торчат,
нос короткий, волосенки реденькие.
   Где-то в доме часы пробили семь.
   - Я очень переменилась? - спросила я.
   - Лицо стало другое. К тому же ты устала - неудивительно, что  движе-
ния и походка у тебя сейчас не такие, как прежде. Мне  тоже  придется  к
этому привыкнуть.
   - Как это случилось?
   - Потом, дорогая.
   - Я хочу себя вспомнить. Себя, тебя, тетю Мидоля, отца, других. Я хо-
чу вспомнить.
   - Ты вспомнишь.
   - Почему мы здесь? Почему бы сразу не отвезти меня в такое место, ко-
торое я знаю и где все меня знают?
   На этот вопрос Жанна ответила только через три дня. А сейчас она  об-
няла меня и, прижав к себе, покачивалась вместе со мной, точно  баюкала,
называла своей доченькой, уверяла, что теперь никто меня больше не  оби-
дит, потому что она больше никогда не оставит меня одну.
   - Ты меня оставила одну?
   - Пришлось. За неделю до беды мне нужно было съездить в Ниццу по  де-
лам твоей тетки. А когда я вернулась на виллу, то нашла тебя полумертвой
внизу лестницы. Я с ума сходила, пока мне не удалось вызвать  санитарную
машину, врачей, полицию.
   Мы с Жанной разговаривали сейчас в другой огромной комнате -  в  обс-
тавленной темной мебелью столовой, где от одного конца до  другого  было
шагов десять. Мы сидели рядом. На плечах у меня был все тот же клетчатый
плед.
   - Долго я пробыла на мысе Кадэ?
   - Три недели, - ответила Жанна. - Первые несколько дней я  провела  с
вами обеими.
   - С нами обеими?
   - С тобой и той девушкой, с которой ты дружила.  Если  ты  решила  не
есть, я перестаю рассказывать.
   За каждый съеденный кусок бифштекса мне полагался кусок  прошлого,  я
глотала их вперемежку. Вот такой обмен устроили мы с Жанной, сидя бок  о
бок в столовой огромного мрачного дома в Нейи, где подавала нам кухарка,
незаметная и бесшумная, которая называла Жанну попросту "Мюрно", без до-
бавления "мадемуазель" или "мадам".
   - Эта девушка была твоей подругой детства, - продолжала Жанна.  -  Вы
росли в одном доме, в Ницце. Ее мать ходила стирать белье к твоей  маме.
Когда вам было лет по восемь-девять, вы расстались, а снова  встретились
только в феврале этого года. Она работала в Париже. Ты  к  ней  привяза-
лась. Звали ее Доменика Лои.
   Жанна зорко следила за мной, ловя на моем лице хоть какойнибудь приз-
нак того, что я вспоминаю. Безуспешно! Она рассказывала о людях,  участь
которых меня пугала и печалила, но сами по себе эти люди были мне  чужи-
ми.
   - Так значит, это она погибла?
   - Да. Ее нашли в той части виллы, которая сгорела. Ты, по всей  види-
мости, пыталась вытащить Доменику из ее комнаты, пока сама не обожглась.
На тебе загорелась ночная рубашка. Ты, должно быть, бросилась к бассейну
- в саду у дома бассейн. Через полчаса я обнаружила тебя внизу лестницы.
Было два часа ночи. Прибежали какие-то люди в пижамах, но  боялись  тебя
трогать - растерялись, не знали, что делать.  Сразу  же  вслед  за  мной
примчались пожарные из Лека. Они-то и отвезли тебя в Ла-Сьота, в лазарет
при верфи. Потом удалось вызвать "скорую" из  Марселя.  В  конце  концов
прислали вертолет. Тебя доставили в Ниццу. Оперировали на другой день.
   - Что со мной случилось?
   - Ты, должно быть, упала на нижних ступеньках лестницы, когда выбега-
ла из дому. А может, хотела спуститься по стене  из  окна  и  сорвалась.
Следствие этого не прояснило. Как бы то ни было, установили, что ты упа-
ла на лестницу вниз головой, получила ожоги лица и рук. На теле тоже бы-
ли ожоги, но не такие тяжелые, ночная рубашка тебя все же защитила.  По-
жарные мне что-то на этот счет толковали, но я забыла. Ты лежала  голая,
вся черная с головы до пят, а в руках и во рту у тебя были клочки  обуг-
лившейся материи. И ни одного волоска на голове. Люди, которых я застала
подле тебя, думали, что ты мертвая. На темени у тебя была дырища  с  мою
ладонь. Больше всего хлопот в ту первую ночь доставила  нам  именно  эта
рана. Потом, после операции доктора Шавера, я подписала бумагу, в  кото-
рой обязывалась дать кожу для пересадки: у тебя ткани уже не  восстанав-
ливались.
   Жанна рассказывала не глядя на меня. Каждая фраза раскаленным буравом
ввинчивалась в мой мозг. Отодвинувшись вместе со стулом от стола.  Жанна
приподняла подол своей юбки. Я увидела на ее правой ляжке,  над  чулком,
коричневый квадрат: след от пересадки кожи.
   Я схватилась за голову своими руками в перчатках  и  заплакала.  Рука
Жанны легла на мое плечо, и мы сидели так, пока не пришла кухарка  и  не
поставила на стол поднос с фруктами.
   - Я рассказываю тебе об этом, потому что так нужно, - сказала  Жанна.
- Нужно, чтобы ты это вспомнила.
   - Я понимаю.
   - Ты здесь, ты жива, с тобой больше ничего не случится.  Значит,  то,
что было, уже не страшно.
   - Отчего загорелся дом? Она встала. Юбка ее расправилась.  Жанна  по-
дошла к буфету, закурила. С секунду подержала горящую спичку,  показывая
ее мне.
   - Утечка газа в комнате той девушки. За несколько месяцев  до  пожара
на вилле провели газ. Следствие пришло к заключению, что  стык  в  одном
месте оказался некачественным, произошла утечка газа. В одной из  ванных
колонка была на постоянном подогреве, от ее-то горелки и рвануло.
   Она погасила спичку.
   - Подойди ко мне, - сказала я Жанне.
   Она подошла, села рядом со мной. Я взяла из ее руки сигарету и  затя-
нулась. Вроде бы приятно.
   - Я прежде курила?
   - Ну-ка, встань, - сказала Жанна. - Поехали гулять. Возьми на  дорогу
яблоко. Вытри глаза.
   В спальне с низким потолком, где стояла такая широкая кровать, что на
ней в случае нужды поместились бы четыре Мишели, Жанна нарядила  меня  в
толстый пуловер с глухим воротником, замшевое пальто и зеленый шарф.
   Она повела меня через пустые комнаты в выложенный мрамором вестибюль,
в котором гулко отдавались наши шаги. Мы  вышли  в  сад  с  черными  де-
ревьями; Жанна усадила меня в автомобиль, в котором привезла  меня  сюда
днем.
   - В десять часов уложу тебя в постель. Но прежде хочу  кое-что  пока-
зать. Через несколько дней ты у меня будешь водить машину.
   - Пожалуйста, скажи мне еще раз имя и фамилию той девушки!
   - Доменика Лои. Вообще-то ее все звали До. А когда вы были маленькие,
вы играли еще с одной девочкой, она рано умерла - кажется, от суставного
ревматизма или от чего-то в этом роде. Вас называли кузинами -  наверно,
потому, что вы были сверстницами. К тому же все вы родом из Италии:  Ми,
До и Ля. Третью подружку звали Анжела.  Поняла  теперь,  откуда  взялось
прозвище твоей тетки?
   Жанна вела машину на большой скорости  по  широким,  ярко  освещенным
улицам.
   - Имя и фамилия твоей тетки - Сандра Рафферми. Она сестра твоей мате-
ри.
   - Когда умерла моя мама?
   - Тебе было тогда лет восемь-девять, точно не помню. Тебя поместили в
пансион. Через четыре года тетка настояла, чтобы тебя отдали ей. В моло-
дости - рано или поздно ты это все равно узнаешь  -  она  занималась  не
очень-то почтенным делом. Но к тому времени она стала важной дамой, раз-
богатела. Туфли, которые мы с тобой носим, делаются  на  фабриках  твоей
тетки.
   Положив руку мне на колено, Жанна добавила, что, если угодно, фабрики
эти можно назвать моими: Рафферми-то померла.
   - Ты не любила мою тетю?
   - Не знаю, - ответила Жанна. - Я люблю тебя. Остальное меня не трога-
ет. Восемнадцати лет я начала работать на Рафферми: стала каблучным мас-
тером в цехе ее фабрики во Флоренции. Жила одна,  зарабатывала  себе  на
хлеб как могла. Было это в сорок втором. Пришла она как-то в цех, и пер-
вой наградой за мои труды была оплеуха; впрочем, эту оплеуху я ей тут же
вернула, вот тогда она и взяла меня к себе. А последним ее подарком была
тоже оплеуха, но в тот раз я не дала сдачи. Случилось это в мае нынешне-
го года, за неделю до ее смерти. Временами - а это тянулось долгие меся-
цы - она сознавала, что умирает, и от этого не становилась добрее к  ок-
ружающим.
   - Я любила тетю Мидоля?
   - Нет.
   Целую минуту я молчала, тщетно пытаясь представить себе  ту  женщину,
чье лицо знала по фотографиям, - старуху в пенсне, сидящую в  инвалидном
кресле.
   - Я любила Доменику Лои?
   - Кто ж ее не любил? - ответила Жанна.
   - А тебя я любила? Она обернулась; я встретила ее взгляд,  в  котором
дрожали огоньки мелькавших мимо фонарей. Она пожала плечами и резким то-
ном ответила, что скоро мы будем дома. И вдруг  мне  стало  больно,  так
больно, точно это я самое себя ранила, и я взяла Жанну за  руку.  Машина
вильнула. "Прости", - сказала я, и Жанна, наверное, подумала, что я про-
шу прощения за этот зигзаг.
   Она показала мне Триумфальную арку, площадь Согласия, дворец Тюильри,
Сену. Миновав площадь Мобера, мы  остановились  в  спускающейся  к  реке
улочке, возле гостиницы, освещенной неоновой надписью: "Гостиница ВИКТО-
РИЯ".
   Мы остались в машине. Жанна попросила меня взглянуть на гостиницу, но
дом этот не вызывал во мне никаких воспоминаний.
   - А здесь что? - спросила я.
   - Здесь ты частенько бывала. В этой гостинице жила До.
   - Поедем домой, пожалуйста! Жанна вздохнула, сказала: "Хорошо",  -  и
чмокнула меня в висок. По дороге я притворилась, что сплю, и опять  утк-
нулась лицом в Жаннину юбку.
   Дома она меня раздела, велела принять ванну, потом растерла  мохнатым
полотенцем и протянула пару трикотажных перчаток вместо промокших.
   Мы присели на край ванны - она была в платье, я в ночной рубашке. Она
сняла с меня мокрые перчатки; едва увидев свои руки,  я  отвела  от  них
глаза.
   Она уложила меня на широкую кровать в спальне,  подоткнула  одеяло  и
погасила лампу - ровно в 22 часа, как и обещала.  После  моего  купанья,
когда Жанна увидела следы ожогов на моем теле, она стала какая-то стран-
ная. А мне только сказала, что следов осталось немного:  одно  пятно  на
спине и два на бедрах, а вообще я похудела. Я чувствовала, что  она  все
меньше и меньше узнает во мне прежнюю Ми,  хоть  и  старается  держаться
непринужденно.
   - Не уходи. Я отвыкла быть одна, мне страшно.
   Она села у кровати и немножко побыла со мной. Я  заснула,  прижавшись
губами к ее руке. Она молчала. И вот именно тогда, в преддверии сна,  на
той зыбкой грани, когда сознание отступает, когда все нелепо и все  воз-
можно, у меня впервые возникла мысль, что вне рассказов Жанны обо мне  я
не существую. Будь Жанна лгуньей, я была бы ложью.
   - Я хочу, чтобы ты объяснила мне все сейчас. Вот уже несколько недель
я слышу: "Потом, потом!" Вчера вечером ты говорила, что я не любила свою
тетку. Скажи, почему?
   - Потому что она была не слишком ласкова.
   - Со мной?
   - Со всеми.
   - Но раз она взяла меня к себе, когда мне было тринадцать  лет,  она,
должно быть, любила меня.
   - А я и не сказала, что она тебя не любила. И потом, ей это вроде  бы
лестно было. Тебе этого не понять. Ты обо всем судишь с одной-единствен-
ной точки зрения: любит - не любит.
   - Почему в феврале Доменика Лои переехала жить ко мне?
   - В феврале вы с ней встретились. И только некоторое время спустя она
к тебе переселилась. А почему - знаешь одна ты! Ну что я могу тебе  ска-
зать? Каждые три дня у тебя бывала какая-нибудь новая блажь: то  собака,
то машина, то американский поэт, то Доменика Лои - и всегда одна  только
дурь. Однажды, когда тебе было восемнадцать, я нашла тебя в Женеве в но-
мере гостиницы с каким-то конторщиком. А когда  тебе  было  двадцать,  я
нашла тебя в другой гостинице - с Доменикой Лои.
   - Какую роль она играла в моей жизни?
   - Роль рабыни, как все.
   - Как и ты?
   - Как и я.
   - А что там произошло?
   - Ничего. Что, по-твоему, могло произойти? Ты бросила  мне  в  голову
чемодан, потом вазу, за которую мне пришлось заплатить немалые деньги, и
укатила со своей рабыней.
   - Где это было?
   - В "Резиданс Уошингтон" на улице Лорда Байрона, четвертый этаж, ком-
ната четырнадцать.
   - Куда же я отправилась?
   - Понятия не имею, мне было не до того. Тетка твоя ждала только тебя,
чтобы отдать Богу душу. Явившись к ней, я получила вторую оплеуху за во-
семнадцать лет службы. Спустя неделю она померла.
   - И я туда не поехала?
   - Нет. Не скажу, правда, что я ничего о тебе не слышала, - ты  натво-
рила столько глупостей, что слухи о тебе не могли не дойти до меня, - но
сама ты с месяц не давала о себе знать. Пока не растратила все деньги. И
не наделала столько долгов, что потеряла кредит даже у своих ухажеров. Я
получила во Флоренции твою телеграмму: "Прости, несчастна, денег,  целую
тысячу раз, лобик, глазки, носик, губки, ручки, ножки, будь  добренькая,
рыдаю, твоя Ми". Клянусь, это текст точный, я тебе его покажу.
   Жанна показала мне телеграмму, когда я одевалась. Я прочла ее стоя на
одной ноге - другую я поставила на стул, и Жанна  пристегивала  к  моему
чулку подвязку, чего я в своих перчатках не в состоянии была сделать.
   - Идиотская телеграмма.
   - И все же ты тут как на ладони. А знаешь, ведь были и другие. Иногда
всего из двух слов: "Денег, Ми". А иногда в один день получалось пятнад-
цать телеграмм подряд, причем все - об одном и том  же.  Ты  перечисляла
мои качества. Или нанизывала, строчку за строчкой,  прилагательные,  ха-
рактеризующие ту или иную черту моей особы, а уж выбор слов  зависел  от
твоего настроения. Это было обременительно и притом очень  накладно  для
промотавшейся идиотки, но зато ты доказывала, что у тебя есть фантазия.
   - Ты говоришь обо мне так, словно ты меня ненавидела.
   - Я ведь не рассказываю тебе, какими словами ты уснащала свои  телег-
раммы. Ты умела делать больно. Другую ногу. После смерти твоей  тетки  я
не послала тебе денег. Я взяла и приехала. Поставь другую ногу на  стул!
Я приехала на мыс Кадэ в воскресенье днем.  До  самого  вечера  ты  была
пьяна. Я сунула тебя под душ, выгребла из дома ухажеров и  из  пепельниц
мусор. Мне помогала До. Три дня подряд ты молчала как воды в рот набрав.
Вот и все.
   Я была готова. Она застегнула на мне серое легкое  пальто,  взяла  из
соседней комнаты свое, и мы вышли. Все было как в дурном сне. Я  уже  не
верила ни одному слову Жанны.
   В машине я заметила, что все еще держу в руке ту телеграмму. Но  ведь
телеграмма как раз и доказывала, что Жанна не лжет. Долгое время мы мол-
чали; далеко впереди под хмурым небом маячила Триумфальная арка.
   - Куда ты везешь меня?
   - К доктору Дулену. Он уже звонил ни свет ни заря. Надоел.
   Она покосилась на меня, улыбнулась и сказала:
   - Ну что, мой цыпленочек, загрустил?
   - Мне не хочется быть той Ми, какую ты описываешь. Я не  понимаю.  Не
могу объяснить, откуда я это знаю, но я не такая. Неужели я могла до та-
кой степени перемениться?
   - Да, - ответила Жанна, - ты очень переменилась.
   Целых три дня я занималась чтением старых писем,  разбирая  чемоданы,
привезенные Жанной с мыса Кадэ.
   Я пыталась проследить течение своей жизни день за днем, и Жанна,  ко-
торая не отходила от меня ни на шаг, подчас становилась  в  тупик  перед
моими открытиями. Так, она не могла  объяснить  происхождение  найденной
мною мужской рубашки, маленького револьвера с  перламутровой  рукояткой,
заряженного. - Жанна его никогда не видела - или чьих-то писем -  авторы
их были ей неизвестны.
   Мало-помалу, несмотря на остававшиеся пробелы, я восстанавливала  пе-
ред собой свой внутренний облик, и он явно не совпадал с моим  нынешним.
Я не была так глупа, так тщеславна, так жестока, как прежняя Мишель. Мне
ничуть не хотелось ни напиваться, ни бить по щекам неугодившую прислугу,
ни плясать на крыше автомобиля, ни бросаться в объятия шведского  бегуна
или первого встречного юнца, у которого красивые глаза  и  нежные  губы.
Все это могло казаться мне необъяснимым после пережитой мною катастрофы,
но самым поразительным было не это. Особенно  невероятной  казалась  мне
прежняя моя душевная черствость: узнав о смерти крестной Мидоля, я в тот
же вечер отправилась кутить и даже не поехала на похороны.
   - В этом была ты вся, - повторяла Жанна. - Да притом никто же не  го-
ворит, что у тебя не было сердца. Я хорошо тебя знала. Ты могла чувство-
вать себя очень несчастной. Это выражалось в приступах вздорного  гнева,
а в последние два года - чаще всего в непреодолимой потребности ложиться
в постель с кем попало. В глубине души ты,  наверное,  думала,  что  все
кругом - сплошной обман. Когда нам тринадцать лет, это называют  разными
красивыми словами: жажда нежности, сиротская доля, тоска по материнскому
теплу. А когда нам восемнадцать, вместо красивых слов употребляют отвра-
тительные медицинские термины.
   - Что же я такого ужасного сделала?
   - Это было не ужасно. Это было наивно.
   - Никогда-то ты прямо не ответишь на  мой  вопрос!  Заставляешь  меня
предполагать Бог знает что, и я поневоле воображаю всякие гадости! Приз-
найся, ты делаешь это нарочно!
   - Пей свой кофе, - отвечала Жанна.
   Сейчас облик и поведение Жанны тоже не вязались с тем  представлением
о ней, какое создалось у меня в первый день и вечер нашей  встречи.  Она
стала замкнутой, час от часу отдаляясь от меня все больше. Что-то в моих
словах, в моих поступках ей по-прежнему не нравилось, и мне  было  ясно,
что ее это гложет. Она долго молча  разглядывала  меня,  затем  начинала
вдруг возбужденно говорить, постоянно возвращаясь к  рассказу  о  пожаре
либо о том дне за месяц до несчастья, когда она застала меня  пьяной  на
мысе Кадэ.
   - Самое правильное мне было бы туда поехать!
   - Через несколько дней поедем.
   - Я хочу увидеть отца. Почему мне нельзя увидеть тех  людей,  которых
знала прежде?
   - Твой отец в Ницце. Он стар. Встреча с тобой, когда ты в таком  сос-
тоянии, ничего хорошего ему не сулит. Что до прочих,  то  я  предпочитаю
еще немножко подождать.
   - А я - нет.
   - А я - да. Послушай, мой цыпленочек: пройдет день-другой, и твоя па-
мять, может быть, сразу восстановится. Думаешь, мне легко не давать тво-
ему отцу встретиться с тобой? Он считает, что ты еще в клинике. Думаешь,
мне легко отгонять от тебя всех этих шакалов? Я ведь хочу, чтобы ты  ус-
пела выздороветь к тому времени, как с ними встретишься.
   Выздороветь... Я уже столько узнала о себе, ничего при этом не вспом-
нив, что изверилась в своем выздоровлении. А у доктора Дулена меня ждало
все то же: уколы, игры с кусочками проволоки, режущий глаза  свет  ламп,
автоматическое письмо. Мне делали укол в правую руку и заслоняли ее щит-
ком, чтобы я не видела того, что пишу. Я не  чувствовала  ни  карандаша,
вложенного в мои пальцы врачом, ни того, как вожу рукой. Пока  я  безот-
четно выполняла свое задание, доктор Дулен и его ассистент беседовали со
мной о южном солнце и о прелестях Лазурного берега. Из этого дважды про-
изводившегося опыта с автоматическим письмом мы ничего не вынесли, кроме
того, что почерк у меня ужасно изменился от постоянного  ношения  перча-
ток. Доктор Дулен, которому я сейчас верила не больше, чем  Жанне,  уве-
рял, что якобы эти сеансы освобождают от  некоего  чувства  тревоги  мое
подсознание, а уж оно-то все помнит. Я читала  "написанные"  мною  таким
образом страницы. Они представляли собой набор бессвязных, незаконченных
слов, большей частью получившихся от "столкновения поездов", по  выраже-
нию доктора Дулена, как в худшие дни моего пребывания  в  клинике.  Чаще
других встречались слова из одного ряда: нос, глаза, рот, руки,  волосы,
- так что мне начинало казаться, будто я читаю свою телеграмму Жанне.
   Идиотское, надо сказать, занятие.
   На четвертый день у нас с Жанной состоялся крупный разговор.  Кухарка
была на другом конце дома, слуга куда-то ушел.  Мы  с  Жанной  сидели  в
креслах у камина в гостиной - я постоянно зябла. Было около  пяти  часов
вечера. В одной руке я держала письма и фотографии, в  другой  -  пустую
кофейную чашку.
   Жанна, бледная, с кругами под глазами, курила и - в который уж раз  -
отказывала мне в праве увидеться с прежними знакомыми.
   - Я этого не хочу, вот и все. Кто, по-твоему, твои прежние  знакомые?
Ангелы, сошедшие с небес? Да они же не упустят такую легкую добычу,  как
ты.
   - Это я-то добыча? Но с какой точки зрения?
   - С той точки зрения, которая выражается цифрами с большим  количест-
вом нулей. В ноябре тебе исполнится двадцать один год. К  этому  времени
будет вскрыто завещание Рафферми. Но его даже не обязательно  вскрывать,
чтобы прикинуть, сколько миллиардов лир перейдет в твои руки.
   - Надо же было все это мне объяснить!
   - Я думала, ты знаешь.
   - Я ничего, решительно ничего не знаю! Ты-то понимаешь, что я  ничего
не знаю!
   Тут она допустила свою первую оплошность:
   - Я уже перестала понимать, что ты знаешь и чего не знаешь! Я  просто
теряю голову. Не сплю по ночам. В сущности, тебе так легко ломать  коме-
дию!
   Жанна швырнула свою сигарету в огонь. Я поднялась с  кресла.  Часы  в
прихожей пробили пять.
   - Комедию? Какую комедию?
   - А потеря памяти! - ответила она. - Удобнейшая штука! Никаких  внеш-
них повреждений, никаких следов этой болезни  -  кто  может  знать,  что
больная амнезией на самом деле не больна, кроме нее самой?
   Она тоже вскочила. Сейчас она была неузнаваема. И вдруг  снова  стала
Жанной: стройная женщина в широкой юбке, высоченная, на голову выше  ме-
ня, светловолосая, глаза с золотой искоркой, лицо спокойное.
   - Маленькая моя, я сама не знаю, что говорю! Но моя правая рука  раз-
махнулась прежде, чем ее слова дошли до моего сознания. Я ударила  Жанну
в уголок рта. Острая боль из руки передалась в затылок, я  зашаталась  и
повалилась ничком на Жанну. Она подхватила меня и крепко прижала к  гру-
ди, не давая шевельнуться. Но мои руки были как свинцом налиты, я  бы  и
не могла вырваться.
   - Успокойся, - повторяла она.
   - Пусти меня! Зачем бы я стала ломать комедию? Зачем? Ну! Хоть это ты
скажешь мне, а?
   - Успокойся, прошу тебя!
   - Да, пусть я дура, ты слишком часто это мне говорила! Но не такая уж
я дура! Так зачем же я ломаю комедию? Объясни! Пусти меня!
   - Успокойся же наконец! Не кричи! Повернув меня к  себе  спиной,  она
опустилась вместе со мной в кресло, так что я оказалась у нее  на  коле-
нях, и, зажав мне рот, дыша в затылок, зашептала:
   - Я ничего не говорила. А может, сказала вздор. Не кричи,  нас  услы-
шат. Все эти три дня я схожу с ума. А ты ничего не замечаешь!
   Тут она допустила вторую оплошность - яростным шепотом,  который  был
страшнее крика, прошипела:
   - Не могла же ты помимо своей воли сделать такие успехи за  три  дня!
Если ты ничего не помнишь, то каким образом тебе  удается  ходить,  сме-
яться, говорить точь-в-точь как она?
   Из моего зажатого рта вырвался вопль, на кратчайший миг меня захлест-
нула тьма, а очнулась я лежащей  навзничь  на  ковре.  Склонившись  надо
мной, Жанна прикладывала к моему лбу влажный носовой платок.
   - Не шевелись, миленькая.
   Я увидела на ее лице след от моего удара, в складке у  рта  запеклась
тоненькая струйка крови. Так это мне не в  кошмаре  померещилось?  Я  не
сводила глаз с Жанны, а она расстегивала пояс моей юбки и,  обняв  меня,
усаживала. Ей тоже было страшно.
   - Пей, дорогая.
   Я залпом выпила что-то очень крепкое. Мне стало лучше. Я смотрела  на
нее и была спокойна. "А ведь правда, - говорила я себе,  -  теперь-то  я
уже способна ломать комедию". Когда она, стоя на коленях передо мной  на
ковре, привлекала меня к себе - Ну, давай помиримся", - я машинально об-
няла ее за шею. Но, ощутив на своих губах соленый вкус ее слез, я до то-
го расчувствовалась, что была уже почти готова относиться к ней по-преж-
нему.
   Заснула я поздней ночью. Долгие часы неподвижно лежа в постели, я ду-
мала над словами Жанны, стараясь угадать, что именно, с ее точки зрения,
могло побудить меня симулировать амнезию. Но  не  нашла  этому  никакого
объяснения, равно как и разгадки ее волнений. Однако я была уверена, что
у Жанны есть основательные причины держать меня вдали от людей, в  доме,
где ни слуга, ни кухарка меня не знают. А побуждения Жанны я могу узнать
хоть завтра: она не хочет показывать меня моим бывшим знакомым,  поэтому
стоит мне заявиться к кому-нибудь из них, чтобы произошло именно то, че-
го Жанна хочет избежать. И тогда посмотрим, что будет.
   Я решила разыскать кого-нибудь из своих прежних парижских друзей. Мой
выбор пал на молодого человека, который заверял меня  в  письме,  что  я
принадлежу ему навеки, - адрес его был указан на конверте.
   Его звали Франсуа Шанс, жил он на бульваре Сюше. По словам Жанны,  он
адвокат и, несмотря на свою фамилию, не имел ни единого шанса на успех у
той Ми, какой я когда-то была.
   Засыпая, я раз двадцать переживала в воображении свой завтрашний  по-
бег от Жанны, план которого составила только что. В этом душевном состо-
янии я готова была поверить, что еще чуть-чуть,  и  я  вспомню  какой-то
другой момент моей жизни, но это прошло. Сон одолел меня в ту самую  се-
кунду, когда я в двадцатый раз выходила из белого "Фиата-1500" на  одной
из парижских улиц.
   Я хлопнула дверцей.
   - Да ты с ума сошла! Подожди же! Она тоже выскочила из машины и  наг-
нала меня на тротуаре. Я взяла ее руку.
   - Я прекрасно справлюсь сама. Я только хочу немного походить,  погля-
деть витрины, побыть одной! Неужели ты не понимаешь, что мне надо побыть
одной?
   Я показала на папку, которую держала в  руке.  Оттуда  высыпались  на
тротуар газетные вырезки. Жанна помогла мне их собрать: это были статьи,
появившиеся после пожара. Их дал мне доктор Дулен, проделав свой обычный
сеанс со светом и тестами на цветовые пятна, от  чего  у  меня  осталось
только ощущение бесплодной усталости. Еще один час ушел  впустую,  лучше
бы я потратила его на что-нибудь другое - призналась бы Дулену  в  своих
подлинных, а не мнимых опасностях. К  несчастью,  Жанна  считала  нужным
присутствовать при наших беседах.
   Она обняла меня за плечи - высокая, элегантная, волосы в лучах  полу-
денного солнца отливают золотом. Я снова отвела ее руку.
   - Это неразумно, дорогая, - сказала она. - Скоро обед. А потом я  по-
катаю тебя по Булонскому лесу.
   - Нет. Пожалуйста, Жанна. Мне это нужно.
   - Хорошо. Тогда я поеду сзади.
   Жанна вернулась в машину. Она была недовольна, но, против моего  ожи-
дания, не разозлилась. Я прошла метров сто по  тротуару,  столкнулась  с
гурьбой девушек, выходивших из конторы или мастерской, перешла  улицу  и
остановилась у галантерейного магазина. Оглянувшись, я увидела наш  "фи-
ат": он остановился во втором ряду потока машин, неподалеку от  меня.  Я
пробралась к Жанне. Она опустила стекло и перегнулась через  пустое  си-
денье рядом с собой.
   - Гони монету, - сказала я.
   - Зачем?
   - Хочу купить кое-какие вещички.
   - В этой лавочке? Да я могу отвезти тебя в самые лучшие магазины.
   - А я хочу сюда. Гони монету. И не скупись. Мне нужна уйма вещей.
   Жанна только подняла брови, покоряясь судьбе. Я думала,  она  скажет,
что я веду себя как двенадцатилетняя девчонка, но она промолчала. Открыв
сумку, она вынула все имевшиеся там кредитки и протянула их мне.
   - Ты не хочешь, чтобы я помогла тебе выбрать?  Никто  лучше  меня  не
знает, что тебе идет.
   - Я прекрасно справлюсь сама.
   Входя в лавку, я услышала за собой голос Жанны: "Дорогая, не  забудь:
размер сорок второй!" Продавщице, встретившей меня у  порога,  я  велела
подать мне платье, висевшее на деревянном манекене, комбинации, белье  и
пуловер с витрины.
   Я сказала, что у меня нет времени примерять,  и  попросила  упаковать
все отдельными свертками. Затем отворила дверь и позвала Жанну. Она выш-
ла из машины, лицо у нее было усталое.
   - Мне не хватает денег. Будь добра, выпиши чек.
   Жанна направилась к магазину, я пропустила ее вперед. Пока она  выпи-
сывала чек, я взяла те покупки, которые продавщица успела упаковать,  и,
сказав, что отнесу их в машину, вышла.
   В машине, над приборами, я оставила записку, которую приготовила  за-
ранее и носила в кармане пальто:
   Жанна, не волнуйся, не устраивай погони за мною, я вернусь домой  или
позвоню по телефону. Тебе нечего меня бояться. Я не знаю,  чего  ты  бо-
ишься, и все же и, целую тебя в ушибленный краешек рта, потому что люблю
тебя и мне больно, что я это сделала и оттого  стала  походить  на  твою
ложь обо мне.
   Когда я отошла от нашего "фиата", меня нагнал полицейский  и  сказал,
что автомобиль нельзя оставлять во втором ряду. Я ответила,  что  машина
не моя и меня это не касается.
 
 
   КАЖЕТСЯ, УБИЛА
 
   Такси доставило меня на бульвар Сюше, к дому с широкими окнами,  оче-
видно недавно выстроенному. На табличке у  парадного  значилась  фамилия
того, кого я искала. Я поднялась на четвертый этаж пешком -  лифт  поче-
му-то внушал мне опасения - и не раздумывая позвонила.  Друг,  любовник,
воздыхатель, "шакал - не все ли равно?
   Дверь отворил неизвестный мне мужчина лет тридцати, в сером  костюме,
приятной внешности. Из квартиры доносились спорящие голоса.
   - Франсуа Шанс?
   - Он обычно обедает не здесь. Вы договаривались о встрече? Он меня не
предупреждал.
   - Нет, мы не договаривались.
   Поколебавшись и оставив дверь на  лестничную  площадку  открытой,  он
впустил меня в большую прихожую с голыми  стенами,  без  всякой  мебели.
Ничто в этом человеке не вызывало во мне ощущения, что  мы  с  ним  ког-
да-либо встречались; между тем он как-то странно оглядывал меня с головы
до ног. Я спросила его, кто он такой.
   - То есть как это - кто я такой? А вы кто?
   - Я Мишель Изоля. Только что из больницы. Я - знакомая Франсуа, хоте-
ла бы с ним поговорить.
   Мой собеседник явно тоже знавал Мишель Изоля - это было видно по  его
растерянному взгляду. Он попятился, с сомнением дважды покачал  головой,
потом пробормотал извинение и бросился в одну из комнат в глубине  квар-
тиры. Оттуда он появился в сопровождении другого  мужчины,  который  был
старше его, полнее, не так эффектен и выскочил с салфеткой в руке и неп-
рожеванным куском за щекой.
   - Мики! Ему, вероятно, уже стукнуло пятьдесят, волосы на висках у не-
го были жидкие, лицо одутловатое. Сунув свою салфетку молодому человеку,
который меня впустил, он поспешил мне навстречу.
   - Входи, не будем же мы здесь стоять. Почему ты не позвонила по теле-
фону? Входи же!
   Он втолкнул меня в комнату и закрыл за собой дверь. Положив руки  мне
на плечи, он внимательно меня рассматривал.  Несколько  секунд  пришлось
мне терпеть этот осмотр.
   - М-да, вот это сюрприз так сюрприз! Я, конечно, узнал бы тебя с тру-
дом, но выглядишь ты превосходно  и,  видимо,  совсем  здорова.  Садись,
рассказывай. Как обстоит с твоей памятью?
   - Вам все известно?
   - Ну разумеется! Мюрно только третьего дня говорила со мной по  теле-
фону. Она разве не приехала с тобой?
   Эта комната, очевидно, была его рабочим кабинетом. В ней стояли прос-
тые строгие кресла, большой стол красного  дерева,  заваленный  папками,
книги на застекленных полках.
   - Когда ты вышла из клиники? Сегодня утром? Глупостей, по крайней ме-
ре, еще не натворила?
   - Кто вы? Подсев ко мне, он взял меня за руку все в той же  перчатке.
Вопрос мой сбил его с толку: по его лицу - изумленному, сперва  расплыв-
шемуся в улыбке, затем омрачившемуся - я могла проследить путь,  который
он проделал в его голове.
   - Ты не знаешь, кто я такой, и тем не менее пришла ко мне? Да что  же
это происходит? Где Мюрно?
   - Она не знает, что я здесь.
   Я чувствовала, что его удивление растет, что на самом деле все должно
быть проще, чем я думала. Он выпустил мою руку.
   - Если ты меня не помнишь, то откуда знаешь мой адрес?
   - Из вашего письма.
   - Какого письма?
   - Которое я получила в клинике.
   - Но я не писал тебе! Наступил мой черед недоуменно вытаращить глаза.
Он смотрел на меня, как смотрят на неразумное существо, по  его  лицу  я
видела, что он сомневается уже не в памяти моей, а в рассудке.
   - Погоди минуточку, - сказал он. - Сиди спокойно.
   Я вскочила одновременно с ним и загородила ему дорогу к телефону.  Не
владея собой, я закричала:
   - Не делайте этого! Я получила письмо, на конверте был указан ваш ад-
рес. Я пришла к вам, чтобы узнать, кто вы, и чтобы вы сказали  мне,  кто
я!
   - Успокойся же! Никак не пойму, что ты тут плетешь. Если Мюрно ничего
не известно, я должен ей позвонить. Не знаю, каким образом тебе  удалось
уйти из клиники, но, очевидно, сделала ты это без спросу.
   Он снова взял меня за плечи, пытаясь усадить в кресло, с  которого  я
вскочила. Кожа на висках у него была землистая, а щеки вдруг  побагрове-
ли.
   - Умоляю вас, объясните, вы обязаны объяснить! Я, может быть, рассуж-
даю как дурочка, но я не сумасшедшая. Умоляю, объясните!
   Так и не усадив меня в кресло, он отказался от этого намерения.
   Но, когда он снова ринулся к телефону, стоявшему на столе, я схватила
его за руку.
   - Успокойся, - сказал он. - Я не желаю тебе зла.  Ведь  я  знаю  тебя
столько лет.
   - Кто вы?
   - Я - Франсуа! Адвокат. Веду дела Рафферми. Включен в  "Главную  кни-
гу".
   - А что это такое?
   - Приходно-расходная книга. В нее вносили людей,  обслуживавших  Раф-
ферми. Тех, кому платили по ведомости. Я свой, но это  долго  объяснять.
Именно я занимался всеми ее сделками во Франции, понимаешь? Да  сядь  же
ты!
   - Вы писали мне после несчастья?
   - Нет. Мюрно просила этого не делать. Я, как и все, справлялся о тво-
ем здоровье, но писать не писал. Ну что я тебе мог сказать?
   - Что я буду принадлежать вам вечно.
   Но, произнося эти слова, я отчетливо сознавала, что  это  несусветная
чушь: представить себе, чтобы этот господин с массивным подбородком, ко-
торый годился мне в отцы, мог написать подобное письмо, было немыслимо.
   - Что? Да это же смешно! Я бы никогда не позволил  себе  такого!  Где
письмо?
   - Оно не при мне.
   - Послушай, Мики, я понятия не имею, что у тебя на уме! В своем тепе-
решнем состоянии ты, может статься, Бог весть что выдумала. Прошу  тебя,
дай мне позвонить Мюрно!
   - Но как раз Жанна-то и подала мне мысль поехать к вам. Я получила от
вас любовное послание, и притом Жанна говорила, будто  вам  со  мной  не
везло и вы не имели ни малейшего шанса на успех - что же,  по-вашему,  я
тут выдумала?
   - Мюрно читала это письмо?
   - Не знаю.
   - Не понимаю, - сказал он. - Если Мюрно говорила, что у меня  нет  ни
малейшего шанса на успех у тебя, то, во-первых, потому,  что  ты  завела
себе привычку каламбурить по поводу моей фамилии, а во-вторых, она наме-
кала и на кое-что другое. Ты, по правде сказать, доставляла  мне  немало
хлопот.
   - Хлопот?
   - Оставим это, пожалуйста. Тут и твои сумасбродные долги,  и  помятое
иной раз автомобильное крыло-все это сейчас не важно. Будь добра, сядь и
дай мне позвонить. Ты хоть успела пообедать?
   У меня не хватило духу снова удержать его за руку. Я дала ему  обойти
вокруг стола и набрать номер, а сама тем временем  медленно  пятилась  к
двери. Слушая телефонные гудки, он не спускал с меня глаз, но было ясно,
что он меня не видит.
   - Ты не знаешь, она сейчас где, у тебя? Он снова набрал номер. У  ме-
ня? Значит, от него, как и от всех других, Жанна скрыла,  где  она  меня
прячет: ведь он считает, что я выписалась из клиники только сегодня  ут-
ром. Я поняла, что до того, как забрать меня из клиники,  Жанна,  должно
быть, несколько недель жила в другом доме, это и было "у  меня";  именно
туда Шанс и звонил.
   - Там не отвечают.
   - Куда вы звоните?
   - На улицу Курсель, конечно. Разве Мюрно обедает не дома?
   Его окрик "Мики!" настиг меня уже в прихожей, когда я отворяла  дверь
на лестницу. Никогда еще мои ноги так не уставали, но ступеньки были ши-
рокие, а туфли тетушки Мидоля - удобные, так что, сбегая по лестнице,  я
не оступилась.
   Минут пятнадцать я бродила пустынными улицами вокруг Портд'Отей.  По-
том обнаружила, что все еще держу под мышкой папку с газетными  вырезка-
ми, которую дал мне доктор Дулен. Я остановилась перед стенным  зеркалом
у витрины, чтобы посмотреть, не сбился ли берет и не смахиваю  ли  я  на
злоумышленницу. В зеркале я увидела девушку с осунувшимся лицом, но спо-
койную и хорошо одетую, а позади нее - того  самого  молодого  человека,
который впустил меня в квартиру Франсуа Шанса.
   Я невольно зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть, и так резко  оберну-
лась, что заболели плечи и голова.
   - Не пугайся, Мики, я тебе друг. Пойдем. Мне нужно  с  тобой  погово-
рить.
   - Кто вы?
   - Тебе нечего бояться. Прошу тебя, пойдем. Я ведь только поговорить с
тобой хочу.
   Он мягко взял меня под руку. Я не противилась. Мы  находились  далеко
от дома Франсуа Шанса, затащить меня туда силой было нельзя.
   - Вы следили за мной?
   - Да. Когда ты туда пришла, я растерялся. Я тебя не узнал, да  и  ты,
кажется, не узнала меня. Я ждал тебя у дома в машине, но ты  так  быстро
пробежала, что я не успел тебя окликнуть. А потом ты свернула в улицу  с
односторонним движением, и я с трудом тебя нашел.
   Он крепко держал меня под руку, пока не довел до своей машины: черный
закрытый автомобиль стоял на площади, которую я только что пересекла.
   - Куда вы меня собираетесь везти?
   - Куда пожелаешь. Ты еще не обедала? Помнишь такое место - "У Короле-
вы"?
   - Нет.
   - Это ресторан. Мы с тобой там часто бывали. Вдвоем. Мики, верь  мне,
тебе нечего бояться.
   Он крепче сжал мою руку и скороговоркой произнес:
   - Ведь приходила-то ты ко мне. Правду сказать, я уже не верил, что ты
когда-нибудь вернешься. Я ведь понятия не имел,  что  у  тебя  эта,  как
ее... Ну, что ты потеряла память. Я просто не знал, что и думать.
   У него были очень темные и очень блестящие глаза, глуховатый, но при-
ятный голос, в котором явственно слышалось волнение. С виду он был креп-
кий, но какой-то беспокойный. Он мне почему-то не нравился,  но  бояться
его я перестала.
   - Вы подслушивали под дверью?
   - Я слышал все из передней. Садись же в машину,  прошу  тебя.  Письма
писал я. Я тоже Франсуа, Франсуа Руссен. Тебя ввел в заблуждение  обрат-
ный адрес на конверте.
   Когда я села рядом с ним в машину,  он  попросил  меня  говорить  ему
"ты", как прежде. Все это совершенно не укладывалось у меня в голове.  Я
смотрела, как он достает ключи от  машины,  как  включает  зажигание,  и
удивлялась, что у него дрожит рука. Еще больше удивлялась  я  тому,  что
сама не дрожу. Наверное, я любила этого человека, раз он был моим любов-
ником. И естественно, что, встретив меня, он волнуется. А я точно  зале-
денела с головы до ног. И если дрожала, то от холода. Явью  было  только
ощущение холода, все прочее - нет.
   Я не сняла пальто. Мне казалось, что от вина я согреюсь, и я  здорово
выпила, но мысли мои от этого нисколько не прояснились.
   Так вот: я познакомилась с ним в прошлом году у Франсуа Шанса, у  ко-
торого он работает. Я провела осенью десять дней в Париже. Из того,  как
он описывал начало нашей связи, следовало, что мне не впервой было заво-
дить интрижки, и я попросту заставила его бросить все дела и  запереться
со мной в номере загородной гостиницы в Милли-ля-Форэ. Затем я возвраща-
юсь во Флоренцию и пишу ему оттуда пылкие письма, которые он  мне  пока-
жет. Конечно же, я ему изменяю, но только из озорства,  потому  что  мне
опротивел этот дурацкий образ жизни - в разлуке с ним. Мне никак не уда-
ется добиться от тетки, чтобы она устроила ему фиктивную командировку  в
Италию. Вторая наша встреча с ним произошла в январе этого года, когда я
приехала в Париж. Пламенная страсть.
   Конец истории - а ее ждал неизбежный конец (пожар)  -  показался  мне
особенно неясным. Может, на меня так подействовало вино, но события,  на
мой взгляд, становятся особенно сумбурными, когда  на  сцене  появляется
новое действующее лицо - Доменика Лои.
   Была какая-то ссора с Франсуа, несколько раз  я  пропускаю  свидания,
потом происходит вторая ссора,  я  даю  ему  пощечину,  потом  возникает
третья ссора, от меня достается Доменике - я не просто даю ей  пощечину,
но избиваю ее и прихожу в такую ярость, что она на коленях молит о поща-
де и целую неделю потом ходит в синяках. Затем - еще  одна  стычка,  как
будто не связанная со всем предыдущим, когда речь идет о  какой-то  бес-
тактности, совершенной не то Франсуа, не то мною, а может, Доменикой. И,
наконец, происходит что-то и вовсе непонятное: ревность, кабачок на пло-
щади Звезды, темное влияние некой демонической  личности  (До),  которая
хочет рассорить меня с ним (Франсуа), мой внезапный отъезд в июне на ма-
шине, письма Франсуа, оставленные мною без ответа,  возвращение  "карги"
(это Жанна), растущее и все более загадочное влияние  демонической  лич-
ности на "каргу", тревога, звучащая в голосе (в моем голосе), отвечающем
Франсуа во время телефонного разговора из Парижа с мысом  Кадэ,  который
продолжался целых двадцать пять минут и стоил ему уйму денег.
   Он говорил без умолку, поэтому ничего не ел. Заказал  вторую  бутылку
вина, очень волновался, много курил. Он догадывался, что решительно  все
в его рассказе кажется мне ложью. Под конец он стал после  каждой  фразы
повторять: "Уверяю тебя!" А у меня в груди вместо сердца был  ком  льда.
Когда я вдруг вспомнила Жанну, мне захотелось закрыть лицо руками и  по-
ложить голову на скатерть, чтобы уснуть, а может, разрыдаться. Уж она-то
нашла бы меня, натянула бы мне на голову берет и увела бы  далеко-далеко
от этого мерзкого глухого голоса, от звона посуды, от дыма, который  ест
мне глаза.
   - Уйдем отсюда.
   - Погоди секундочку. Смотри не убегай! Мне нужно позвонить в контору.
   Если бы не охватившее меня оцепенение - а может, отвращение, -  я  бы
сбежала. Вместо этого я закурила сигарету-эту марку я терпеть не могла -
и тут же погасила ее в своей тарелке. Я сказала себе, что, будь эта  ис-
тория рассказана иначе, она, возможно, не показалась бы мне  такой  про-
тивной и я бы себя в ней узнала. С внешней стороны  здесь  все  сплошная
неправда. Но кто, кроме меня, мог знать, что таилось в  душе  той  шалой
девчонки? Когда память ко мне вернется, я вспомню, вероятно, эти же фак-
ты, да только расскажу о них по-другому.
   - Пойдем, - сказал он. - Ты просто с ног валишься. Не могу же я  тебя
такой бросить.
   Он опять взял меня под руку. Распахнул передо мной стеклянную  дверь.
Набережные заливало солнцем. Я снова сидела в машине. Мы неслись по  ка-
ким-то улицам, спускавшимся под гору.
   - Куда мы едем?
   - Ко мне домой. Послушай, Мики, я сознаю, что про все это я рассказал
тебе очень плохо, мне хочется, чтобы ты это знала. Разговор мы продолжим
попозже, когда ты немного поспишь. Я понимаю, от всех  этих  бесконечных
передряг и переживаний ты не в своей тарелке. Не спеши  думать  обо  мне
плохо.
   Ведя машину, он положил - точно так же, как Жанна, -  свободную  руку
мне на колено.
   - Потрясающе, что я снова с тобой, - сказал он. Когда  я  проснулась,
уже наступили сумерки. Никогда еще у меня так не  болела  голова,  разве
что в первые дни пребывания в клинике. Франсуа тряс меня за плечо.
   - Я сварил тебе кофе. Сейчас принесу.
   Я находилась в комнате с задернутыми шторами, обставленной разнокали-
берной мебелью. Кровать, на которой я лежала в юбке и пуловере,  укрытая
до пояса пледом, оказалась диваном-кроватью, и я тут же  вспомнила,  как
Франсуа его расставлял. На низеньком столике на уровне моих глаз я  уви-
дела свою фотографию в серебряной оправе - вернее, фотографию той, какою
я была "прежде". У кресла напротив кровати валялись  на  ковре  газетные
вырезки доктора Дулена. Должно быть, Франсуа читал их, пока я спала.
   Он вернулся с чашкой дымящегося кофе. От кофе мне стало чуточку  лег-
че. Франсуа был без пиджака, по-домашнему; заложив руки в карманы  брюк,
он с улыбкой наблюдал за тем, как я пью, видимо очень довольный собой. Я
взглянула на свои часы. Они стояли.
   - Долго я спала?
   - Сейчас шесть часов. Ну, как ты, получше себя чувствуешь?
   - Мне кажется, я бы спала еще много-много лет. Очень болит голова.
   - Может, надо что-нибудь сделать?
   - Не знаю.
   - Хочешь, я вызову врача? Он сел на кровать подле меня и, взяв из мо-
их рук пустую чашку, поставил на ковер.
   - Лучше бы вызвать Жанну.
   - У нас в доме есть врач, но я не знаю номера его телефона. Что каса-
ется Жанны, то я, признаться, совсем не жажду, чтобы она сейчас  ко  мне
нагрянула.
   - Ты ее не любишь? Он рассмеялся и обнял меня.
   - Узнаю тебя, - сказал он. - Ты действительно ничуть  не  изменилась:
все определяется тем, любишь ты человека или не любишь. Нет, не вырывай-
ся. Имею же я право хоть обнять тебя после такого долгого перерыва.
   Нагнув мне голову, он провел рукой по моим волосам и осторожно  поце-
ловал в макушку.
   - Да, я не люблю Жанну. Живя с тобой, пришлось бы любить всех на све-
те. Даже ту несчастную девушку, которая, однако. Бог знает что...
   Не выпуская меня из объятий, он указал мне рукой на газетные вырезки,
валявшиеся на полу.
   - Я прочел. Мне, правда, уже рассказывали, но все эти  подробности...
Какая жуть! Я рад, что ты хотела ее оттуда вытащить. Ну, дай же мне пос-
мотреть на твои волосы.
   Я быстро прикрыла рукой голову.
   - Не надо, пожалуйста!
   - Ты всегда должна носить перчатки? - спросил он.
   - Ну пожалуйста! Он коснулся губами моей руки в перчатке, мягко отвел
ее и поцеловал меня в голову.
   - Больше всего тебя меняют волосы. Сегодня в ресторане мне иногда ка-
залось, что я разговариваю с незнакомкой. - Взяв в ладони мое  лицо,  он
долго изучал его. - И все-таки это, конечно, ты, Мики. Я смотрел на  те-
бя, когда ты спала. Знаешь, я ведь частенько смотрел на тебя  спящую.  И
сейчас у тебя было точь-в-точь такое же лицо.
   Он поцеловал меня в губы. Сначала бегло, чтобы посмотреть, как это на
меня подействует, потом поцелуи стали долгими. На меня опять нашло  оце-
пенение, но совсем не такое, как сегодня в ресторане: сейчас все мое те-
ло томительно и сладко ныло. Это ощущение я знала до клиники, до  слепя-
щих вспышек белого света - попросту говоря, оно существовало "прежде". Я
не шевелилась и сосредоточенно прислушивалась к себе. В  эту  минуту  я,
верно, как последняя дура надеялась, что в  поцелуе  обрету  память  обо
всем. Я отстранилась, только когда у меня перехватило дыхание.
   - Теперь ты мне веришь? - спросил он.
   Он довольно усмехался, на лоб его упал клок темных волос. Вот  эта-то
его фраза все и погубила. Я отодвинулась от него еще дальше.
   - Я часто бывала в этой комнате?
   - Да нет, не очень часто. Я бывал у тебя.
   - Где?
   - В отеле "Резиданс", на улице Лорда Байрона, а потом - на улице Кур-
сель. Да вот тебе и доказательство!
   Он вскочил и, вынув из ящика стола маленькую связку ключей,  протянул
ее мне.
   - Ты дала мне их, когда переехала на улицу Курсель. Иной раз  вечером
ты ужинала не со мной, и тогда мы встречались там после.
   - Это квартира?
   - Нет, особнячок. Премиленький. Мюрно тебе его покажет. Или, если хо-
чешь, съездим туда вдвоем. Эх, и хорошо же нам тогда было!
   - Расскажи! Он снова засмеялся, кольцом сомкнув вокруг меня  руки.  Я
смирно лежала на кровати, твердые ключи вонзились мне в ладонь.
   - О чем же рассказывать?
   - О нас. О Жанне. О До.
   - О нас - рассказывать интересно. А вот о Жанне - нет. И о  До  тоже.
Из-за нее-то я и перестал у тебя бывать.
   - Почему?
   - Она тебя мутила. Когда ты взяла ее к себе, у нас с тобой все разла-
дилось. Ты вела себя как сумасшедшая. У тебя появились совершенно бредо-
вые идеи.
   - Это было когда?
   - Я уж и не помню. Но до того, как вы вдвоем укатили на юг.
   - Какая она была?
   - Послушай, она же умерла. А я не люблю плохо говорить о  покойниках.
Да и не все ли равно, какая она была? На твой взгляд,  она  была  совсем
иная: милая, прелестная, жизни для тебя не пожалеет!  И  до  чего  умна!
Она, видно, и в самом деле была умна. Вертела тобой как хотела, да и са-
мой Мюрно - тоже. И чуть-чуть не прибрала к рукам мамашу Рафферми.
   - Она была знакома с моей теткой?
   - К счастью, нет. Но умри твоя тетка месяцем позже, До бы с ней  поз-
накомилась и отхватила себе смачный кусок пирога, будь уверена!  Ты  уже
собиралась ехать с ней к тетке. Бедняжке До ведь  так  хотелось  увидеть
Италию!
   - Почему ты считаешь, что она настраивала меня против тебя?
   - Я ей мешал.
   - Почему?
   - Понятия не имею! Она, верно, думала, что ты выйдешь за меня  замуж.
Зря ты рассказывала ей о наших планах. Да и мы сейчас  зря  говорим  обо
всем этом. Ну все, точка.
   Он стал целовать меня в шею, в губы, но я уже ничего не чувствовала -
я замерла, стараясь собраться с мыслями.
   - Почему ты сказал, что рад тому, что я во время пожара пыталась  вы-
тащить До из ее комнаты?
   - Потому что лично я дал бы ей там подохнуть. И  потом,  из-за  всего
прочего. Ну, хватит, Мики!
   - А что такое - все прочее"? Я хочу знать.
   - Я узнал об этом, когда был в Париже. И  не  очень  понял,  что  там
стряслось. Я Бог знает что вообразил. Мне никак не верилось в несчастный
случай. Ну, что это чистая случайность.
   Я онемела. Он сошел с ума: говорит такие ужасные вещи и при этом  од-
ной рукой медленно задирает на мне юбку, а другой - расстегивает  кофту.
Я попыталась встать.
   - Пусти меня.
   - В самом деле? Да выкинь ты все это из головы!  Он  грубо  опрокинул
меня на кровать. Я хотела отвести его руку, что забиралась все  выше  по
моим ногам, но он первым отвел мою и причинил мне боль.
   - Пусти!
   - Послушай, Мики!
   - Почему ты думал, что это не было несчастным случаем?
   - Черт побери! Да надо быть чокнутым, чтобы, зная Мюрно, считать  это
несчастным случаем! Надо быть полным  кретином,  чтобы  поверить,  будто
она, прожив там три недели, не заметила, что соединение в газовой  трубе
не в порядке! Как на духу тебе говорю, можешь не  сомневаться:  до  того
все было затянуто как следует!
   Я отбивалась от него как могла. Он меня не отпускал.
   Сопротивление подстегивало его. Кончилось тем, что он разорвал  ворот
моего пуловера и только тогда опомнился. Увидев, что я плачу,  отпустил.
Я отыскала свои туфли и пальто, не слушая, что он говорит.  Подобрала  с
пола газетные вырезки, сложила их в папку и тут только осознала,  что  в
руке у меня ключи, которые он мне дал. Я сунула их в карман пальто.
   Франсуа стал перед дверью, загораживая мне дорогу, смешной и  унижен-
ный, с бледным помятым лицом. Я вытерла глаза кулаком и сказала ему: ес-
ли он хочет еще когда-нибудь меня увидеть, то сейчас должен дать мне уй-
ти.
   - Мики, это же глупо! Уверяю тебя, это глупо! Все эти месяцы я  бесп-
рестанно думаю о тебе. Сам не знаю, что на меня накатило.
   Он вышел на лестничную площадку и смотрел мне вслед.
   Жалкий, уродливый, алчный, лживый. Шакал.
   Я долго бродила по городу. Сворачивала то в одну, то в другую  улицу.
Чем больше я размышляла, тем больше мешались мои мысли. Боль  в  затылке
отпустила, зато разболелась спина вдоль  всего  позвоночника.  Вероятно,
оттого, что я устала, все это и случилось.
   Сначала я брела в поисках такси, а потом - лишь бы ходить, лишь бы не
возвращаться в Нейи, не видеть Жанну. Я было решила позвонить ей по  те-
лефону, но раздумала: я бы не удержалась, заговорила о газовой трубе.  Я
боялась, что не поверю ей, если она начнет оправдываться.
   Мне стало холодно. Я зашла в кафе, согреться. Расплатившись и получив
сдачу, я заметила, что у меня осталось много денег - на  них,  наверное,
можно прожить несколько дней. Жить в эту минуту для меня означало только
одно: лечь в постель и спать. А еще неплохо  было  бы  помыться,  надеть
свежее платье, чистые перчатки.
   Я поплелась дальше и, наконец, зашла в какую-то гостиницу  у  вокзала
Монпарнас. Там спросили, есть ли у меня с собой багаж, хочу ли я номер с
ванной, и дали заполнить какой-то бланк. Я заплатила вперед.
   Я уже поднималась по лестнице в сопровождении горничной, когда  из-за
конторки раздался голос администратора:
   - Мадемуазель Лои, прикажете разбудить вас утром?
   - Нет, не беспокойтесь, пожалуйста, - ответила я  и  обернулась,  вся
холодея и чувствуя, что мой мозг сковывает ужасом: ведь я  знала  это  и
раньше, знала давно, знала всегда.
   - Как вы меня назвали? Он заглянул в заполненный мною бланк.
   - Мадемуазель Лои. А что, разве не так?
   Я спустилась с лестницы, подошла к нему. Я еще  пыталась  подавить  в
себе некий издавна знакомый страх. Это не может быть правдой, это просто
"столкновение поездов - из-за того что я два часа говорила о  До,  из-за
моей усталости...
   На желтой бумажке я написала вот что:
   Лои Доменика Лелла Мария, родилась 4 июля 1939 года в Ницце, департа-
мент Приморские Альпы, француженка, банковская служащая.
   Подпись - До Лои - очень разборчива, имя и фамилия написаны слитно  и
обведены овалом, неверно и наспех.
   Я разделась и наполнила ванну водой. Сняла перчатки, затем  снова  их
натянула: мысль о том, что я должна буду касаться  этими  руками  своего
тела, была мне неприятна.
   Все это я проделывала медленно, почти спокойно. Когда доходило до та-
кого состояния подавленности,  отупение  мало  чем  отличается  от  спо-
койствия.
   Я уже не знала, что и думать, поэтому вовсе перестала думать. Мне бы-
ло дурно и в то же время приятно, потому что вода  была  теплая.  Так  я
пролежала около часа. Свои часы я завести забыла, и, когда взглянула  на
них, выйдя из ванной, они стояли, показывая три часа пополудни.
   Я вытерлась полотенцами, которые были в моем номере, надела белье ру-
ками в мокрых перчатках - руки у меня горели. В зеркальном шкафу отража-
лась фигура автомата с узкими бедрами, топающего босиком по  комнате,  в
чертах которого не осталось и подобия прежнего человека. Подойдя ближе к
зеркалу, я обнаружила, что после ванны мерзкие швы у меня  под  бровями,
под крыльями носа, подбородком и за ушами стали особенно заметны. А руб-
цы на голове просвечивали под редкими волосами, набухли и стали  кирпич-
но-красными.
   Я упала ничком на кровать и долго лежала,  уткнувшись  лицом  в  сгиб
локтя, преследуемая одним неотвязным образом: некая девушка  добровольно
окунает в пламя голову и руки.
   Невозможно. Кому достанет мужества на такое? Тут я заметила  лежавшую
возле меня папку, которую получила от доктора Дулена.
   Когда я сегодня утром в первый раз просматривала эти  статьи,  в  них
все совпадало с рассказом Жанны. При втором прочтении я открыла  подроб-
ности, которые раньше казались мне незначительными, а теперь поражали.
   Ни дата рождения Доменики Лои, ни два других  имени,  данные  ей  при
крещении, нигде в газетах не упоминались. Сказано было  только,  что  ей
двадцать один год. Но так как пожар произошел ночью  4  июля,  репортеры
добавляли, что несчастная погибла в день своего рождения. Несколько  се-
кунд я склонялась к тому, что я не хуже самой До могла знать, какими еще
именами ее нарекли, равно как и дату ее рождения, что я  могла  написать
"Лои" вместо "Изоля": все это объясняется моей усталостью,  тем,  что  я
была одержима своими мыслями, которые неразрывно связаны с До. Но нельзя
же этим объяснить мое полное перевоплощение, когда я так точно  заполняю
все пункты учетной карточки, вплоть до того, что воспроизвожу эту дурац-
кую школярскую подпись.
   Вместе с тем мне пришли на ум и доводы против. Жанна  не  могла  оши-
биться. Она помогала мне мыться с первого же вечера,  знала  меня  много
лет, как знает усыновленного ребенка приемная мать. Если изменилось  мое
лицо, то тело, жесты, голос остались прежними. До могла быть одного рос-
та со мной; может статься, у нее были глаза того же цвета, что у меня, и
такие же темные волосы, но ошибка Жанны - вещь невозможная. Я выдала  бы
себя каким-нибудь изгибом спины или плеча, формой ноги.
   Я задумалась над словами: "выдала бы себя". Странно - как будто мысль
помимо моей воли уже привела меня к  объяснению,  которое  я  не  хотела
признавать, точно так же как не хотела в течение нескольких  дней  заме-
чать явные признаки того, что открыла сегодня, прочитав заполненный мною
гостиничный бланк.
   Я - это не я! И доказательство тому - именно моя неспособность  восс-
тановить свое прошлое. Как же я могла бы восстановить  прошлое  кого-то,
кем не была?
   К тому же Жанна меня ведь не узнала. Мой смех, мои манеры ее озадачи-
вали, как и другие, неизвестные мне особенности, которые она,  возможно,
приписывала периоду выздоровления, но которые ее тревожили и  постепенно
от меня отдаляли.
   Это-то я и пытаюсь понять сегодня, сбежав от  нее,  именно  это.  "Не
сплю по ночам... Как же ты можешь так на нее походить?" Да, я, черт  по-
дери, похожа на До! Жанна не хотела этого признать, как и я,  но  каждый
мой жест раздирал ее сердце, каждая ночь сомнений добавляла  синевы  под
ее глазами.
   Но, несмотря ни на что, в этом рассуждении есть  одно  слабое  место:
ночь пожара. Жанна была там. Она подобрала меня под лестницей, она,  ко-
нечно, сопровождала меня в Ла-Сьота, в Ниццу. Ее просили также  опознать
труп погибшей до того, как явятся родители. И не до такой же  степени  я
была неузнаваема, даже обгоревшая. Ошибиться могли чужие люди, но только
не Жанна.
   Значит, получается как раз обратное. Страшнее, но гораздо проще.
   "Кто поручится, что ты не ломаешь комедию?" Жанна боится, боится  ме-
ня. Не потому, что я все больше похожу на До, а потому, что она знает: я
- До!
   Она знала это с самой ночи пожара. Почему она молчит, почему  солгала
- разгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно представлять,  как
Жанна намеренно выдает живую за мертвую, чтобы вопреки всему  номинально
сохранить в живых до вскрытия завещания законную наследницу.
   Жанна молчит, но осталась свидетельница ее  лжи:  живая.  Вот  почему
Жанна не спит по ночам. Она прячет от людей свидетельницу, которая,  мо-
жет быть, ломает комедию, а может быть, и нет. И ей необходимо поддержи-
вать свою ложь. Жанна и сама теперь не очень  уверена  как  в  том,  что
ошиблась, так и в своей собственной памяти, да и вообще  сомневается  во
всем. Легко ли после трех месяцев разлуки, а потом после этих трех  дней
нового знакомства с воскресшей узнать, тот ли это смех и та ли  это  ро-
динка? Жанне приходится всего бояться. В первую очередь - людей, которые
хорошо знали погибшую и могли бы раскрыть подлог. А особенно боится  она
меня, раз так старательно прячет меня от людей. Она не знает, как я  от-
несусь ко всему этому, когда ко мне вернется память.
   Однако есть и еще одно слабое место: вечер пожара. Жанна могла  найти
тогда некую девушку без лица и без рук, но она никак  не  могла  предви-
деть, что эта девушка окажется всего лишь идеальным автоматом, у которо-
го вместо прошлого и будущего -  зияющая  пустота.  Очень  маловероятно,
чтобы Жанна пошла на такой риск. Если только...
   Если только свидетельница в равной мере не заинтересована в  молчании
(почему бы и нет, коли уж я сама пришла к  таким  чудовищным  и  нелепым
предположениям), а Жанна, поняв это, решила, что это дает ей власть надо
мной. Тут вступают в силу подозрения Франсуа по поводу стыка  в  газовой
трубе. Мне, как и ему, казалось бесспорным, что такой грубый дефект  но-
вого оборудования, способный вызвать пожар, не мог ускользнуть от внима-
ния Жанны. Значит, труба была в исправности. Значит, кто-то  должен  был
испортить ее потом.
   Если судебные следователи и страховые агенты поддержали  версию  нес-
частного случая, значит, повредить трубу с одного раза - например,  сде-
лав на ней надпил, - было нельзя. Я нашла во многих газетах  подробности
расследования: прокладку в течение нескольких недель разъедала  сырость,
фланец одной из труб проржавел. Это требует подготовки, длительной рабо-
ты. И называется это убийством.
   Стало быть, живая еще до пожара решила занять место мертвой! Ми  нис-
колько не была заинтересована в такой подмене,  следовательно,  живая  -
До. Я - жива. Следовательно, я - До. Кривая, что  вела  от  гостиничного
бланка к трубе газовой колонки, замкнулась в кольцо, точь-в-точь как тот
манерный овал вокруг подписи "До Лои".
   Опомнилась я, очутившись, неведомо когда и как, на коленях  под  умы-
вальником своего гостиничного номера, обследующей  водопроводные  трубы,
пыль с которых пятнала мои перчатки. Очевидно, я смутно надеялась  таким
способом доказать себе самой, насколько нелепы мои  предположения,  хотя
эти водопроводные трубы наверняка сильно отличаются от газовых  труб  на
мысе Кадэ. Я говорила себе: это неправда, ты  слишком  торопишься,  будь
даже соединение сделано на совесть, оно могло испортиться само по  себе.
И я отвечала себе: это невозможно, не прошло и трех месяцев, как провели
газ, да, впрочем, никто и не считал это возможным, раз было установлено,
что в трубах изначально имелся какой-то дефект.
   Я была в одной комбинации, и мне снова стало очень холодно. Я  надела
юбку и разорванный пуловер. Чулки же мне так и не  удалось  натянуть.  Я
скомкала их и сунула в карман пальто. И поскольку все мои  мысли  своди-
лись к одному, я истолковала свой собственный жест  как  лишнее  доказа-
тельство своей гипотезы: Ми, конечно, такого жеста не сделала  бы.  Пара
чулок не имела для нее никакой цены. Она швырнула бы их куда попало,  на
другой конец комнаты.
   В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа.  Кажется,
это была третья по счету милость, дарованная мне жизнью в тот день. Вто-
рой милостью был поцелуй, полученный до той  минуты,  когда  я  услышала
вопрос: "Теперь ты мне веришь?" А первой - взгляд Жанны, когда я  попро-
сила ее выписать чек и она  вышла  из  машины:  усталый,  чуть  сердитый
взгляд, но в нем я прочла, что Жанна любит меня изо всех сил, - и едва я
вспомнила здесь об этом, в гостиничном номере, как снова уверовала:  все
это мне только приснилось, все это неправда.
   В телефонном справочнике особняк на улице Курсель числился под  фами-
лией Рафферми. Мой указательный палец, обтянутый мокрой тканью перчатки,
пропустил пятьдесят четыре номера в столбце, пока не остановился на нуж-
ном.
   Такси доставило меня к номеру пятьдесят пятому: ворота с высокими ре-
шетчатыми створками, выкрашенными в черный цвет. Мои часы, которые я за-
вела перед уходом из гостиницы, показывали без чего-то полночь.
   В глубине сада, усаженного каштанами, высился дом -  белый,  изящный,
безмятежный. Окна в нем не светились, ставни, по-видимому, были заперты.
   Я отворила ворота - они не скрипнули - и поднялась по  аллее,  окайм-
ленной газоном. К замкам парадной двери мои ключи не подходили.  Обогнув
дом, я нашла черный ход, дверь которого и отперла.
   На меня пахнуло духами Жанны. Я зажигала свет в каждой комнате, через
которую проходила. Они были маленькие, большей  частью  выкрашены  белой
краской и, на мой взгляд, обставлены уютно и удобно. На втором  этаже  я
обнаружила спальни. Их двери выходили в переднюю, наполовину  некрашеную
- покраску стен еще не закончили.
   Первая комната, в которую я вошла, была спальней Мики. Откуда я знаю,
что это ее спальня, я себя и не спрашивала. Все тут говорило о ней: сум-
бур эстампов на стене, дорогая обивка мебели, большая кровать с балдахи-
ном, в сборках из шелковой кисеи, которую сквозняк  из  передней  надул,
как корабельные паруса. Говорили о Мики и теннисные ракетки на столе,  и
фотография какого-то юноши, повешенная на абажур,  и  огромный  плюшевый
слон, рассевшийся в кресле, и фуражка немецкого  офицера,  нахлобученная
на голову скульптуры, которая, вероятно, изображала крестную Мидоля.
   Я отдернула полог и несколько секунд полежала на кровати, потом стала
выдвигать разные ящики, пытаясь против всякого ожидания получить доказа-
тельство, что эта спальня все-таки принадлежала мне. Я вынимала из  ящи-
ков белье, вещи, не имевшие для меня никакого значения, бумаги,  которые
бегло просматривала и бросала на ковер.
   Спальню я оставила в полном беспорядке. Но какое это имело  значение?
Я знала, что позвоню Жанне. Вручу ей свое прошлое, настоящее и  будущее,
а сама лягу спать. И пусть она наводит порядок в спальне и  разбирается,
кто кого убил.
   Вторая комната была ничьей, а в третьей, наверное, жила Жанна, пока я
находилась в клинике. Указывали на это и  размеры  платьев,  висевших  в
шкафу, и запах духов, застоявшийся в примыкающей к ней ванной.
   Наконец я открыла ту комнату, которую искала. В ней не осталось ниче-
го, кроме мебели, кое-какого белья в  комоде,  халатика  в  сине-зеленую
клетку (на верхнем кармашке вышито: "До") и трех чемоданов,  стоявших  в
ряд у кровати.
   Чемоданы были полны. Вытряхнув их содержимое на ковер, я поняла,  что
Жанна привезла эти чемоданы с мыса Кадэ. В двух были  вещи  Ми,  которые
Жанна мне не показывала. Если они находятся в этой  комнате,  то,  может
быть, потому, что у Жанны не хватило духу войти в комнату умершей. А мо-
жет, и не поэтому.
   В третьем чемодане, поменьше, оказалось очень мало одежды, зато обна-
ружились принадлежавшие До письма и бумаги. Этого было маловато. Мне  не
верилось, что это все, но я подумала, что, наверное, старикам Лои отдали
другие вещи их дочери, уцелевшие от пожара.
   Я развязала тесемку, которой была перевязана пачка  писем.  Это  были
письма крестной Мидоля (она так и подписывалась) к кому-то, кого я  сна-
чала приняла за Ми, потому что они начинались  словами:  "Моя  милочка",
или "Саппа", или "Моя крошка". Читая их, я поняла, что, хотя в них много
говорится о Ми, обращены они к До. Возможно, у меня теперь было довольно
своеобразное представление об орфографии, но, по-моему, письма  крестной
изобиловали ошибками. Однако они были очень нежные, и от того, что я чи-
тала между строк, у меня снова стыла кровь в жилах.
   Я отложила осмотр своего имущества и пошла искать телефон. Он оказал-
ся в спальне Ми. Я позвонила в Нейи. Было около  часу  ночи,  но  Жднна,
должно быть, держала руку на телефонной трубке, потому что сразу ответи-
ла. Прежде чем я успела сказать хоть слово, Жанна закричала, что она са-
ма не своя от беспокойства; на меня посыпались оскорбления вперемежку  с
мольбами. Тогда я тоже крикнула:
   - Да погоди же!
   - Где ты?
   - На улице Курсель.
   Внезапная пауза, которая затягивалась и могла означать все что  угод-
но: удивление, признание. Я первая нарушила молчание:
   - Приезжай, я жду!
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Плохо. Привези мне перчатки.
   Я положила трубку. Вернувшись в спальню До,  я  продолжала  рыться  в
своих бумагах. Затем взяла трусики и комбинацию,  раньше  принадлежавшие
мне, клетчатый халатик и переоделась. Я сняла с себя даже туфли и  боси-
ком спустилась в первый этаж. Все, что я оставила себе от  той,  другой,
были перчатки - уж они-то мои.
   В гостиной я зажгла все лампы, достала коньяк и отхлебнула  прямо  из
бутылки. Затем я долго возилась с  проигрывателем,  разбираясь,  как  он
устроен. Поставила я что-то орущее. От коньяка я чувствовала себя лучше,
но пить еще побоялась. На всякий случай прихватила бутылку с собой в со-
седнюю комнату, где, похоже, было теплей, и улеглась там в темноте, при-
жимая ее к груди.
   Минут через двадцать после  телефонного  разговора  я  услышала,  что
где-то отворилась дверь. Спустя еще минуту музыка  в  гостиной  смолкла.
Шаги приближались к моей комнате. Свет Жанна не зажгла. Я увидела  длин-
ный темный силуэт в проеме, ее рука легла на ручку двери - точный  нега-
тив изображения той молодой женщины, что явилась мне солнечным  утром  в
клинике. Несколько секунд Жанна молчала, затем проговорила своим мягким,
глубоким и спокойным голосом:
   - Добрый вечер. До.
 
 
   УБЬЮ
 
   Все это началось одним февральским днем в банке, где работала До; на-
чалось с того, что Ми впоследствии называла (и слушателям, конечно,  по-
лагалось смеяться) "даром судьбы". Чек был похож  на  все  другие  чеки,
проходившие через руки Доменики с девяти утра до пяти вечера, не  считая
сорокапятиминутного перерыва на обед. На нем имелась  подпись  владельца
текущего счета, Франсуа Шанса, и, только когда Доменика внесла выплату в
дебет, она прочла на обороте чека передаточную  надпись  на  имя  Мишель
Изоля.
   До почти непроизвольно вскинула глаза, посмотрела через головы  това-
рок и увидела по другую сторону стола кассиров девушку в бежевом пальто,
голубоглазую, с длинными черными волосами. До продолжала сидеть, ошелом-
ленная не столько появлением Ми, сколько ее красотой. Между  тем  одному
Богу известно, как часто рисовала она в своем воображении  эту  встречу:
то в театре (куда До никогда не ходила), а однажды  где-то  на  пляже  в
Италии (До в жизни не была в Италии). В общем, происходило это  неведомо
где, в не совсем реальном мире, где и сама она не была  реальной  До,  в
мире на грани сна, когда можно, засыпая, выдумывать без оглядки все, что
душе угодно.
   А нынешняя встреча за четверть часа до звонка, возвещающего конец ра-
бочего дня, через загородку, которую До видела перед собой ежедневно вот
уже два года, воспринималась реальной и не удивляла. Ми была так  краси-
ва, так ослепительно хороша, она казалась таким законченным  воплощением
счастья, что, увиденная сейчас воочию, развеяла все прежние мечты.
   На подушке перед сном жизнь  представлялась  проще.  Случайно  находя
свою осиротевшую подругу, До на поверку  оказывалась  выше  ее  по  всем
статьям: и ростом-то взяла (метр шестьдесят восемь сантиметров), и  при-
лежанием (аттестат зрелости с оценкой "хорошо"  по  всем  предметам),  и
сметкой (она округляла капиталец Ми какими-то не вполне ясными операция-
ми на бирже), и отвагой (спасала крестную Мидоля во время  кораблекруше-
ния, а Ми думала только о себе, так что потонула), и у мужчин  пользова-
лась большим успехом (жених Ми, некий итальянский князь, за три  дня  до
их свадьбы предлагал руку и сердце ее бедной кузине: кошмарные муки  со-
вести) - словом, До взяла всем. И, само собой разумеется, красотой.
   Ми была до того обворожительна, что До чуть не стало дурно, хоть  она
видела ее на расстоянии пятнадцати шагов, через головы снующих в  кассо-
вом зале людей. Она хотела встать, да не могла. Она увидела, как чек пе-
решел в руки к одной из ее товарок, которая подложила его к пачке других
чеков, как потом его передали кассиру. Девушка в бежевом пальто - издали
она казалась старше двадцати лет и  довольно  самоуверенной  -  спрятала
врученные ей деньги в сумочку, на миг сверкнула улыбкой и направилась  к
выходу из банка, где ее ждала другая девушка.
   Доменика пробиралась между конторками с  каким-то  странным  чувством
внутреннего сопротивления. Она думала: "Я ее сейчас  потеряю  и  никогда
больше не увижу. А если увижу, если наберусь храбрости, заговорю с  ней,
она снизойдет до улыбки и тут же забудет обо мне,  равнодушно  отвернет-
ся".
   Так оно примерно и случилось. До догнала обеих  девушек  на  бульваре
Сен-Мишель, метрах в пятидесяти от банка, когда они собирались  сесть  в
белую "МГ", стоявшую в запрещенном для стоянки месте. Ми посмотрела, яв-
но не узнавая, но с вежливым интересом, на эту схватившую  ее  за  рукав
девушку в одной кофточке, которая, наверное, промерзла  до  костей  (так
оно и было) и говорила, задыхаясь после бега.
   До сказала, что она - До. После долгих объяснений Ми как будто вспом-
нила свою подругу детства и ответила: "Вот чудно, что  мы  так  встрети-
лись". Говорить было больше не о чем. Попытку продолжить разговор сдела-
ла сама Ми. Она спросила, давно ли До живет в Париже и работает в банке,
нравится ли ей работа. Она познакомила До со своей приятельницей,  грубо
размалеванной американкой, которая уже уселась в машину. Потом Ми сказа-
ла:
   - Позвони мне как-нибудь на днях. Приятно было с тобой встретиться.
   Ми села за руль, и они укатили под рев запущенного на полные  обороты
мотора. До вернулась в банк, когда там уже запирали двери, озлобленная и
в полном смятении чувств.
   Как же ей звонить, я даже не знаю, где она  живет.  Удивительно,  что
она одного роста со мной, когда-то она была гораздо ниже. Я была бы  та-
кой же красивой, если бы могла так одеваться. На сколько  был  тот  чек?
Плевать ей, позвоню я или нет. Она говорит без итальянского акцента.  Ну
и дура же я, ей самой пришлось  поддерживать  разговор.  Она,  наверное,
считает меня дубиной стоеросовой. Ненавижу  ее.  Я  могу  ненавидеть  ее
сколько влезет, задохнусь-то от ненависти я.
   Она осталась на час после закрытия банка, чтобы поработать. Чек  уда-
лось рассмотреть, когда служащие начали расходиться. Адрес Ми на нем  не
значился. До списала адрес владельца счета, Франсуа Шанса.
   Позвонила она ему через полчаса из "Дюпон-Латена", сказала,  что  она
кузина Ми, только что ее видела, но не догадалась спросить номер ее  те-
лефона. Мужской голос ответил, что, насколько ему известно,  у  мадемуа-
зель Изоля нет кузины, но все-таки согласился дать номер телефона и  ад-
рес Ми: "Резиданс Уошингтон", улица Лорда Байрона.
   Выходя из телефонной будки в подвальчике ресторана. До назначила себе
срок: позвонить Ми не раньше чем через трое суток. Она вернулась в  зал,
где ее уже ждали друзья: две сослуживицы и молодой  человек,  с  которым
она познакомилась полгода назад: месяца четыре они целовались, а еще два
он был ее любовником. Он был худощав, симпатичен, немного не от мира се-
го, недурен собой, служил страховым агентом.
   До снова села рядом с ним, поглядела на него, нашла, что не такой  уж
он симпатичный, не больно хорош собой, не очень-то витает в облаках -  в
общем, настоящий страховой агент. Она снова спустилась вниз, в  телефон-
ную будку, и позвонила Ми, но не застала ее.
   Девушку, говорившую без итальянского акцента,  удалось  заполучить  к
телефону только через пять дней, после многократных ежевечерних  попыток
До дозвониться к ней с восемнадцати часов до полуночи. В  тот  вечер  До
звонила из квартиры Габриеля, страхового  агента,  который  спал  рядом,
накрыв голову подушкой. Была полночь.
   Вопреки всем трезво-скептическим предположениям,  Ми  помнила  об  их
встрече. Она извинилась, что все эти дни не бывала дома. Вечером поймать
ее трудно. Впрочем, утром тоже.
   У До были заготовлены всевозможные хитроумные  формулы,  чтобы  иметь
повод для встречи с Ми, но сказала она только следующее:
   - Мне нужно с тобой поговорить.
   - Ах так, - сказала Ми. - Ну ладно, приходи, только давай  быстро,  я
спать хочу. Я тебя очень люблю, но завтра мне рано вставать.
   Она чмокнула губами, что означало - целую",  и  положила  трубку.  До
несколько минут сидела на краю кровати с трубкой в руках  как  очумелая.
Затем кинулась одеваться.
   - Ты уходишь? - спросил Габриель.
   Вот теперь целовала она, звонко смеясь.  Габриель  подумал,  что  она
совсем рехнулась, и опять накрыл голову подушкой. Ему  тоже  нужно  было
рано вставать.
   В глубине холла До увидела бар, куда вели три ступеньки. Сидели  там,
должно быть, те самые люди, каких встречаешь на теплоходах  модных  пля-
жах, театральных премьерах: в мире на грани сна.
   Лифтер остановил лифт на четвертом этаже. Номер четырнадцатый. В  ко-
ридоре До посмотрелась в зеркало, проверила, все ли в порядке, приглади-
ла волосы, которые она уложила тяжелым узлом на затылке, потому что  они
были очень длинные и с ними приходилось долго возиться. Узел ее  немного
старил и придавал солидность. "Ну что ж, так и надо".
   Дверь ей отворила какая-то старуха, которая надевала пальто,  собира-
ясь уходить. Она крикнула что-то по-итальянски в соседнюю комнату и выш-
ла из номера.
   Как и внизу, здесь все было выдержано  в  английском  стиле:  большие
кресла, толстые ковры. Ми выскочила в короткой комбинации выше колен,  с
голыми плечами, держа в зубах карандаш, а в  руке  -  настольную  лампу.
Объяснила, что она у нее испортилась.
   - Ну, как живешь? Послушай, ты,  наверное,  мастерица  на  все  руки.
Глянь-ка, что с ней.
   В комнате, где пахло американскими сигаретами и стояла  незастеленная
кровать, До, не снимая пальто, починила лампу. Ми тем временем то рылась
в шкатулке на столике, то бегала в другую  комнату.  Вышла  она  оттуда,
держа в одной руке три кредитки по десять тысяч франков, в другой - мах-
ровое полотенце. Она протянула деньги До, и та растерявшись,  машинально
взяла их.
   - Хватит? - спросила Ми. - Господи, да я бы тебя ни за что не узнала,
ну право же!
   Она ласково смотрела на До своими прекрасными,  внимательными,  точно
фарфоровыми глазами. Вблизи она выглядела не старше двадцати лет и в са-
мом деле была прехорошенькая. Не прошло и двух секунд, как она сорвалась
с места, словно вспомнив о каком-то неотложном деле, и бросилась к  две-
ри.
   - Чао. Так не пропадай, уговорились?
   - Но я не понимаю...
   До пошла за ней, протягивая кредитки. Ми резко повернулась к ней  ли-
цом на пороге ванной, где из открытых кранов лилась вода.
   - Да не хочу я денег! - твердила До.
   - Разве ты не об этом просила меня по телефону?
   - Я сказала, что мне нужно с тобой поговорить.
   Лицо Ми выразило не то искреннее огорчение, не то досаду и удивление,
а может быть, все сразу.
   - Поговорить? О чем?
   - Обо всякой всячине, - ответила До. - Ну, вообще, увидеться с тобой,
поговорить. Так просто.
   - В такое-то время? Послушай, посиди-ка, я в две минуты обернусь.
   До прождала полчаса в спальне Ми, сидя перед кредитками, которые  по-
ложила на кровать, и не решаясь снять пальто. Ми  вернулась  в  махровом
халате, энергично вытирая мокрые волосы полотенцем. Она  сказала  что-то
непонятное по-итальянски, потом спросила:
   - Ничего, если я лягу? Мы немножко поболтаем. Ты далеко живешь?  Если
тебя никто не будет ждать, можешь остаться ночевать здесь. Тут  понаста-
вили прорву кроватей. Уверяю тебя, я ужасно рада тебя видеть, ну чего ты
такая кислая!
   Как это она ухитрялась еще и различать выражения лиц? Ми  улеглась  в
постель в халате, закурила сигарету, сказала До, что,  если  ей  хочется
выпить, то где-то в соседней комнате стоят бутылки. И  тотчас  заснула-с
горящей сигаретой в пальцах, как-то вдруг, точно  кукла.  До  не  верила
своим глазам. Она тронула куклу за плечо, та пошевелилась, что-то проле-
петала и выронила сигарету на паркет.
   - Сигарета, - жалобно пробормотала Ми.
   - Я погашу.
   Кукла чмокнула губами, что означало - целую", и снова  погрузилась  в
сон.
   На другое утро До пришла в банк с опозданием - впервые за  два  года.
Разбудила ее старуха, которая не выказала ни малейшего удивления, застав
До спящей на диване. Ми уже не было.
   В обеденный перерыв в бистро возле банка, где подавали дежурные  блю-
да, До выпила три чашки кофе. Есть ей не хотелось. Она чувствовала  себя
несчастной, словно перенесла несправедливость. Жизнь одной рукой дает, а
другой тут же отнимает. До ночевала у Ми, вошла в ее жизнь  так  быстро,
как это ей и не снилось, но сегодня у нее было еще меньше  поводов  уви-
деться с Ми, чем вчера. Ми оставалась недосягаемой.
   Вечером, выйдя из банка. До не пошла на свидание с Габриелем, а  отп-
равилась в "Резиданс Уошингтон". Из холла позвонили наверх, в номер  че-
тырнадцатый. Мадемуазель Изоля не было. До целый вечер слонялась по Ели-
сейским полям, зашла в кино, потом бродила под окнами номера четырнадца-
того. К полуночи, снова справившись у консьержа  в  черном  сюртуке,  не
пришла ли Ми, До сдалась.
   Дней через десять - было это в среду утром, и опять в банке,  -  "дар
судьбы" повторился. В ту среду стояла мягкая погода; Ми появилась в анг-
лийском костюме цвета бирюзы, а сопровождал ее какой-то молодой человек.
До нагнала ее у окошка кассира.
   - Я как раз собиралась тебе звонить, - выпалила она.  -  Я  раскопала
старые фото, приглашаю тебя со мной поужинать: хочу тебе их показать.
   Ми, явно застигнутая врасплох, не очень уверенно  ответила,  что  это
было бы чудесно и надо будет это как-нибудь устроить. Она  снова  внима-
тельно посмотрела на До, как в тот вечер, когда  предложила  ей  деньги.
Неужели же она интересуется людьми больше, чем это  кажется  До?  Должно
быть, Ми прочла в ее глазах мольбу, надежду, боязнь услышать  высокомер-
ный отказ.
   - Послушай, - сказала Ми, - завтра вечером  я  обязана  в  поте  лица
развлекаться, но я довольно рано освобожусь, мы можем вместе  поужинать.
Только приглашаю я. Давай встретимся часов в  девять.  Если  хочешь,  во
"Флоре". Я никогда не опаздываю. Ciao, carina.
   Ее спутник осклабился, удостоив До  равнодушной  улыбкой.  Выходя  из
банка, он обнял принцессу с черными волосами за плечи.
   Было без двух минут девять, когда она вошла во "Флору", в пальто вна-
кидку и в белом шарфике, обрамлявшем ее лицо. До, уже  полчаса  сидевшая
под окнами ресторана на террасе, за секунду до этого увидела подкатившую
"МГ" и обрадовалась, что Ми приехала одна.
   Ми выпила сухого мартини, рассказала о светском  приеме,  с  которого
приехала, о книге, прочитанной прошлой ночью, расплатилась, сказала, что
умирает от голода, и спросила у До, любит ли она китайские рестораны.
   Они поужинали вдвоем на улице Кюжа - заказывали разнообразные блюда и
делили их пополам. Ми заметила, что распущенные волосы идут  До  больше,
чем узел на затылке. У Ми волосы были гораздо длиннее: возня с ними, по-
ка причешешься, адская. Шутка ли, каждый день двести раз проводить  щет-
кой по волосам! Порой Ми молча разглядывала До с  почти  обременительным
вниманием, порой начинала вдруг ни к селу ни к городу говорить. Это  был
нескончаемый монолог: казалось, ей все равно,  кто  сейчас  сидит  перед
ней.
   - Ну, давай о деле, где фотографии?
   - Они у меня дома, - сказала До. - Я живу совсем рядом. Я думала,  мы
потом можем и ко мне заглянуть.
   Садясь в свою белую "МГ", Ми объявила, что прекрасно себя чувствует и
очень довольна проведенным вечером. Она вошла  в  гостиницу  "Виктория",
уверяя, что это премилый район, и сразу почувствовала себя  как  дома  в
комнате До. Скинув пальто и туфли, она забралась с  ногами  на  кровать.
Девушки разглядывали фото Ми в детстве, потом такие же  фото  До  и  еще
чьи-то лица - забытые и трогательные. До стояла на  коленях  тут  же  на
кровати против Ми, и ей хотелось, чтобы это длилось вечно.
   На нее веяло духами Ми, и До думала о том, что Ми уйдет, а ее  аромат
останется, и До сама будет пахнуть ее духами. Она обняла Ми за  плечи  и
уже не различала, чье тепло чувствует - своей руки или плеч  Ми.  Увидев
фотографию, где обе они были сняты на взморье, сидя на  краю  тоботтана,
Ми засмеялась, а До не выдержала и стала отчаянно целовать ее волосы.
   - Хорошее было время, - сказала Ми.
   Она не отстранилась, но на До не глядела. Уже все снимки были  перес-
мотрены, а Ми не шевелилась, по-видимому немного  смущенная.  Вдруг  она
повернулась к До и скороговоркой сказала:
   - Поехали ко мне.
   Она встала и надела туфли. До продолжала сидеть на кровати; тогда  Ми
встала перед ней на колени и провела своей нежной ладонью по ее щеке.
   - Я бы хотела остаться с тобой навсегда, - сказала До.
   И она прижалась лбом к плечу маленькой принцессы, которая была сейчас
не равнодушной, случайно встреченной сверстницей, а нежным и  незащищен-
ным ребенком, как когда-то. Принцесса ответила ей дрогнувшим голосом:
   - Ты здорово выпила в этом китайском кабаке - сама не знаешь, что го-
воришь.
   В машине До делала вид, будто с интересом разглядывает бегущие за ок-
ном Елисейские поля, а Ми молчала. В номере четырнадцатом, подремывая  в
кресле, ждала все та же старуха. Ми услала ее, звонко чмокнув в обе  ще-
ки, закрыла дверь, швырнула туфли через всю комнату в угол, пальто -  на
диван. Она смеялась и выглядела счастливой.
   - Что ты там делаешь на своей работе?
   - В банке? О, это слишком сложно, так сразу не  объяснишь!  И  потом,
это неинтересно.
   Ми, которая уже стаскивала с себя платье,  подбежала  к  До  и  стала
расстегивать на ней пальто.
   - Ну что за бестолковщина! Да сними ты с себя  это,  устраивайся  как
дома! Ты меня мучаешь, когда ты такая. Пошевеливайся, слышишь?
   Кончилось это схваткой, обе повалились на кресло, сползли  на  ковер.
Ми оказалась сильнее. Отдышавшись, она со  смехом  схватила  До  за  за-
пястья.
   - Говоришь, работа у тебя сложная? Ясно, ты и сама девушка сложная. А
с каких это пор ты стала сложной девушкой? С каких пор мучаешь людей?
   - С давних, - ответила До. - Я тебя никогда не забывала. Часами смот-
рела на твои окна. Воображала, как спасаю тебя во время кораблекрушения.
Целовала твои фото.
   Продолжать в том же духе, лежа навзничь на ковре, с точно  скованными
руками, под тяжестью навалившейся на нее Ми Доменике было трудновато.
   - Ну ладно, чего уж теперь, - заключила Ми.
   Она вскочила и побежала в спальню. Через минуту До услышала плеск во-
ды в ванной. Она поднялась с пола, пошла в спальню и стала рыться в шка-
фу, ища для себя пижаму или ночную рубашку. Попалась пижама. Она  оказа-
лась До впору.
   В ту ночь До спала в передней номера Ми на диване. Ми легла в смежной
комнате, говорила много и громко, чтобы До ее слышала. На этот раз Ми не
приняла снотворного. Принимала она его часто, из-за него-то она так вне-
запно и заснула в ночь их первой встречи. Долго еще после того, как  она
объявила: "Бай-бай, До!" (и при этом тоже полагалось смеяться), она про-
должала свой монолог.
   Часа в три ночи До проснулась, услышав плач. Подбежав к кровати,  она
увидела, что Ми спит с мокрым от слез лицом, сжав кулаки и скинув с себя
одеяло. До погасила свет, укрыла Ми и вернулась на свой диван.
   Назавтра вечером у Ми был "кое-кто". Позвонив  по  телефону  из  "Дю-
пон-Латена", До имела возможность услышать, как этот "кое-кто"  вопроша-
ет, где его сигареты. Ми отвечала: "На столе, прямо перед твоим носом".
   - Я тебя сегодня не увижу? - спросила До. - Кто он? Ты с ним уходишь?
А потом мне нельзя будет тебя увидеть? Я могу подождать.  Могу  расчесы-
вать твои волосы щеткой. Могу делать все что угодно.
   - Ты меня мучаешь, - ответила Ми.
   В час ночи Ми постучала в дверь номера  До  в  гостинице  "Виктория".
Она, должно быть, много выпила, потому что курила и тараторила без пере-
дышки. Была грустна. До раздела ее, дала ей свою пижаму, уложила на свою
кровать и, пока не зазвонил будильник, не смыкая глаз баюкала Ми в своих
объятиях, прислушиваясь к ее ровному дыханию и  повторяя  себе:  "Теперь
это не сон, она со мной, она моя; расставшись с ней, я унесу ее с собой,
я стала ею".
   - А тебе обязательно нужно туда идти? - спросила Ми, приоткрыв глаза.
- Ложись. Я включаю тебя в "Главную книгу".
   - Куда-куда?
   - В расходную ведомость крестной. Ложись. Я плачу за все.
   До уже оделась, собираясь уходить. Она ответила, что это чушь, она не
игрушка: хочу поиграю, хочу брошу. Банк платит  ей  жалованье,  выдается
оно ей каждый месяц, она на это жалованье и живет. Ми в ярости села, ли-
цо у нее было свежее, отдохнувшее, глаза ясные.
   - Ты говоришь точь-в-точь как один мой знакомый. Если я сказала,  что
заплачу, значит, заплачу. Сколько тебе платит твой банк?
   - Шестьдесят пять тысяч в месяц.
   - Оклад повышен, - сказала Ми. - Ложись, иначе получишь расчет.
   До сняла пальто, поставила варить кофе и посмотрела в  окно  на  свое
солнце Аустерлица, которое еще не было в зените. Подавая Ми чашку кофе в
постель, она знала, что с этого утра ее восхождение будет продолжаться и
отныне все, что она сделает или  скажет,  когда-нибудь  может  быть  ис-
пользовано против нее.
   - Ты премилая игрушка, - сказала Ми. - Кофе у тебя вкусный. Давно  ты
здесь живешь?
   - Несколько месяцев.
   - Собирай вещи.
   - Ми, постарайся понять! То, что ты предлагаешь сделать, - не шутки.
   - Представь себе, я это поняла еще третьего дня. Как по-твоему, много
на свете людей, которые спасали меня во время кораблекрушения? К тому же
я уверена, что плавать ты не умеешь.
   - Не умею.
   - Я тебя научу, - сказала Ми. - Это легко, смотри: руками  надо  дви-
гать вот так, видишь? А ногами работать труднее...
   Она, смеясь, толкнула До на кровать и стала сгибать  и  разгибать  ей
руки, потом вдруг посмотрела на До без тени улыбки и  сказала,  что  она
знала, как все это серьезно, но не думала, что настолько. В  последовав-
шие за этим вечера До укладывалась на диване в передней номера четырнад-
цать в "Резиданс Уошингтон - так сказать, в роли привратницы,  оберегаю-
щей любовные забавы Ми, которая спала  в  соседней  комнате  с  довольно
чванным и противным молодчиком. С тем самым, которого До видела в банке.
Звали его Франсуа Руссен, он работал секретарем в конторе у  адвоката  и
не лишен был известного лоска. А так как у него были такие же мутноватые
замыслы, что и у До, то они сразу и откровенно возненавидели друг друга.
   Ми утверждала, что он хорош собой и безобиден. По ночам До находилась
слишком близко, чтобы не слышать, как она стонет в объятиях молодчика, и
страдала от этого, словно от ревности,  зная,  однако,  что  в  действи-
тельности это куда более простое чувство. Поэтому она почувствовала себя
почти счастливой, когда однажды вечером Ми спросила ее, оставила ли  она
за собой номер в "Виктории": Ми пожелала провести там ночь с другим.  За
номер было заплачено до конца марта. Ми пропадала  три  вечера.  Франсуа
Руссен очень расстраивался, зато До не считала опасным для себя это  ув-
лечение Ми: о том парне она так ничего и не узнала (кроме того,  что  он
спринтер), а забыли о нем очень скоро.
   Бывали и такие вечера, когда Ми оставалась дома. Самые  приятные  для
До. Ми не переносила одиночества. Кто-нибудь должен был двести раз  про-
вести щеткой по ее волосам, помыть ей спину, погасить ее сигарету,  если
она задремлет, слушать ее монологи: для всего этого и существовала До. В
такие вечера она предлагала поужинать "по-холостяцки", и в номер подава-
ли невероятные яства (например,  яичницу-болтунью)  в  серебряных  каст-
рюльках. Она учила Ми складывать особым способом салфетку, так что полу-
чались фигурки зверей, то и дело называла ее своим  светиком  или  своей
красавицей. А главное, поминутно клала ей руку на затылок или на  плечо,
обнимала ее за талию. Это было едва ли не самое важное,  ведь  Ми  перед
сном испытывала потребность в отвлечении, в разрядке, которую давало  ей
иногда снотворное, иногда любовники,  иногда  собственная  бессмысленная
болтовня; а потребность эта была ни чем иным, как боязнью темноты, какую
испытываешь, когда мама оставляет тебя одну в комнате. Две наиболее ярко
выраженные особенности Ми (по мнению До-уже явно патологические) корнями
своими уходили в детство.
   В марте До стала сопровождать Ми (позднее -  Мики,  как  называли  ее
все) повсюду, только у Франсуа Руссена Ми бывала одна. Сводилось  это  к
совместным поездкам по Парижу в машине, из одного магазина в другой, ли-
бо к светским визитам, или к партии в теннис на закрытом корте,  а  иной
раз к разглагольствованиям с интересными людьми за столиком в ресторане.
Часто До оставалась одна в машине; тогда она включала радио и составляла
в уме проект письма, которое напишет вечером крестной Мидоля.
   Первое письмо До было датировано днем ее нового "назначения". Она пи-
сала, что ей посчастливилось встретиться с Ми, сообщала, что все  благо-
получно, выражала надежду, что столь же благополучно обстоят  дела  и  у
крестной, которая ведь вроде крестной и самой До. Далее следовали всякие
происшествия, имевшие место в Ницце, одна-две тщательно  замаскированные
шпильки по адресу Мики и обещание расцеловать крестную при первой же по-
ездке в Италию.
   Отправив письмо, До тут же пожалела, что  не  удержалась  от  шпилек:
очень уж заметно. Крестная Мидоля - тонкая бестия, недаром же она с  па-
нелей Ниццы ухитрилась перенестись в итальянские палаццо, она сразу  все
учует. Но ничуть не бывало! Ответ был получен через четыре дня,  и  пря-
мо-таки ошеломительный. До для нее, дескать,  сущее  благословение.  Она
все такая же, какой помнит милую девочку ее  крестная  Мидоля:  кроткая,
рассудительная, любящая. К сожалению, До, видимо, заметила,  что  "наша"
Мики очень переменилась. В конце письма выражалась надежда, что эта  чу-
десная встреча окажет на Мики благотворное влияние; к письму  прилагался
чек.
   До вернула чек в своем следующем письме, обещав делать все, что в  ее
силах, ради "нашей" баловницы, которая просто  очень  взбалмошная,  хоть
иной раз и может показаться, что у нее нет сердца. Засим - тысяча  поце-
луев, всем сердцем Ваша".
   В конце марта До получила пятое ответное письмо. Теперь она  подписы-
валась так: "твоя крестница".
   В апреле До выпустила коготки. Однажды вечеров за столиком в рестора-
не она при Ми открыто  атаковала  Руссена,  оспорив  меню,  предложенное
"вверенной ее попечению" особе. Суть была, конечно, не в том,  что  Мики
обычно плохо спит после курятины под винным соусом, а в том, что Франсуа
мерзавец, подхалим, лицемер и До уже видеть не могла его физиономию.
   Через два дня дело приняло более серьезный оборот. Ресторан  был  уже
другой, повод для спора - тоже, но Франсуа-то остался  мерзавцем,  и  он
дал отпор. До услышала, что она нечиста на руку, играет на чувствах под-
руги, не чужда порокам, распространенным в закрытых учебных  заведениях.
При последнем обмене репликами, довольно-таки хлесткими,  Мики  замахну-
лась. До уже приготовилась получить оплеуху, но поняла, что выиграла по-
единок, когда рука Мики опустилась на физиономию мерзавца.
   Однако до благополучного завершения дела было еще далеко.  Когда  они
вернулись в "Резиданс", Франсуа устроил сцену, заявив, что не собирается
ночевать с двумя-с юродивой и аферисткой, - и ушел, хлопнув дверью. Сце-
на продолжалась между До,  которая,  оправдываясь,  еще  резче  обличала
Франсуа, и Мики, разъяренной тем, что ей пришлось услышать  малоприятные
истины. Это была уже не та шуточная возня, которая происходила в  памят-
ный вечер, когда девушки рассматривали фотографии. На До обрушился шквал
затрещин, щедро раздаваемых с правой и левой руки,  он  проволок  ее  по
комнате, бросил на кровать, снова подхватил, исторг из нее потоки слез и
причитаний и оставил ее, растрепанную и с кровью из носа, на  коленях  у
двери. Мики поставила ее на ноги, потащила  ее,  рыдающую,  в  ванную  и
впервые в жизни собственноручно наливала ванну и подавала полотенца.
   Три дня они не разговаривали. Франсуа явился  назавтра  после  драки.
Окинув критическим взглядом заплывшее лицо До, он бросил: "Ну что ж, моя
цыпочка, образина стала почище прежней", - и увел Мики, чтобы отпраздно-
вать это событие. А вечером До снова взяла щетку для волос  и  безмолвно
приступила к своим обязанностям. Еще через день, сообразив, что хоть го-
ворить беда, а молчатьдругая, она уткнулась головой в колени Мики и про-
сила прощения. Они заключили мир, скрепив его слезами и солеными поцелу-
ями. Мики вытащила из своих шкафов целый ворох унизительных и жалких по-
дарков. Все три дня она носилась по магазинам, чтобы придать  себе  уве-
ренности.
   И надо же было коварной судьбе на той же неделе столкнуть До с Габри-
елем, которого она не видела месяц. Она как раз выходила из парикмахерс-
кой, и лицо ее еще являло следы истерического припадка Ми. Габриель уса-
дил ее в свою "дофину". Он, дескать, более или  менее  примирился  с  их
разрывом: он просто беспокоился за нее, и все. Но теперь,  увидев  ее  в
такой раскраске, он будет еще больше беспокоиться. Что же это с ней  де-
лают? До не сочла нужным лгать.
   - Она тебя избила? И ты терпишь?
   - Я не смогу тебе этого объяснить. Мне с ней хорошо.  Она  нужна  мне
как воздух. Ты не поймешь. Мужчины понимают только мужчин.
   Габриель и в самом деле неодобрительно покачал головой, однако истина
уже брезжила в его мозгу. До пытается уверить его,  что  она  прямо-таки
влюблена в свою длинноволосую кузину. Но он знает До. Она не способна ни
в кого влюбиться. Если она терпит побои истеричной девчонки, стало быть,
у нее что-то на уме: какая-то глупая,  весьма  несложная  и  куда  более
опасная мыслишка.
   - На что ты живешь с тех пор, как ушла из банка?
   - Она дает мне все, чего я захочу.
   - А дальше что?
   - Понятия не имею. Знаешь, она не  злая.  Она  меня  очень  любит.  Я
встаю, когда мне хочется, у меня много разных платьев, я всюду с ней бы-
ваю. Тебе этого не понять.
   До простилась с Габриелем, спрашивая себя, а вдруг  он  действительно
понял. Но он тоже очень ее любил. Ее все очень любили. Никто не мог про-
честь по ее глазам, что после того, как ее избили, в ней что-то  умерло,
что нужна ей не эта избалованная девчонка, но жизнь, которую До  слишком
долго вела только в мечтах и которую эта избалованная девчонка  даже  не
способна вести. На ее месте До лучше прожила бы эту жизнь. Она лучше ис-
пользовала бы роскошь, легкие деньги, зависимость и трусость окружающих.
Что ж, Мики когда-нибудь заплатит за побои, обещала же  она  платить  за
все. Но не это главное. Ей придется сполна заплатить и за иллюзии мелкой
банковской служащей, которая ведь ни на кого не рассчитывала, ни у  кого
не просила любви, не думала, что мир станет краше, если ее приласкают.
   Уже несколько дней Доменика предчувствовала, что убьет  Ми.  Простив-
шись с Габриелем, она просто сказала себе, что сейчас у нее стало  одним
поводом больше. Она покончит не только с бесполезным, бездушным  насеко-
мым, но и с собственным чувством унижения и злобы. До вынула из  сумочки
темные очки. Во-первых, потому что, по правде говоря, такое  может  про-
честь по глазам любой. Во-вторых, потому что у нее был синяк.
   В мае своеволие Мики перешло все мыслимые границы. Вняв вздорным  со-
ветам Франсуа Руссена, на которые он был мастак, она вздумала поселиться
в особняке на улице Курсель,  принадлежавшем  крестной  Мидоля.  Синьора
Рафферми никогда там не жила. Мики очертя голову бросилась  переоборудо-
вать дом. И так как она была упряма, а кредит ей не предоставлял  никто,
кроме тетки, то за двое  суток  отношения  между  Парижем  и  Флоренцией
весьма обострились.
   Мики выбила нужную ей сумму, оплатила свои векселя, заказала  роспись
и мебель, но ей навязали в качестве управляющего делами Франсуа Шанса и,
бухнув в колокола, срочно вызвали на подмогу первостатейную каргу,  лич-
ность легендарную и лютую, в списке заслуг которой числилась собственно-
ручная порка Мики.
   "Карга" звалась Жанной Мюрно. Мики рассказывала о ней мало и в  таких
мерзких выражениях, что нетрудно было вообразить, какой ужас наводит  на
нее Мюрно. Снять с Мики штанишки и отшлепать ее по мягкому месту,  когда
ей было четырнадцать лет, - одно это уже являлось подвигом.  Но  сказать
"нет", когда Мики в свои двадцать говорит "да", и урезонить ее  -  такое
бывает только в сказках и кажется совершенно неправдоподобным.
   Впрочем, не все тут было правдой. До поняла это, едва  увидела  "кар-
гу". Она была высокая, золотоволосая, спокойная. Мики не боялась, не не-
навидела ее, дело обстояло хуже. Она не переносила присутствия Жанны да-
же в трех шагах от себя. Она так безмерно боготворила  Жанну,  так  явно
теряла при ней душевное равновесие, что До была  этим  потрясена.  Может
статься, не одни банковские служащие плачут в подушку. Мики,  по-видимо-
му, много лет мечтала о такой Мюрно, какой не существует в природе,  ис-
пытывала от этого все муки ада и сходила с ума, когда Жанна  появлялась.
До, знавшая о "карге" только понаслышке, была поражена  ее  значением  в
жизни Мики.
   Тот вечер ничем не отличался от прочих. Мики переодевалась, собираясь
пойти куда-то с Франсуа. До читала, сидя в кресле; она-то и пошла  отво-
рить дверь. Жанна посмотрела на До так, словно перед ней заряженный пис-
толет, сняла пальто и позвала, не повышая голоса:
   - Мики, ты где? Мики появилась в купальном халате, силясь  улыбнуться
дрожащими губами, похожая на уличенную  преступницу.  Произошел  краткий
диалог по-итальянски, из которого До поняла немного - разве что то,  что
с каждой репликой Ми сникает и расползается на куски, как старая  фуфай-
ка. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу, сама на себя не похожая.
   Жанна стремительно подошла к ней, поцеловала ее  в  висок,  держа  за
локти, потом отстранила и несколько долгих минут пристально  разглядыва-
ла. Вероятно, она говорила что-то не очень приятное.  Голос  у  нее  был
низкий, спокойный, но слова звучали резко, как свист бича.  Мики  только
встряхивала своими длинными волосами и не отвечала. Наконец До  увидела,
как она, побледнев, вырвалась из рук "карги" и отпрянула, запахивая  ха-
лат.
   - Я тебя не просила приезжать! Могла сидеть дома! Да,  я  не  измени-
лась, но и ты тоже. Ты как была стервой, Мюрно, так стервой и  осталась.
А ново только то, что ты мне осточертела.
   - Вы Доменика? - круто обернувшись к ней, спросила Жанна.  -  Пойдите
же, закройте краны в ванной.
   - Не смей двигаться с места без моего разрешения! -  вмешалась  Мики,
загораживая До дорогу. - Оставайся здесь. Если послушаться эту бабу хоть
раз, от нее потом никогда не отвязаться.
   До невольно отступила на несколько шагов назад. Жанна пожала  плечами
и сама пошла закрывать краны. Когда она вернулась, Мики  толкнула  До  в
кресло и стала рядом. Губы ее дрожали.
   Жанна остановилась на пороге - светловолосая великанша - и  зачастила
скороговоркой, чтобы ее нельзя было перебить, заканчивая  каждую  фразу,
как точкой, взмахом указательного пальца. До несколько раз услышала свое
имя.
   - Говори по-французски, - сказала Ми. - До не понимает. Ты  лопаешься
от ревности! Ей стало бы все ясно, знай она по-итальянски. Да погляди ты
на себя, ты же лопаешься от ревности! Если бы ты видела свое лицо! Ты же
сейчас уродина, ну просто уродина!
   Жанна улыбнулась и ответила, что До тут ни при чем. Если До будет так
любезна и выйдет на несколько минут из  комнаты,  это  будет  лучше  для
всех.
   - До останется на месте! - сказала Мики. - Она все отлично  понимает.
Она слушается меня, а не тебя. Я люблю ее, она моя. Вот, посмотри.
   Мики наклонилась, притянула До к себе, держа ее за голову, поцеловала
в губы - раз, другой, третий. До покорялась, перестав дышать,  окаменев,
твердя себе: "Я убью ее, я найду способ ее убить,  но  какую  же  власть
имеет над ней эта итальянка, чтобы толкать ее на такие обезьяньи  выход-
ки". Губы у Мики были мягкие, трепещущие.
   - Когда тебе надоест кривляться, - спокойно сказала  Жанна,  -  пойди
оденься и уложи свои вещи в чемодан. Рафферми желает тебя видеть.
   Мики выпрямилась - из них трех хуже всего чувствовала себя она, - по-
искала взглядом чемодан. Где-то в комнате был чемодан. Куда же он запро-
пастился? Открытый и пустой, чемодан оказался на ковре,  за  ее  спиной.
Она подняла его обеими руками и швырнула в Жанну, но каким-то чудом про-
махнулась.
   Затем Мики сделала два шага, крикнув что-то  по-итальянски,  вероятно
ругательство, схватила с камина вазу - прелестную голубую вазу, довольно
увесистую - и тоже бросила в голову золотоволосой великанши. Та осталась
невредима, хотя даже не шелохнулась. Ваза разбилась вдребезги  о  стену.
Жанна обогнула стол, большими шагами подошла к Мики, взяла ее одной  ру-
кой за подбородок, а другой влепила ей пощечину.
   Потом, надевая пальто, она сказала, что ночует на  улице  Курсель,  а
завтра в двенадцать вылетает и взяла билет на самолет и для Мики. В две-
рях она добавила, что Рафферми при смерти. В  распоряжении  Мики  десять
дней, если она хочет повидать крестную. Как только Жанна ушла, Мики упа-
ла в кресло и разрыдалась.
   До позвонила у подъезда особняка на улице Курсель, когда, по ее  рас-
чету. Ми с Франсуа уже входили в театр. Жанна Мюрно не  очень  удивилась
ее появлению. Сняв с До пальто, она повесила его на ручку двери. Повсюду
в доме стояли стремянки, ведра с краской, валялись вороха содранных обо-
ев.
   - У нее все-таки есть вкус, - сказала Мюрно. - Здесь будет очень кра-
сиво. От запаха краски у меня делается мигрень, а  у  вас?  Пойдемте  на
второй этаж, там более или менее сносно.
   Наверху, в спальне, которую уже обставили кое-какой мебелью, они усе-
лись рядом на кровати.
   - Кто будет говорить первой, вы или я? - спросила Жанна.
   - Говорите вы.
   - Мне тридцать пять лет. Семь лет назад мне отдали в руки эту  окаян-
ную девчонку. Не скажу, чтобы я гордилась тем, что из нее  вышло,  но  и
тогда, когда я ее получила, гордиться было нечем. Вы родились четвертого
июля тысяча девятьсот тридцать девятого года. Служили в банке. Восемнад-
цатого февраля нынешнего года вы  посмотрели  на  Мики  своими  большими
кроткими глазами, после чего переменили профессию. Теперь вы на должнос-
ти куклы, которая не моргнув глазом принимает тумаки и поцелуи. Вам лег-
ко прикидываться этакой душкой, вы оказались более миловидной, но не ме-
нее прилипчивой, чем я думала. У вас на уме есть одна мыслишка, а у  ку-
кол обычно мыслей не бывает.
   - Я не понимаю, о чем вы.
   - Тогда дайте сказать. У вас на уме мыслишка, старая как  мир.  Впро-
чем, это даже не мысль, а так, что-то смутное, неопределенное,  какой-то
внутренний зуд. Многие испытали это до вас, в частности и я, но куда нам
до вас, вы гораздо глупей и решительней. Мне хочется,  чтобы  вы  поняли
меня сразу: беспокоит меня не сама мыслишка, а то, как бы  вы  не  стали
носить ее как знамя. Вы уже натворили столько глупостей, что взбудоражи-
ли по меньшей мере два десятка человек. Если они так же ограниченны, как
Франсуа Руссен, то, согласитесь, положение серьезное. О  Рафферми  можно
сказать что угодно, но у нее холодная голова.  А  считать  дурочкой  Ми-
ки-недомыслие. У вас силенок не хватит, и вы меня раздражаете.
   - И все-таки я не понимаю, - сказала До.
   У нее пересохло в горле, и она убеждала себя, что это от запаха крас-
ки. Она попыталась было встать, но золотоволосая великанша спокойно уса-
дила ее обратно на кровать.
   - Я прочла ваши письма к Рафферми.
   - Она вам их показывала?
   - Вы словно с луны свалились. Я их видела, вот и все. И приколотое  к
ним донесение: "Брюнетка, рост 1 и 68 см, родилась в Ницце, мать -  при-
ходящая служанка, отец-счетовод, имела двух любовников, одного -  в  во-
семнадцать лет, в течение трех месяцев, второго - в двадцать лет, до по-
явления Мики, получает шестьдесят пять тысяч франков минус взносы на со-
циальное страхование, отличительная черта: глупость".
   До вырвалась из ее рук и ринулась к двери. На  первом  этаже  она  не
нашла своего пальто. Из соседней комнаты вышла Жанна Мюрно и подала  его
До.
   - Не ребячьтесь. Мне надо с вами потолковать.  Вы,  конечно,  еще  не
ужинали. Поужинаем вместе.
   В такси Жанна назвала шоферу адрес ресторана неподалеку от Елисейских
полей. Когда они сели лицом к лицу, разделенные  настольной  лампой.  До
заметила, что Жанна некоторыми своими  движениями  напоминает  Мики,  но
как-то карикатурно, потому что она гораздо крупнее Мики. Жанна  перехва-
тила ее взгляд и сердито, словно недовольная тем, что так  легко  читает
мысли До по ее глазам, заявила:
   - Это она мне подражает, а не я ей. Что будете есть?
   За ужином она все время сидела, как Мики, склонив голову набок и  по-
ложив локоть на стол. Когда она говорила, отставленный указательный  па-
лец на ее огромной тонкой кисти как бы подчеркивал важность  сказанного.
Это тоже был жест Мики, только ярче и значительнее, чем у той.
   - Теперь, как ты понимаешь, слово за тобой.
   - Мне нечего вам сказать.
   - Зачем же ты ко мне пожаловала?
   - Чтобы объяснить. Теперь это уже не имеет смысла. Вы мне не верите.
   - Объяснить что?
   - Что Мики вас очень любит, что она плакала после вашего  ухода,  что
вы слишком резки с ней.
   - Правда? Я хочу сказать: это правда, что ты затем и пришла? Вот  ви-
дишь, я кое-что в тебе не уловила, пока мы не встретились, теперь  начи-
наю понимать. Ты невероятно высокого мнения о себе. Нельзя считать  дру-
гих людей такими уж круглыми дураками.
   - Я по-прежнему вас не понимаю.
   - А вот мамаша Рафферми поняла, можешь мне поверить! Ах ты,  дурочка!
И Мики раз в сто хитрее тебя! Если ты не понимаешь, я тебе растолкую. Ты
делаешь ставку не на подлинную Мики, а на ту, которую выдумала.  Ты  для
нее сейчас - любовь с первого взгляда, это ее несколько  ослепляет.  Но,
судя по твоему напору, ты надоешь ей еще быстрее, чем ее предыдущие  ув-
лечения. Есть и кое-что похуже: Рафферми, получив твои письма, и  бровью
не повела. Когда читаешь эти твои письма,  волосы  становятся  дыбом!  А
она, подозреваю, отвечает тебе ласково. По-твоему, это не странно, нет?
   - Письма, письма! Да что уж такого особенного в моих письмах?
   - У них есть один недостаток: в них говорится об одной тебе. "Как  бы
я хотела быть Мики, как бы вы меня и, винили; будь я на ее месте, как бы
хорошо я использовала ту жизнь, которую вы даете возможность вести  ей!"
Что, разве не так?
   До закрыла лицо руками.
   - Не мешало бы тебе кое-что усвоить, - продолжала  Жанна.  -  Главный
твой козырь по тысяче причин, которых ты не понимаешь, - в том,  что  ты
нравишься Мики. И всегда при ней в нужную минуту. Кроме того,  тебе  ни-
когда не добиться разрыва между Мики и Рафферми. Этого ты тоже не  пони-
маешь, однако это так. Поэтому тебе не стоит суетиться.  И,  наконец,  у
Рафферми за полтора месяца было три кровоизлияния в мозг. Не через неде-
лю, так через месяц она помрет. Твои письма бесполезны и  опасны.  Оста-
нется Мики, и все.
   Жанна отодвинула от себя полную тарелку - она так ничего и не ела,  -
вынула из лежавшей на столе пачки итальянскую сигарету и добавила:
   - Ну, и я, само собой.
   К отелю "Резиданс" они шли пешком. По дороге  молчали.  Золотоволосая
великанша вела До под руку. Когда они дошли до угла улицы Лорда Байрона,
До остановилась и быстро проговорила:
   - Я провожу вас, мне не хочется туда возвращаться.
   Они сели в такси. В особняке на улице Курсель запах краски  стал  как
будто еще едче. Войдя в одну из комнат, Жанна Мюрно удержала До, которая
собиралась пройти под стремянкой маляров. Обняв в темноте До  за  плечи,
она повернула ее лицом к себе и даже чуть-чуть приподняла,  так  что  До
привстала на цыпочки, - казалось, Жанна хочет  подтянуть  До  до  уровня
своего собственного роста.
   - Ты будешь сидеть смирно. Никаких писем не писать, ни в какие  ссоры
не ввязываться, никаких глупостей не делать. Через несколько дней вы пе-
реселитесь сюда. Рафферми умрет. Я вызову Мики во  Флоренцию.  Вызову  в
такой форме, что она не поедет. Что касается Франсуа,  то  я  приготовлю
тебе заручку в игре против него. А тогда незачем будет  финтить:  устра-
нишь Франсуа и увезешь Мики подальше от него. Заручка будет без  изъяна.
Я тебе скажу, куда повезти Мики. На этот раз ты поняла? Ты  меня  слуша-
ешь?
   Стоя в полосе лунного света, струившегося из окна, До  кивнула  голо-
вой. Большие руки золотоглавой великанши  по-прежнему  покоились  на  ее
плечах. До больше не пыталась вырываться.
   - Сиди смирно - это все, что тебе нужно делать. Не считай Мики дурой,
я так думала до тебя и ошиблась. Однажды вечером я  поставила  ее  перед
собой, вот так, как тебя, и получила такой отпор, какого мне  еще  никто
никогда не давал. Ей было шестнадцать - почти столько, сколько было мне,
когда Рафферми взяла меня к себе, и не намного меньше, чем тебе  сейчас.
Я знаю тебя только по твоим письмам, а они дурацкие, но я и сама в преж-
ние времена писала бы такие же. Когда на мою шею навязали Мики, я бы  ее
с удовольствием утопила. С тех пор чувства мои к ней не переменились. Но
я ее не утоплю. У меня есть другой способ избавиться  от  нее:  ты.  Ма-
ленькая дуреха, которая трясется от страха, но сделает все, что я прика-
жу, потому что, как и я, жаждет от нее избавиться.
   - Пустите меня, пожалуйста.
   - Слушай меня. До Мики у Рафферми была другая, такая же девчонка, во-
семнадцатилетняя и на несколько сантиметров повыше - это была я. Я  при-
делывала каблуки к туфлям, намазывая их клеем, и было это во  Флоренции.
Потом все, чему я завидовала, было мне дано. А потом у меня все  отобра-
ли. Появилась Мики. Мне хочется, чтобы ты над этим поразмыслила  и  пока
сидела смирно. Все, что ты испытываешь сейчас,  я  уже  испытала.  Но  я
кое-чему с тех пор научилась. Так не хочешь ли ты над этим поразмыслить?
А теперь можешь убираться.
   Ее рука потащила До в прихожую, в кромешную тьму.  До  споткнулась  о
бидон с краской. Перед ней распахнулась дверь. До обернулась,  но  вели-
канша, ни слова не говоря, вытолкала ее на улицу и заперла дверь.
   Назавтра в полдень До позвонила Жанне по телефону из кафе  близ  Ели-
сейских полей, но та уже уехала. Телефонный звонок,  должно  быть,  эхом
отдавался в каждой комнате пустого особняка.
 
 
   ДА, УБИЛА
 
   Рукой в белой перчатке я зажала ей рот. Она мягко  отвела  мою  руку,
встала - в прямоугольнике света, падавшего из распахнутой двери,  возник
длинный темный силуэт. Вот так же, в полутьме, мы  разговаривали  с  ней
однажды вечером. Тогда, положив руки мне на плечи, она предложила  убить
принцессу с длинными волосами.
   - Откуда тебе все это известно? Есть вещи, о  которых  ты  не  можешь
знать: например, о той ночи, когда она спала в моей комнате, или  о  той
ночи, когда я бродила под ее окнами. Да и о моей  встрече  с  этим,  как
его, Габриелем...
   - Неужели же ты не рассказала бы мне об этом!  -  ответила  Жанна.  -
Ведь мы с тобой в июне две недели провели вместе.
   - Ты не встречалась с Мики после вашей ссоры в "Резиданс"?
   - Нет. Мне это было ни к чему. Я вовсе не  собиралась  увозить  ее  в
Италию. На другое утро я встретилась с  Франсуа  Шансом,  чтобы  догово-
риться о ремонте особняка, и улетела. Во Флоренции я испила свою чашу до
дна. Рафферми совсем ополоумела от бешенства.
   Не поручусь, что Мики не созвонилась с ней после встречи со мной.
   Правда, ты считала, что этого не было. Так или иначе, но  это  ничуть
не помогло! Рафферми до самого конца была зла на нее как черт.
   - Когда она умерла?
   - Неделю спустя.
   - И ты больше ничего не сказала мне перед отъездом?
   - Нет. Мне нечего было добавить. Ты  очень  хорошо  понимала,  о  чем
речь. Еще до знакомства со мной ты только о том и думала.
   В комнате вдруг стало светло: Жанна включила люстру. Я прикрыла глаза
рукой в перчатке.
   - Пожалуйста, погаси!
   - Может, позволишь мне помочь тебе? Знаешь, который час? Ты же устала
до смерти. Я привезла чистые перчатки. Сними эти.
   Сейчас, когда эта светловолосая, высокая заботливая  женщина  склони-
лась надо мной, мне снова казалось, что все  рассказанное  ею  -  только
дурной сон. Нет, она добрая, великодушная, а я не способна была  органи-
зовать убийство Мики. Все это неправда.
   Близился рассвет. Она взяла меня на руки и отнесла наверх. Когда  она
подходила к спальне прежней Доменики, я коснулась головой ее  щеки.  Она
поняла и уложила меня на свою постель в спальне, которую занимала,  пока
я была в больнице. Минуту спустя, раздев и напоив меня,  она  склонилась
надо мной - я дрожала от холода, - подоткнула одеяло и  принялась  молча
разглядывать меня своими померкшими глазами.
   Когда мы были внизу, уже не помню, в какой из моментов ее рассказа, я
сказала ей, что хочу умереть. Теперь же, чувствуя, как погружаюсь в сон,
я испытала какой-то беспричинный страх.
   - Чем ты меня напоила?
   - Водой. С двумя порошками снотворного.
   Должно быть, она, как всегда, прочла в моем взгляде то,  что  было  у
меня на уме, так как прикрыла мне глаза рукой. Я еще  слышала,  как  она
говорит: "Сошла с ума, с ума, с ума", - затем ее голос стал быстро  уда-
ляться, я перестала чувствовать ее руку на своем лице, потом вдруг  аме-
риканский солдат в пилотке набекрень с улыбкой протянул мне плитку шоко-
лада, вслед за ним моя школьная учительница  шагнул  ко  мне,  собираясь
стукнуть линейкой по пальцам, и я уснула.
   Утром я осталась в постели. Жанна примостилась, одетая, на одеяле,  и
мы с ней порешили жить отныне на улице Курсель. Она  рассказала  мне  об
убийстве, а я - о своих вчерашних поисках. Сейчас мне казалось совершен-
но невероятным, чтобы Франсуа не заметил подмены.
   - Не так все это просто, - ответила Жанна. - Внешне ты уже и не ты, и
не Мики. Я говорю не только о лице, но и о впечатлении в целом.  Походка
у тебя не та, что у Мики, но и не такая, какая была у тебя прежде. Кроме
того, вы с ней не разлучались несколько  месяцев.  Последние  недели  ты
настолько досконально изучила ее, чтобы потом ей подражать, что это ска-
зывается в каждом твоем жесте. Слушая в первый вечер твой смех, я уже не
понимала, кто это смеется: она или ты. Хуже всего то, что я уже не  пом-
нила, какой она была, какой была ты, у меня все перемешалось.  Знала  бы
ты, какие мысли приходили мне в голову! Когда я тебя мыла, мне казалось,
что я вернулась на четыре года назад, потому что сейчас ты тоньше  Мики,
а она была вроде такой же. В то же время я думала, что  это  невозможно.
Да, вы были одного роста, но совсем не похожи. Не могла же  я  так  оши-
биться. Я уже стала бояться, что ты ломаешь комедию.
   - Для чего?
   - Почем я знаю! Чтобы избавиться от меня, остаться одной. Меня своди-
ло с ума то, что я не могу ни о чем с тобой говорить до тех пор, пока ты
не узнаешь всего. Комедию пришлось ломать мне. Обращаться с  тобой,  как
будто ты Мики. Я совсем запуталась. За эти четыре дня я убедилась в  од-
ной ужасной вещи, хоть она многое упростит нам в дальнейшем: как  только
я услышала твой голос, я уже была не в состоянии вспомнить  голос  Мики;
как только я увидела твою родинку, мне стало казаться,  что  она  всегда
была у Мики, а может, у тебя - черт его знает! Всего ведь  не  упомнить,
понимаешь? Иногда ты вдруг делала какой-нибудь жест, и  я  видела  перед
собой Мики. А потом я так долго думала об этом жесте, что внушала  себе:
я спутала. На самом деле твои собственные жесты чередовались  с  жестами
Мики - недаром же ты неделями твердила себе: настанет день, и  мне  при-
дется делать это точь-в-точь как она.
   - Неужели этого довольно, чтобы ввести в заблуждение Франсуа Руссена?
Не может быть. Я провела с ним полдня. Сперва он меня не узнал, но вече-
ром мы оказались на диване, он больше часа обнимал и ласкал меня.
   - Ты была Ми. Он говорил о Ми. Ему казалось, что он держит в объятиях
Ми. Да и притом он ведь хищник: много ли он  обращал  на  нее  внимания?
Спал-то он с ее наследством. Больше ты с ним не увидишься, конец. А  вот
твоя встреча с Франсуа Шансом беспокоит меня куда больше.
   - Он ничего не заметил.
   - А я и не дам ему возможности что-либо заметить. Теперь мы  примемся
за дело по-настоящему.
   Она считала, что самое опасное ждет нас во Флоренции.  Ми  знали  там
многие годы. В Ницце же опасаться нужно только отца Ми. И вдруг до моего
сознания дошло, что мне придется встретиться с человеком, дочь  которого
я убила, и броситься ему на шею, как это сделала бы она, а между тем мой
отец и мать там же, в Ницце, оплакивают погибшую дочь; они, конечно, за-
хотят повидаться со мной, поговорить о До, они будут с испугом  всматри-
ваться в меня - и узнают!
   - Не дури! - воскликнула Жанна, схватив меня за руки. - Тебе  незачем
их видеть! Но вот отца Мики - придется.  Ну,  поплачешь  немного  -  это
объяснят твоим волнением. А своих родителей тебе лучше с этих пор никог-
да не вспоминать. Да и помнишь ли ты их?
   - Нет. А что, если вспомню?
   - К этому времени ты станешь другой. Ты и сейчас уже другая.
   Ты - Мики. Мишель Марта Сандра Изоля, родилась 14 ноября  1939  года.
Ты стала моложе на пять месяцев, потеряла отпечатки пальцев, выросла  на
один сантиметр. И точка.
   Это было только началом нового ужаса. В полдень она съездила  в  Нейи
за нашими вещами, побросала их и чемоданы как попало в машину и  привез-
ла. Я вышла в сад как была, в халате, чтобы помочь ей внести их  в  дом.
Она отослала меня в комнату, сказала, что мне это нельзя, еще надорвусь.
   О чем бы мы с ней теперь ни заговаривали, мои мысли непрестанно возв-
ращались к той ночи на мысе Кадэ, о которой Жанна мне рассказала.  Я  не
хотела об этом думать; я отказывалась смотреть кадры фильма с Мики,  ко-
торые Жанна отсняла во время каникул и которые помогли бы мне  подражать
Мики. Однако любое слово, сказанное нами, приобретало  двойной  смысл  и
вызывало в моем воображении картины гораздо более мучительные, чем любые
фильмы.
   Жанна одела меня, покормила, посетовала, что должна оставить меня ча-
са на два одну - ей надо ехать к Франсуа Шансу, заглаживать  впечатление
от наделанных мною вчера глупостей.
   Всю вторую половину дня я томилась, пересаживалась из кресла в  крес-
ло, гляделась в зеркало, снимала перчатки, разглядывала свои  руки.  По-
давленная, я с ужасом наблюдала чужака, поселившегося во мне  и  бывшего
для меня ничем, пустым звуком, смутным образом.
   Больше, чем совершенное мною  преступление,  тревожило  меня  другое:
ощущение, что я становлюсь кем-то иным. Я превращалась в игрушку, в  ма-
рионетку в руках трех незнакомок. Которая из них перетянет к себе управ-
ляющие мною нити? Завистливая банковская служащая, терпеливая как  паук?
Мертвая принцесса, что когда-нибудь непременно снова взглянет на меня из
зеркала, раз я задумала стать ею? Или рослая молодая женщина с  золотис-
тыми волосами, которая издали неделями подводила меня к убийству?
   Когда крестная Мидоля умерла, рассказывала Жанна, Мики и  слышать  не
хотела о поездке во Флоренцию.  Похороны  состоялись  без  нее;  близким
синьоры Рафферми даже не потрудились объяснить ее отсутствие.
   В тот вечер, когда Мики узнала о смерти крестной, она решила  кутнуть
в компании Франсуа и других своих друзей. Я была с ними. Мики захмелела,
стала буянить в кабачке неподалеку от площади Звезды, оскорбила выпрова-
живавших нас полицейских, хотела вернуться домой не с Франсуа, а с  дру-
гим парнем. Заупрямилась, и Франсуа ушел восвояси.
   В конце концов час спустя был выдворен за дверь и его преемник, а мне
пришлось баюкать Мики до  полуночи.  Она  плакала,  вспоминала  покойную
мать, детство, говорила, что Жанна перестала для нее  существовать,  что
она не желает больше слышать ни о ней, ни о ком другом, когда-нибудь и я
увижу, "что это такое". А в заключение - приняла снотворное.
   Несколько дней она была предметом всеобщего внимания. Ей соболезнова-
ли, приглашали в гости. Мики вела себя образцово, как достойная  наслед-
ница миллиардов Рафферми.
   На улицу Курсель она приехала до окончания ремонта, в ту часть  дома,
где уже можно было кое-как устроиться.
   Однажды днем, когда я была одна в нашем новом доме, я получила телег-
рамму от Жанны. Телеграмма содержала только ее фамилию и номер  телефона
во Флоренции. Я тотчас же позвонила ей. Для  начала  она  обозвала  меня
идиоткой за то, что я звоню из дома Мики, а затем  сказала,  что  пришло
время отделаться от Франсуа. У меня, дескать, появилось подозрение,  что
Руссен плутует, поэтому я прошу Мики проверить смету работ в особняке на
улице Курсель и разобраться, нет ли там каких-нибудь махинаций между  ее
любовником и подрядчиками. Жанна велела мне позвонить ей по тому же  но-
меру телефона и в тот же час через неделю, но не из дому, а из какогони-
будь почтового отделения.
   На другой же день Мики провела расследование, переговорила с  подряд-
чиками и, как она и предполагала, не обнаружила в  предъявленных  счетах
ничего подозрительного. Я терялась в догадках: что у Жанны на уме?  Ведь
было очевидно, что Франсуа надеется сорвать куш куда больший, чем комис-
сионные за малярные работы или за поставку мебели, так что мысль о таком
примитивном плутовстве навряд ли пришла бы ему в голову.
   В чем тут суть, я поняла, когда мы с Мики вернулись домой и  я  стала
свидетельницей сцены, которую пришлось выдержать Франсуа. Он взял на се-
бя все дела по ремонту. Оказывается, он послал во Флоренцию копии смет и
счетов еще до того, как Мики сообщила туда о своих планах  ремонтировать
особняк. Франсуа оправдывался как мог, объясняя, что, будучи подчиненным
Шанса, естественно, обязан был вести переписку с Рафферми. Мики обозвала
его подхалимом, доносчиком, охотником за приданым и выгнала вон.
   Наверное, она все же встретилась бы с ним на другой день, но теперь я
уже знала, чего добивается Жанна. Мне оставалось только продолжать в том
же духе. Мики отправилась к Шансу, но он был не в курсе. Тогда она  поз-
вонила по телефону во Флоренцию одному из секретарей своей тетки и выяс-
нила, что Руссен, выслуживаясь перед Рафферми, постоянно  осведомлял  ее
обо всем. Самое смешное - что он, как и я, возвращал ей  чеки,  которыми
она хотела его купить.
   Я позвонила Жанне в условленный день и час. Май подходил к  концу.  В
Париже стояла чудесная погода, на юге - еще лучше. Жанна велела мне  уб-
лажать Мики, как я умею это делать, и уговорить ее взять меня с собой на
юг. У Рафферми вилла на взморье, на мысе Кадэ. Там-то мы  и  встретимся,
когда настанет время, сказала Жанна.
   - Настанет время для чего?
   - Заткнись, - отрезала Жанна. - Я сделаю все, что надо, чтобы  помочь
тебе ее убить. Твое дело маленькое: быть душкой, а я буду думать за  нас
обеих. Позвонишь мне через неделю.  Надеюсь,  вы  будете  уже  готовы  к
отъезду.
   - Завещание еще не вскрыли? Есть какие-нибудь неприятности? Имею же я
право знать...
   - Повесь трубку, - сказала Жанна, - Надоела.
   Спустя десять дней, в начале июня, мы с Мики были уже на  мысе  Кадэ.
Мы добирались туда целую ночь на ее маленькой машине, битком набитой че-
моданами. Утром мадам Иветта, местная жительница, знавшая  Мюрно  -  как
все здесь звали Жанну, - отперла виллу.
   Вилла была большая, залитая солнцем,  напоенная  ароматом  сосен.  Мы
спустились на пустынный галечный пляж у подножия скалы и выкупались. Ми-
ки учила меня плавать. Затем мы, как были, в мокрых купальниках  завали-
лись на кровать и проспали бок о бок до вечера.
   Я проснулась раньше нее. Долго глядела на спавшую рядом Мики,  стара-
ясь угадать, какие сны скрываются за ее сомкнутыми  длинными  ресницами.
Отодвигая от себя ее ноги, я почувствовала, какие они  теплые  и  живые.
Меня охватило отвращение к самой себе. Я взяла машину, поехала в ближай-
ший городок, Ла-Сьота, и сказала Жанне по телефону, что я противна самой
себе.
   - Тогда катись обратно, откуда взялась. Поступи в другой  банк.  Ходи
стирать белье, как твоя мать. И отвяжись от меня.
   - Будь вы здесь, все было бы иначе. Почему вы не приезжаете?
   - Откуда ты звонишь?
   - С почты.
   - Тогда слушай внимательно. Я посылаю тебе телеграмму в  Ла-Сьота  на
имя Мики в "Кафе Дезирады". Это последнее кафе в конце  пляжа,  чуть  не
доезжая поворота налево к мысу Кадэ. Зайди туда и предупреди, что  ждешь
телеграмму и заедешь за ней завтра утром. Потом позвони  мне.  А  теперь
повесь трубку.
   Я остановилась у кафе, заказала себе кока-колу  и  попросила  хозяина
принять корреспонденцию, которая может прийти сюда  на  имя  мадемуазель
Изоля.
   - А про что там будет, про дела или про любовь? Ну, ежели про любовь,
то я не против.
   В тот вечер Мики захандрила. После ужина, который  подала  нам  мадам
Иветта, мы привязали ее велосипед сзади к кузову машины и отвезли Иветту
в Лек, где она жила. Затем Мики решила направить стопы в более цивилизо-
ванные края, повезла меня в Бандоль, танцевала там до двух  часов  ночи,
но объявила, что мальчики на юге пресные, и мы вернулись  домой.  Выбрав
спальню себе, затем мне, она сонно чмокнула меня в щеку и ушла,  сказав:
"Мы, конечно, не станем прозябать в этой дыре". А так как мне хотелось в
Италию, Мики пообещала повезти меня туда, показать Неаполитанский залив,
Кастелламмаре, Сорренто, Амальфи. "Вот это будет шикарно! Спокойной  но-
чи, цыпленочек!"
   Ближе к полудню я заехала в "Кафе Дезирады". Телеграмма от Жанны была
какая-то непонятная: "Кларисса прокладка. Целую". Я снова  вызвала  Фло-
ренцию из почтового отделения в Ла-Сьота.
   - Ей здесь не нравится. Хочет увезти меня в Италию.
   - Вряд ли у нее хватит денег, - ответила Жанна. - Занять ей не у  ко-
го, она не преминет обратиться ко мне. Без ее вызова я приехать не  могу
- она не потерпит. Ты получила мое послание?
   - Да, но ничего не понимаю.
   - Я и не надеялась, что ты поймешь. Я имею в виду второй этаж, первую
дверь налево. Советую тебе заглянуть туда и пораскинуть мозгами.  Думать
всегда лучше, чем говорить, особенно по телефону. Отвинчивать, смачивать
каждый день - вот все, что от тебя требуется. Повесь трубку и  поразмыс-
ли. Разумеется, о поездке в Италию не может быть и речи.
   Я слышала в трубке потрескивание и приглушенные голоса,  доносившиеся
с промежуточных станций на всем протяжении от Ла-Сьота до Флоренции. Ко-
нечно, стоило бы кому-нибудь прислушаться... Но что тут  могло  привлечь
внимание?
   - Позвонить вам снова?
   - Через неделю. Будь осторожна.
   Я вошла в ванную рядом со своей комнатой к концу дня, когда Мики  за-
горала на пляже. "Кларисса" оказалась  маркой  газовой  колонки.  Должно
быть, газ провели совсем недавно - трубы даже не были покрашены. Одна из
них шла поверху стены вокруг всей комнаты. У колена  трубы  я  приметила
стык. Чтобы справиться с задачей, пришлось смотаться в гараж за  развод-
ным ключом. Я нашла его в багажнике машины,  в  инструментальной  сумке.
Мадам Иветта мыла каменный пол в нижнем этаже. Она  женщина  разговорчи-
вая, и я потеряла из-за нее несколько минут. Я вернулась в ванную, дрожа
от страха, как бы не пришла Мики. Каждый раз, когда мадам Иветта  перес-
тавляла внизу стулья, я вздрагивала.
   Однако я отвернула соединительную гайку и вынула прокладку -  толстую
пластинку из материала, похожего на пропитанный чем-то картон.  Поставив
ее на место, я снова навернула гайку, открыла газ и зажгла горелку  пос-
тоянного подогрева, которую перед этим погасила.
   Когда я прятала разводной ключ в сумку с инструментом, в конце дорож-
ки от пляжа показалась Мики.
   План Жанны был мне не вполне ясен. Смачивать каждый день прокладку...
Я понимала: делается это, чтобы она мало-помалу как будто сама  по  себе
расползлась. Размокание объяснят потом воздействием пара от наших  купа-
ний. Так что я решила почаще принимать ванну - пусть  на  потолке  и  на
стенах будут пятна от сырости. Но чего мы этим  добьемся?  Жанна  хочет,
чтобы я повредила газопровод, значит, она хочет устроить пожар. При заж-
женной горелке газ, вытекающий из трубы, мог бы вызвать  взрыв,  но  его
ведь никогда не будет столько, сколько нужно: утечку задержит гайка.
   Допустим, план Жанны разработан лучше, чем я предполагаю, и пожар мо-
жет произойти; что мы от этого выиграем? Если Мики погибнет, я неизбежно
окажусь за бортом той жизни, которую веду, вернусь к  исходному  положе-
нию.
   Неделю я выполняла приказ Жанны, не смея додумать  его  до  конца.  Я
размачивала прокладку в воде, разминала ее пальцами, чувствуя, как вмес-
те с ней размякаю и я.
   - Не понимаю, чего вы добиваетесь, - сказала я по телефону Жан не.  -
В общем, слушайте: либо вы приедете сейчас, либо я все брошу.
   - Ты делаешь то, что я сказала?
   - Да. Но я хочу знать, что дальше? Не понимаю, какую выгоду вы  нахо-
дите в этой затее, зато хорошо знаю, что мне она не сулит никакой.
   - Не болтай глупостей. Как там Мики?
   - Хорошо. Купается. Мы играем в плавательном бассейне в шары.  Напол-
нить водой его не удалось. Никто не знает, как это  делается.  Совершаем
прогулки.
   - Ну, а мальчики?
   - Ни единого. Она засыпает, только когда я держу ее за руку. Уверяет,
что навсегда покончила с любовью. А как выпьет, так заводит речь о вас.
   - Ты умеешь говорить как Мики? Я не поняла вопроса.
   - Это, моя милочка, как раз то, ради чего  тебе  выгодно  продолжать.
Поняла? Нет? Ну ничего. А теперь поговори со мной,  как  Мики.  Изобрази
ее, а я послушаю.
   - Да разве это жизнь? Начать с того, что Жанна  -  чокнутая!  Знаешь,
под каким знаком она родилась? Под знаком Тельца. Бойся  Тельца,  цыпле-
нок, это люди шкурные! Все от головы, ничего от  сердца.  Ты  под  каким
знаком родилась? Рак - это неплохо. То-то глаза у тебя рачьи. Знавала  я
одного человека,  у  него  были  такие  же  глаза:  вот  такие,  смотри,
большие-пребольшие. Знаешь, это было ничего, занятно. А ее мне жаль, она
бедняга: на десяток сантиметров длиннее, чем нужно, оттого и не чувству-
ет себя уверенной. А знаешь, что она вообразила?
   - Хватит, - сказала Жанна. - Не хочу этого знать!
   - А ведь это интересно. Правда, по телефону этого не скажешь. Ну что,
получилось?
   - Нет. Ты повторяешь ее слова, а не играешь ее.  Что,  если  бы  тебе
пришлось ее играть? Поразмысли-ка над этим. Я приеду через  неделю,  как
только она меня позовет.
   - Не мешало бы вам запастись к приезду вескими доводами. Потому что с
тех пор, как вы мне твердите "поразмысли", я стала размышлять.
   Вечером в машине по дороге в Бандоль, где она решила поужинать,  Мики
сказала, что встретила днем занятного парня. И мысли у этого парня  тоже
занятные. Посмотрев на меня, она  добавила,  что,  в  конце  концов,  ей
здесь, может, и понравится.
   В свои денежные затруднения она меня не посвящала.  Когда  мне  нужны
были деньги, я обращалась к ней. На другой день она остановила машину  у
почты в Ла-Сьота, не объясняя мне зачем. Мы зашли вместе, я была ни жива
ни мертва, оказавшись там одновременно с нею. А служащая как на грех еще
спросила меня:
   - Вам Флоренцию? К счастью, Мики не обратила на это внимания либо по-
думала, что вопрос относится к ней. Она действительно  хотела  отправить
телеграмму во Флоренцию. Составляя текст, Мики очень веселилась  и  дала
мне прочесть эту телеграмму, в которой она просила денег; я поняла,  что
Жанна скоро приедет. Это и была та пресловутая телеграмма  с  "глазками,
ручками, губками" и призывом быть "добренькой".
   Три дня спустя, 17 июня, приехала Жанна в своем белом "фиате", с пла-
точком на белокурой голове. Смеркалось. Вилла была полна  гостей-девушек
и юношей, которых Мики  привела  с  местного  пляжа.  Я  выбежала  Жанне
навстречу. Поставив машину, она сунула мне в руки чемодан и молча повела
меня в дом.
   С ее появлением воцарилось молчание, затем все стали расходиться.  Не
сказав ей ни слова, Мики трагически прощалась в саду со своими  гостями,
умоляя всех навестить ее при более  благоприятных  обстоятельствах.  Она
была пьяна и очень возбуждена. Жанна, казавшаяся мне особенно  моложавой
в своем легком платье, уже наводила порядок в комнатах.
   Вернувшись из сада, Мики с бокалом в руке рухнула в кресло и  замети-
ла, что мне незачем брать на себя роль уборщицы (я помогала Жанне),  на-
помнив сказанные ею однажды слова: "Если послушаться эту бабу хоть  раз,
от нее потом никогда не отвязаться".
   Затем она сказала Жанне:
   - Я тебя просила чек прислать, а не приезжать.  Гони  чек,  переночуй
здесь, если хочешь, но чтобы завтра я тебя здесь не видела.
   Жанна подошла к ней, долго на нее смотрела, затем наклонилась,  взяла
ее на руки и понесла под душ. Спустя некоторое время Жанна вышла ко  мне
- я сидела на краю бассейна, в саду, - и, сказав, что Мики  успокоилась,
предложила прогуляться.
   Я села в ее "фиат"; в сосновой роще, между мысом Кадэ и поселком Лек,
Жанна остановила машину.
   - Четвертого июля твой день рождения, - сказала она. - Вы  поужинаете
в ресторане и малость кутнете, впоследствии это покажется вполне естест-
венным. В эту ночь все и произойдет. В каком состоянии прокладка?
   - Стала ноздреватая, как папье-маше. Но ваш план никуда  не  годится:
утечку газа задержит гайка.
   - Дура! Гайка, которой в ту ночь будет завинчена труба,  не  помешает
утечке. У меня есть другая гайка! Точно такая же. Я ее слямзила  у  того
же слесаря. Она с трещиной и на изломе совершенно ржавая. Ты меня слуша-
ешь? Пожар, следствие, экспертиза-все это проблема не сложная. Газ  про-
вели в этом году. А гайка, которую найдут, - с изъяном и  проржавела  не
сегодня. Дом застрахован на ничтожную сумму: об этом позаботилась я, не-
даром же я его выбрала. Даже страховая компания не  станет  доискиваться
причины пожара. Вся проблема в тебе.
   - Во мне?
   - Как ты сможешь занять ее место?
   - Я думала, у вас и на этот счет есть план. И другой, чем мне  предс-
тавляется.
   - Другого нет.
   - Я должна буду сделать все одна?
   - Если я окажусь здесь во время пожара, то  моему  свидетельству  при
опознании тебя будет грош цена. И вместе с тем мне необходимо первой те-
бя опознать. Как ты полагаешь: что подумают, если во время пожара я ока-
жусь здесь?
   - Не знаю.
   - Не пройдет и двух суток, как все откроется. Если же вы будете с нею
вдвоем и ты сделаешь все в точности так, как я говорю, ни у кого не воз-
никнет никаких вопросов.
   - Мне придется ударить Мики?
   - Мики будет пьяна. Кроме того, ты дашь ей лишнюю таблетку снотворно-
го. А так как потом Мики станет  тобою  и,  конечно,  будет  произведено
вскрытие, то постарайся сейчас сделать так, чтобы все кругом знали,  что
ты тоже принимаешь снотворное. А главное, в этот день, когда  вы  будете
на людях, ешь и пей все, что будет есть и пить она.
   - И я должна буду обжечься? Прижала ли в эту минуту Жанна мою  голову
к своей щеке, пытаясь меня ободрить? Рассказывая мне эту сцену, она уве-
ряла, что так и было. Она говорила, что именно с этой минуты привязалась
ко мне.
   - В этом вся проблема. Если ты не решишься стать совсем неузнаваемой,
мы проиграли, продолжать дальше нет смысла - я опознаю в тебе До.
   - Я не выдержу...
   - Выдержишь. Клянусь тебе, если ты сделаешь то,  что  я  говорю,  это
продлится не больше пяти секунд. А потом ты потеряешь сознание. А  когда
очнешься, я уже буду возле тебя.
   - Что именно во мне должно сделаться неузнаваемым? Откуда я знаю, что
тоже не погибну?
   - Руки и лицо, - ответила Жанна. - Всего пять секунд с того  момента,
как ты почувствуешь ожог, до того момента, когда будешь уже вне опаснос-
ти.
   Я выдержала. Жанна провела с нами две недели. Накануне  первого  июля
она объявила, что у нее дела и она должна ехать в Ниццу. Я выдержала все
те три дня, что провела наедине с Мики. Была с ней  такая,  как  всегда.
Выдержала все до конца.
   Вечером четвертого июля машину Мики видели в Бандоле. Видели, как Ми-
ки и ее подруга Доменика накачиваются в компании случайных  знакомых.  В
час ночи маленькая белая машина с Доменикой за рулем мчалась по  направ-
лению к мысу Кадэ.
   Еще через час вилла заполыхала-с того края,  где  находился  гараж  и
ванная Доменики. Одна двадцатилетняя девушка сгорела заживо в соседней с
ванной спальне. На ней была пижама и кольцо на  правой  руке,  что  дало
возможность опознать в ней меня. Другой девушке не удалось  вытащить  ее
из огня, что, судя по всему, она пыталась сделать. В нижнем этаже,  куда
перебросился огонь, марионетка довела свою роль до конца:  зажгла  ском-
канную ночную сорочку Мики и, схватив голыми руками, с воплем накрыла ею
голову. Пять секунд спустя все действительно было кончено. Не добравшись
до бассейна, где к тому времени уже не играли в шары, а  была  вода,  по
которой то и дело расходились круги от падавших в нее головешек,  марио-
нетка рухнула у подножия лестницы.
   Я выдержала.
   - В котором часу ты первый раз появилась на вилле?
   - Около двадцати двух часов, - ответила Жанна. - Вы уже давно  уехали
ужинать. Я заменила гайку, открыла кран горелки, но газ не зажгла. Когда
ты поднялась на второй этаж, тебе оставалось только бросить в ванную ку-
сок подожженной ваты. Ты должна была бросить его после  того,  как  дашь
Мики снотворное. Полагаю, ты так и сделала.
   - А ты где была?
   - Я поехала в Тулон, чтобы меня там увидели, зашла в ресторан, сказа-
ла, что возвращаюсь из Ниццы и еду на мыс Кадэ. Когда я  снова  приехала
на виллу, она еще не горела. Было два часа ночи. Я поняла, что ты запаз-
дываешь. Мы рассчитывали, что в два часа все будет уже кончено. По-види-
мому, Мики оттягивала возвращение домой. Не знаю. Ведь по сценарию  тебе
должно было вдруг стать плохо и в час ночи Мики должна была уже привезти
тебя домой. Произошла какая-то осечка: машину назад вела ты. Может, сви-
детели ошиблись, не знаю.
   - И что ты сделала?
   - Я ждала на шоссе. В два часа  пятнадцать  минут  показались  первые
языки пламени. Я выждала еще. Мне было не с руки  первой  появляться  на
месте происшествия. Когда я подобрала тебя на лестнице перед домом,  там
уже стояла кучка людей - кто в пижаме, кто в халате. Они совсем растеря-
лись. Затем прибыли пожарные из Лека и потушили пожар.
   - А предусматривалось ли, что я попытаюсь вытащить ее из спальни?
   - Нет. Но мысль сама по себе неплохая. На полицейских инспекторов  из
Марселя это произвело впечатление. Однако это было опасно. Думаю,  из-за
этого ты и была вся черная с головы до ног. Из-за этого в  конце  концов
спальня оказалась для тебя западней - тебе пришлось прыгать в  окно.  Ты
должна была зажечь ночную рубашку в нижнем этаже. Мы раз сто  высчитыва-
ли, сколько шагов тебе нужно будет пройти до бассейна. Семнадцать. Кроме
того, ты должна была выждать, пока сбегутся соседи, и только  тогда  за-
жечь ночную рубашку, чтобы броситься в бассейн на  их  глазах.  Ты,  как
видно, не дождалась. А может, в последнюю минуту испугалась, что тебя не
успеют быстро вытащить из воды, и поэтому не кинулась в бассейн.
   - Наверное, я, когда накрыла голову рубашкой, сразу же потеряла  соз-
нание и не дошла.
   - Не знаю. Рана на голове у тебя была очень большая и глубокая.  Док-
тор Шавер думает, что ты прыгнула со второго этажа.
   - Я могла умереть с той рубашкой на голове, так и  не  добравшись  до
бассейна. Хорошенький же у тебя был план!
   - Да нет же! Мы с тобой сожгли на пробу четыре таких рубашки. Это ни-
когда не отнимало больше семи секунд - и это при полном отсутствии  вет-
ра! Тебе нужно было пройти семнадцать шагов до бассейна. За пять,  пусть
даже за семь секунд, обжегши только руки и лицо, ты  не  могла  умереть!
Рана на голове не была предусмотрена. Как и ожоги на теле.
   - А разве я могла поступить иначе, не так,  как  было  предусмотрено?
Почему бы я вдруг тебя ослушалась?
   - Я излагаю события так, как понимаю их, -  сказала  Жанна.  -  Может
быть, ты меня не так уж беспрекословно слушалась. Все было гораздо слож-
нее. У тебя был страх перед тем, что тебе предстояло сделать, страх  пе-
ред последствиями, страх передо мной. Думаю, в последний момент ты захо-
тела сделать что-то по-своему. Ее нашли у дверей спальни, а  она  должна
была оказаться либо на своей кровати, либо тут же на полу. Может, тебе и
впрямь в какую-то минуту захотелось ее спасти. Не знаю.
   В этом месяце - а наступил уже октябрь - мне десять-пятнадцать  ночей
кряду снился один и тот же сон: я изо всех сил тороплюсь куда-то,  пыта-
юсь вынести некую девушку с длинными волосами из огня, вытащить ее,  то-
нущую, из воды, спасти ее от огромной, никем не управляемой машины,  ко-
торая вот-вот ее раздавит... Но тщетно. Я просыпаюсь  в  холодном  поту,
ясно сознавая свою подлость и трусость. У меня достало  подлости,  чтобы
дать несчастной девушке веронал, а потом сжечь ее  заживо;  трусость  же
побуждала цепляться за ложь, будто я пыталась ее спасти. Моя амнезия-это
бегство от правды. Память не возвращается ко мне потому, что я,  бедняж-
ка, ни за что на свете не вынесла бы бремени воспоминаний.
   Мы пробыли в Париже до конца октября. Двадцать, если не тридцать  раз
смотрела я фильм о каникулах Мики. Я изучала ее движения, походку, мане-
ру внезапно бросать взгляд в мою сторону - в объектив.
   - Она была так же порывиста и в разговоре, - сказала Жанна. - Ты  го-
воришь слишком медленно. Она то и дело начинала новую фразу, не  догово-
рив предыдущую, перескакивала с одной мысли на другую, как  будто  слова
для нее - пустой звук, как будто собеседник и так уже все понял.
   - Надо думать, она была умнее меня.
   - Я этого не говорила. Попробуй еще раз.
   Я пробовала. Выходило похоже. Жанна протягивала мне сигарету,  подно-
сила огонь, пристально в меня вглядывалась.
   - Куришь ты, как она. Вот только куришь ты по-настоящему. Мики же де-
лала одну-две затяжки и гасила сигарету. Запомни хорошенько: к  чему  бы
она ни притронулась, она тут же все бросала. Больше нескольких секунд на
одной идее не задерживалась, платья меняла три раза  в  день,  мальчиком
увлекалась не больше недели. Сегодня ей нравился сок грейпфрута, а завт-
ра - водка. Так вот, две затяжки - и гаси. Это  нетрудно.  Затем  можешь
тотчас же закуривать другую сигарету, получится то, что надо.
   - И накладно, верно?
   - А вот это уже сказала ты, а не она. Никогда так не говори.
   Жанна посадила меня за руль своего "фиата". Поупражнявшись немного, я
оказалась в состоянии водить автомобиль без особого риска.
   - Что стало с машиной Мики?
   - Сгорела дотла. Ее обугленный остов нашли в гараже. С ума сойти,  ты
вертишь баранку точь-в-точь как она! Не так уж ты была  глупа  -  умела,
значит, наблюдать. Правда, никакой другой машины ты не водила. Если  бу-
дешь умницей, на юге я куплю тебе автомобиль на твои кровные, заработан-
ные.
   Она одевала меня, как Мики, подкрашивала точно так же, как  красилась
Мики. Я носила грубошерстные широкие юбки, белое, бледно-зеленое,  блед-
но-голубое белье, "лодочки" от Рафферми.
   - Как тебе жилось, когда ты клеила каблуки?
   - Погано. Повернись! Дай-ка я погляжу на тебя.
   - Когда я поворачиваюсь, у меня болит голова.
   - Ноги у тебя красивые. У нее тоже были хороши, впрочем, я  уж  и  не
помню. Голову она держала выше. Вот так, смотри. Ну-ка походи!
   Я ходила, садилась. Вставала. Делала несколько на  вальса.  Выдвигала
ящик стола. Разговаривая, поднимала на неаполитанский манер указательный
палец. Смеялась звонким, высоким смехом. Стояла  очень  прямо,  поставив
ноги так, что одна ступня была перпендикулярна другой. Говорила: "Мюрно,
вот умора, ciao, я сойду с ума, честное слово, какая  же  я  бедная,  то
люблю, то не люблю, то одно, то другое, пропасть всякой всячины, ты ведь
знаешь". Глядя исподлобья, с сомнением качала головой.
   - Недурно. Когда сидишь в такой юбке, показывай ноги не  больше,  чем
необходимо. Убирай их, держа всегда параллельно, вот так, порой я уже не
могу вспомнить, как она это делала.
   - Знаю: лучше, чем я.
   - Этого я не говорила.
   - Но думаешь. Ты злишься. Я стараюсь, как могу. Знаешь, от  этих  уп-
ражнений у меня голова идет кругом.
   - Вот-вот, я как будто слышу ее. Продолжай.
   Жалкий реванш Мики: возобладав над прежней  Доменикой,  она  жила  во
мне, управляя моими отяжелевшими ногами, моим истощенным мозгом.
   Однажды Жанна повела меня к друзьям покойной. Она не отходила от  ме-
ня, рассказывала, как я несчастна, и все сошло гладко.
   На другой день она позволила мне отвечать на телефонные  звонки.  Ка-
кие-то люди выражали мне сочувствие,  уверяли,  что  безумно  волнуются,
умоляли принять их хоть на пять минут. Жанна брала второй наушник и  по-
том объясняла, кто со мной говорил.
   Однако в то утро, когда позвонил любовник прежней До, Габриель, Жанны
не было дома. Он сказал, что знает о моем несчастье, и объяснил, кто  он
такой.
   - Я хочу вас видеть, - добавил он.
   Я не знала, каким голосом ему отвечать, от страха сказать  что-нибудь
невпопад совсем онемела.
   - Вы меня слышите? - спросил он.
   - Я не могу вас сейчас принять. Я должна подумать. Вы не представляе-
те, в каком я состоянии.
   - Послушайте, мне нужно вас видеть. Я три месяца не могу к  вам  про-
биться, но теперь-то вам от меня не отделаться. Мне  необходимо  кое-что
выяснить. Я еду к вам.
   - Я вас не впущу.
   - Тогда берегитесь! - сказал он.  -  У  меня  есть  одно  прескверное
свойств?: я упрям. На ваши несчастья мне наплевать. С До случилось  нес-
частье куда большее: она погибла. Так мне приезжать или нет?
   - Умоляю вас! Вы не понимаете. Я не хочу  никого  видеть.  Дайте  мне
время прийти в себя. Обещаю, что приму вас немного погодя.
   - Я выезжаю, - сказал он.
   Жанна упредила Габриеля и встретила его. Их голоса доносились из вес-
тибюля в нижнем этаже. Я лежала в кровати, прижав кулак в белой перчатке
ко рту. Через несколько минут хлопнула входная дверь, вошла Жанна и  об-
няла меня.
   - Он не опасен. Думает, наверное, что был бы  подлецом,  если  бы  не
пришел расспросить тебя, как погибла его подружка; но этим он и  ограни-
чится. Успокойся.
   - Я не хочу его видеть.
   - И не увидишь. С этим покончено. Он ушел.
   Меня приглашали. Я встречалась с людьми, которые  не  знали,  как  со
мной разговаривать, и довольствовались тем, что расспрашивали  обо  всем
Жанну, а мне желали не падать духом.
   Однажды в ненастный вечер Жанна устроила даже маленький прием на ули-
це Курсель. Состоялся он за два-три дня до нашего отъезда в Ниццу и  был
для меня своего рода экзаменом, генеральной репетицией перед вступлением
в новую жизнь.
   Жанна была далеко, когда я увидела, что в одну из зал на нижнем  эта-
же, где я находилась, входит никем не приглашенный Франсуа Руссен. Жанна
тоже заметила его и, переходя от одной группы к другой, спокойно  напра-
вилась ко мне.
   Франсуа объяснил мне, что явился не как назойливый любовник, а в  ка-
честве секретаря, сопровождающего своего патрона. Тем не менее он, види-
мо, был не прочь дать слово и любовнику, но тут подоспела Жанна.
   - Оставьте ее в покое, не то я вас выгоню, - сказала она.
   - Никогда не угрожайте, ежели не способны привести в исполнение  свою
угрозу. Слушайте, Мюрно, ведь я могу одной затрещиной сбить вас  с  ног.
Клянусь, я это сделаю, если вы от меня не отвяжетесь.
   Они говорили не повышая голоса, даже продолжая любезно улыбаться друг
дружке. Взяв Жанну под руку, я велела Франсуа уйти.
   - Мне необходимо с тобой поговорить, Мики, - настаивал он.
   - Мы уже поговорили.
   - Я не все тебе сказал.
   - Ты мне достаточно нарассказал.
   Я увела Жанну подальше от него. Он тотчас же ушел. Я  заметила,  что,
уходя, он перемолвился несколькими словами с Франсуа  Шансом.  Когда  он
надевал в прихожей пальто, наши взгляды скрестились. Глаза его не  выра-
жали ничего, кроме ярости, и я отвернулась.
   К ночи гости разошлись. Жанна долго обнимала меня, сказала, что я оп-
равдала ее надежды и что нам все удастся, уже удалось. Ницца.
   Отец Мики, Жорж Изоля, был очень худ, очень бледен и очень стар.  Го-
лова у него тряслась, он смотрел на меня глазами, полными слез, не реша-
ясь поцеловать. А когда он меня все-таки поцеловал, разрыдалась и  я.  В
это мгновение я пережила нечто совершенно нелепое: я не чувствовала себя
ни испуганной, ни несчастной - напротив, я ошалела от  радости,  что  он
так счастлив. Кажется, на несколько минут я забыла, что я не Мики.
   Я обещала навестить его снова, уверяла, что выздоровела.  Я  оставила
ему разные подарки и сигареты, но при этом у меня было  такое  ощущение,
что я совершаю гнусность. Жанна увела меня. В машине она дала мне выпла-
каться, затем, извинившись, сказала,  что  должна  воспользоваться  моим
состоянием: она условилась о встрече с доктором Шавером. Жанна сразу  же
повела меня к нему, так как считала, что со  всех  точек  зрения  лучше,
чтобы он увидел меня именно такой.
   Шавер действительно пришел к выводу, что встреча  с  отцом  оказалась
для меня слишком сильной встряской и могла задержать мое  выздоровление.
Он нашел у меня крайнее физическое и нервное истощение и велел Жанне ог-
раждать меня еще некоторое время от общения, чего она и добивалась.
   Доктор Шавер оказался именно таким, каким я его помнила:  грузным,  с
бритой головой и толстыми руками мясника. Между тем я видела его  только
раз между двумя вспышками белого света-то ли до, то ли  после  операции.
Он сообщил мне, что его зять, доктор Дулен, беспокоится за меня, и пока-
зал мою историю болезни, которую тот ему переслал.
   - Почему вы перестали к нему ходить?
   - От этих сеансов она приходила в ужасное состояние, - вмешалась Жан-
на. - Я позвонила ему, и он сам счел за лучшее их прекратить.
   Шавер был старше, а может быть, и решительнее Дулена и заметил Жанне,
что обращается он не к ней и будет ей признателен, если она оставит  нас
наедине. Жанна наотрез отказалась.
   - Я хочу знать, что с ней делают. Я вам доверяю, но не оставлю ее на-
едине ни с кем. И она и вы можете говорить в моем присутствии.
   - Что вы в этом смыслите? - сказал Шавер. - Из истории болезни видно,
что вы действительно присутствовали при всех ее беседах с доктором Дуле-
ном. Вот он и не достиг никаких результатов после ее выхода из  клиники.
Хотите вы ее вылечить или нет?
   - Я хочу, чтобы Жанна осталась, - вставила я. - Если она уйдет, я то-
же уйду. Доктор Дулен обещал, что память вернется ко мне очень скоро.  Я
выполняла все его указания. Играла с кубиками и стальными  проволочками.
Часами рассказывала ему о своих переживаниях. Он  сделал  мне  несколько
уколов. Если он ошибся, то не по вине Жанны.
   - Да, он ошибся, - со вздохом признал Шавер, - но я начинаю понимать,
отчего это произошло.
   Я увидела в истории болезни страницы, исписанные мною во время  сеан-
сов "автоматического письма".
   - Разве он ошибся? - удивилась Жанна.
   - О, пожалуйста, не воображайте, что вы понимаете, в каком  смысле  я
употребил это слово. У этой девушки нет никакого  органического  порока.
Предел ее памяти - как у впавшего в детство старика:  первые  пять-шесть
лет ее жизни. Однако сохранились навыки. Любой специалист по заболевани-
ям памяти и речи принял бы это за частичную амнезию. Она перенесла  шок,
волнения... В ее возрасте это может продолжаться несколько недель, иног-
да месяцев. Если доктор Дулен ошибся, то осознал свою ошибку, иначе я об
этом ничего бы не узнал. Я хирург, а не психиатр. Вы читали, что она тут
понаписала?
   - Читала.
   - Что особенного она нашла в этих словах: руки, волосы,  глаза,  нос,
губы? Почему она то и дело к ним возвращалась?
   - Не знаю.
   - Представьте себе, я тоже. Я  знаю  только,  что  эта  девушка  была
больна еще до несчастного случая. Была ли она легко возбудима, вспыльчи-
ва, эгоцентрична? Было ли ей свойственно жалеть себя?  Случалось  ли  ей
плакать во сне? Мучили ли ее кошмары? Бывали ли у нее при вас  внезапные
приступы ярости, как в тот день, когда она рукой в гипсе замахнулась  на
моего зятя?
   - Не понимаю. Мики чувствительна, ей двадцать лет, она,  может  быть,
от природы несколько вспыльчива, но больна она не была.  Она  отличалась
вполне здравым умом.
   - Бог мой! Я никогда и не говорил, что она была  не  в  здравом  уме!
Поймите меня правильно: у нашей девочки еще до пожара были некоторые яв-
ления, напоминающие истерию, а людей с  такими  явлениями  куда  больше,
чем, например, курильщиков трубки или филателистов. И если я  утверждаю,
что она была больна, то это прежде всего моя  субъективная  оценка  того
порога, за которым начинается болезнь. К тому же некоторые  виды  потери
памяти или речи - обычные признаки истерии.
   Он встал и, обойдя вокруг стола, подошел ко мне; я сидела на  кожаном
диване возле Жанны. Взяв меня за подбородок, он повернул  мою  голову  к
Жанне.
   - Ну, разве она похожа на впавшую в детство старушку? Ее амнезия  но-
сит не частичный, а избирательный характер. Скажу проще, чтобы вам стало
понятно: она забыла не какой-то определенный кусок своей жизни  -  пусть
даже самый большой, - нет, она отказывается  вспомнить  что-то  или  ко-
го-то. Знаете, почему доктор Дулен пришел к такому  выводу?  Потому  что
даже в событиях, относящихся к четырех-пятилетнему возрасту, в ее памяти
есть провалы. Что-то или кто-то, вероятно, так непосредственно или опос-
редованно связан с ее самыми ранними воспоминаниями, что она  вычеркнула
это из своей памяти. Вам понятно, что я хочу сказать? Случалось вам бро-
сать камни в воду? Круги, которые от них расходятся, немного  похожи  на
то, о чем я говорю.
   Он отпустил мой подбородок и показал, описывая рукой в воздухе круги,
как это бывает.
   - Возьмите мои рентгеновские снимки и отчет об операции, -  продолжал
он, - и вы увидите, что я ее только заштопал. В этом и  заключалась  моя
роль. Я наложил пятьдесят семь швов. Поверьте, в ту  ночь  у  меня  была
твердая рука, и я знаю свое дело, поэтому убежден, что не  задел  мозга.
Дело здесь не в травме, даже не в реакции на физический шок - об этом ее
сердце сказало бы нам явственнее, чем голова. У нее  характерная  психи-
ческая реакция человека, который уже болен.
   Я не выдержала, вскочила и попросила Жанну меня увести.
   Шавер схватил меня за руку.
   - Я нарочно тебя пугаю, - сказал он, повысив голос, - Ты, может быть,
выздоровеешь сама, а может, и нет. Могу дать тебе совет, полезный,  доб-
рый совет. Зайди ко мне еще. И усвой следующее: пожар  произошел  не  по
твоей вине и девушка погибла не из-за тебя. Хочешь ты ее  вспомнить  или
нет, она все равно  существовала.  Она  была  красива,  она  была  твоей
сверстницей, и звали ее Доменикой Лои. Она действительно умерла - и  пе-
ред этим ты бессильна.
   Он удержал меня за руку, прежде чем я успела его ударить.
   Затем сказал Жанне, что надеется, что она меня к нему пришлет.
   Мы провели в Ницце, в гостинице на взморье, три дня. Октябрь подходил
к концу, но на пляже еще были купальщики. Я наблюдала за  ними  из  окна
нашего номера и убеждала себя, что узнаю этот город, узнаю запах морской
соли и водорослей, который доносил до меня ветер.
   Ни за что на свете Жанна не повела бы меня снова  к  доктору  Шаверу.
Она говорила, что он кретин и грубиян. И не истерик, а параноик.  Оттого
что он зашивает головы, мозги у него превратились в подушку для  иголок.
У него у самого голова дырявая.
   Я же была не прочь снова побывать у него. Конечно, он был груб, но  я
жалела, что прервала его. Он не все мне рассказал.
   - Надо же такое выдумать! Ты, значит, хочешь забыть саму себя! -  по-
тешалась Жанна. - Выходит, так!
   - Если бы он знал, кто я, он поставил бы все с  головы  на  ноги.  Не
прикидывайся дурочкой. Я хотела бы забыть Мики, вот и все.
   - Вот то-то и оно, что, если бы он поставил все с головы на ноги,  от
его блестящего рассуждения через секунду ничего бы не осталось. Не знаю,
что он подразумевает под истерией, хотя могу допустить, что Мики  нужда-
лась в лечении. Но ты-то была совершенно нормальна. Тебя  я  никогда  не
видела в возбужденном состоянии, и ты не была такая нервная, как она.
   - И все же именно я хотела ударить доктора Дулена, именно  я  ударила
тебя. Ведь это так!
   - На твоем месте и в твоем состоянии, думаю, каждый бы так  поступил.
Я бы вообще схватила какую-нибудь железяку. И при этом ты стерпела, ког-
да эта сумасшедшая задала тебе такую таску, что ты целую неделю ходила с
синяками - даже не посмела дать сдачи, хотя в Мики весу было ни на грамм
больше, чем в тебе. А ведь это была ты, а не она!
   На третий день она объявила, что мы возвращаемся на мыс Кадэ. Прибли-
жается день вскрытия завещания. Жанне необходимо  при  этом  присутство-
вать, и я должна на несколько дней остаться одна с прислугой. По  мнению
Жанны, я еще не в состоянии выступить в своей новой роли  во  Флоренции,
Ремонт на мысе Кадэ начался спустя две недели  после  пожара,  и  теперь
жить нельзя еще только в спальне Доменики. По мнению Жанны, на  вилле  я
буду вдали от людей, в обстановке, благоприятствующей выздоровлению.
   По этому вопросу, впервые с того дня, когда я сбежала от нее на одной
из улиц Парижа, между нами произошла ссора. Мысль о возвращении на  вил-
лу, где еще свежи следы пожара, да и сама идея выздоровления в этой обс-
тановке приводили меня в ужас. Но я, как всегда, уступила.
   К концу дня Жанна отлучилась куда-то, оставив меня  на  час  одну  на
террасе отеля. Вернулась она не в своей белой машине, а в голубом  "Фиа-
те-1500" и сказала, что он мой. Она дала мне документы и ключи от  маши-
ны, и я покатала ее по Ницце.
   На другое утро мы на двух машинах - Жанна впереди, я за ней -  двину-
лись в путь по Горной дороге, потом по булонскому шоссе и во второй  по-
ловине дня добрались до мыса Кадэ, - там нас  уже  ждала  мадам  Иветта,
энергично подметавшая штукатурку и мусор, оставленный  каменщиками.  Она
не решилась признаться, что не узнала меня, расплакалась  и  убежала  на
кухню, твердя со своим южным акцентом: "Несчастный мир,  несчастный  наш
мир!"
   Дом был невысокий, с почти плоской крышей. Наружную покраску  еще  не
закончили, и на стенах в той части виллы, которую пощадил  огонь,  оста-
лись широкие полосы копоти. Гараж и столовую, где вечером  мадам  Иветта
подавала нам ужин, уже отремонтировали.
   - Не знаю, может статься, барабулька  вам  разонравилась,  -  сказала
она, обращаясь ко мне, - но мне хотелось доставить вам удовольствие.  Ну
как, довольны вы, что снова здесь, в наших прекрасных краях?
   - Оставь ее в покое, - резко оборвала мадам Иветту Жанна.
   Я попробовала рыбу и объявила, что она очень  вкусная.  Мадам  Иветта
несколько воспряла духом.
   - Знаешь, Мюрно, тебе пора бы разбираться, что к чему, - сказала  она
Жанне. - Не съем же я твою девочку.
   Подавая фрукты, она наклонилась и чмокнула меня в щеку.
   - Разве одна Мюрно за вас переживает? - сказала она. -  Все  эти  три
месяца не было дня, чтобы в Леке меня кто-нибудь не спросил о вашем здо-
ровье. А есть тут один паренек, так он даже сюда  приходил  вчера  днем,
когда я убирала в верхних комнатах. Говорит, он ваш приятель.
   - Кто такой?
   - Да парнишка, молоденький, примерно ваших  лет.  Ему  года  двадцать
два-двадцать три. Имейте в виду, вам не за что краснеть.  Он  хорош  как
Божий день и такой же душистый, как вы. А известно мне это потому, что я
его целовала. Ведь я его знала, когда он еще под стол пешком ходил.
   - И Мики была с ним знакома? - спросила Жанна.
   - Надо думать! Он все выспрашивает, когда вы приедете да где вы  сей-
час.
   Жанна смотрела на нее, не скрывая досады.
   - Да придет он, придет, никуда не денется, - заверила нас  Иветта.  -
Ему тут недалеко. Он работает на почте в Ла-Сьота.
   В час ночи, лежа в комнате, которую в начале лета  занимала  Мики,  я
все еще не спала. Мадам Иветта вернулась к себе в Лек. Незадолго до  по-
луночи я услышала шаги Жанны в моей бывшей комнате и в заново отделанной
ванной. Хотя там побывали и  следователи,  и  каменщики,  Жанна,  должно
быть, проверяла, не осталось ли каких-нибудь улик.
   Затем она прошла в третью комнату в конце коридора и легла.  Встав  с
постели, я пошла к ней. Лежа в белой комбинации  на  раскрытой  постели,
она читала книгу "Дефекты памяти" некоего Дэле.
   - Не ходи босиком, - сказала она. -  Садись  или  надень  мои  туфли.
Впрочем, где-то в моих чемоданах должны быть тапочки.
   Забрав у Жанны книгу, я положила ее на столик и села на постель.
   - Кто этот парень, Жанна?
   - Понятия не имею.
   - Что, собственно, я говорила по телефону?
   - Ничего такого, из-за чего надо было бы не спать по ночам. Он мог бы
быть для нас опасен только в случае, если бы знал содержание и телеграм-
мы, и наших телефонных разговоров. А это маловероятно.
   - Почта в Ла-Сьота большая?
   - Не знаю. Надо будет завтра туда заехать. А теперь иди спать.  Между
прочим, еще не доказано, что  телефонная  связь  проходит  именно  через
Ла-Сьота.
   - Здесь есть телефон. Я видела внизу аппарат. Можно было бы сразу вы-
яснить.
   - Не дури. Иди спать.
   - Можно, я лягу с тобой? В темноте она вдруг сказала:
   - Есть, правда, одна странность. В ванной среди  обгоревших  вещей  я
нашла разводной ключ. На дне стиральной машины. Это не мой. Ключ,  кото-
рым я пользовалась в ту ночь, я выбросила. Может, этот ты  купила  себе,
чтобы каждый день отвинчивать гайку?
   - Я бы тебе сказала и постаралась бы его куда-нибудь сплавить.
   - Не знаю, я над этим не задумывалась. Мне  казалось,  что  ты  брала
ключ в инструментальной сумке автомобиля. Так или иначе, но  следователи
не заметили этого ключа, а если и видели, то не обратили внимания.
   Немного погодя я придвинулась к ней, проверяя, спит ли она. Во тьме я
спросила, почему она так скоро привязалась ко мне в больнице - только ли
из-за завещания, чтобы играть эту игру. Она не ответила,  и  я  сказала,
что очень стараюсь все вспомнить, хочу помочь ей. Потом я добавила,  что
мне нравится моя лазоревая машина, да и вообще все ее подарки.
   В ответ я услышала только: "Я сплю". В последующие дни  я  продолжала
заниматься тем, что Жанна называла "тренировкой". В своих успехах я мог-
ла убедиться по реакции Иветты. Несколько раз в день она повторяла: "Ах,
вы совсем не переменились!"
   Я старалась быть более живой, подвижной. Жанна порой упрекала меня  в
вялости, говоря: "Отлично, мямля, продолжай в том же духе, и мы с  тобой
окажемся на панели в Южной Америке. Французские тюрьмы - место  малопри-
ятное".
   Мадам Иветта почти весь день проводила на вилле,  и  нам  приходилось
уезжать на прогулку. Жанна катала меня в Бандоль, как это, наверное, де-
лала три месяца тому назад Мики, а не то мы подолгу валялись  на  пляже.
Однажды в послеполуденный час мимо пляжа проплыл в лодке какой-то рыбак:
он явно удивился, увидев в осеннее время курортницу в купальнике и белых
перчатках.
   Парень, о котором нам сообщила мадам Иветта, не показывался. Почтовое
отделение в Ла-Сьота было, на наш взгляд, великовато для того, чтобы нас
могли подслушивать, но телефонная связь с мысом Кадэ действительно  про-
ходила через Ла-Сьота.
   За четыре дня до вскрытия завещания Жанна положила свой чемодан в ба-
гажник и укатила. Накануне вечером мы ездили ужинать в Марсель  на  моей
машине. За столом она говорила со мной в непривычном для нее тоне - спо-
койно и весело, рассказывала о своих родителях (она родилась в  Казерте,
и, хотя фамилия у нее французская, по происхождению  она  итальянка);  о
своих первых шагах у Рафферми; о "хороших временах" в ее жизни  -  между
восемнадцатью и двадцатью шестью годами. На обратном пути от  Кассии  до
Ла-Сьота, когда я брала один вираж за другим, она положила голову мне на
плечо и, обняв меня одной рукой, другой помогала удерживать руль,  когда
машину заносило.
   Она обещала, что пробудет во Флоренции ровно столько, сколько понадо-
бится для выполнения формальностей в связи с завещанием.  За  неделю  до
своей смерти Рафферми приложила к нему в конверте распоряжение,  в  силу
которого вскрытие завещания назначалось на день совершеннолетия Мики - в
том случае, ежели смерть завещательницы наступит  раньше.  Было  ли  это
вздорной прихотью старухи, желавшей досадить Мики (предположение Жанны),
либо она, чувствуя приближение конца, хотела, чтобы у ее поверенных дос-
тало времени привести в порядок отчетность (предположение  Франсуа  Шан-
са), - не знаю. По-моему, это ничего не меняло, а по мнению Жанны,  при-
писка к завещанию создает гораздо более серьезные осложнения, чем просто
замена старого завещания: многочисленная родня Рафферми не преминет вос-
пользоваться этим или другим нарушением проформы и будет чинить нам пре-
пятствия.
   Во время нашего свидания с отцом Мики было условлено, что Жанна  зах-
ватит его с собой, проезжая через Ниццу. Присутствие  Иветты  при  нашем
расставании помешало ей дать мне какие-нибудь  советы,  кроме  обычного:
"Ложись рано и будь паинькой".
   Иветта устроилась в комнате Жанны. В ту первую ночь мне не спалось. Я
сошла вниз на кухню выпить воды. Затем, соблазнившись красотой ночи, на-
кинула поверх ночной рубашки Жаннину куртку и вышла. В темноте  обогнула
дом. В кармане куртки отыскала пачку сигарет. Прислонившись к стене  га-
ража, вынула сигарету, но не успела закурить, как  кто-то  вдруг  поднес
мне зажженную спичку.
 
 
   УБИВАЮ
 
   Этот юноша предстал перед Мики в лучах июньского солнца в ту  минуту,
когда она, лежа у подножия высокого мыса на  маленьком  галечном  пляже,
закрыла иллюстрированный журнал, который просматривала. Сначала этот па-
рень, одетый в белую рубашку и выцветшие холщовые  штаны,  показался  ей
огромным - он стоял прямо над ней, но потом она убедилась, что он  сред-
него, пожалуй, даже  маленького  роста.  Зато  он  был  отменно  красив:
большие черные глаза, прямой нос, девичий очерк губ и своеобразная мане-
ра держаться очень прямо, заложив руки в карманы брюк и приподняв плечи.
   Уже недели две-три Мики и До жили на мысе Кадэ. В тот день Мики  была
одна; До после полудня уехала на машине, собираясь купить себе что-то  в
Ла-Сьота-не то брюки, не то розовые серьги, и то и  другое  Мики  видела
тоже и нашла премерзкими. Во всяком случае,  это  она  потом  рассказала
своему новому знакомцу.
   Он подкрался бесшумно, даже галька не хрустнула под  ногами.  Был  он
худощав и по-кошачьи увертлив и чуток.
   Мики опустила на глаза защитные очки, чтобы солнце не мешало  разгля-
деть юношу, и приподнялась, придерживая рукой расстегнутый лифчик.
   - Вы Мики? - спросил он ровным голосом. Не дожидаясь ответа, он  нео-
быкновенно гибким и естественным движением, словно всю жизнь его отраба-
тывал, сел рядом - так, что оказался вполоборота к ней. Мики сказала ему
для проформы, что здесь частный пляж и она была бы  ему  весьма  призна-
тельна, если бы он отсюда убрался.
   Заметив, что ей трудно справиться с лифчиком, парень быстро наклонил-
ся и, прежде чем она успела опомниться, застегнул пуговку.
   Затем он объявил, что идет купаться. Сбросив рубашку, брюки, сандалии
и оставшись в скверных армейских трусах цвета хаки, он вошел в воду.
   Плавал он, как и ходил, - уверенно, бесшумно. Выйдя на берег, он под-
сел к Мики, не убирая со лба короткие пряди слипшихся темных волос, дос-
тал из кармана брюк пачку "Голуаз" и предложил ей помятую  сигарету,  из
которой наполовину высыпался табак. Когда он протягивал ей зажигалку, на
бедро Мики упала капля воды.
   - Знаете, зачем я пришел? Мики ответила, что догадаться нетрудно.
   - Будь это так, я бы сам удивился, - сказал он. - Девушек у меня вдо-
воль. Я на стреме уже целую неделю, но, поверьте, не  для  этого.  Да  и
присматриваюсь я к вашей подружке, а не к вам. Она ничего,  недурна,  но
интересует меня другое, этого не увидишь. Оно вот где.
   Он показал пальцем на лоб, повалился на спину и,  подложив  руку  под
голову, растянулся на солнце с сигаретой в зубах. Выдержав минутную пау-
зу, он повернулся к Мики, вынул сигарету изо рта и заявил:
   - Черт подери, а вы не любопытны!
   - Чего вам надо?
   - Ага, хоть поздно, но дошло все-таки! Чего мне надо,  говорите?  Де-
сять косых? Пятьсот косых? Сколько стоит ваше бьющееся сердечко? Некото-
рые звезды застрахованы: у кого руки, у кого ноги, ну, и все такое  про-
чее. А вы застрахованы?
   Мики вздохнула с облегчением. Сняв очки, чтобы под глазами не остава-
лись белые круги, она ответила, что ее уже  пробовали  ловить  на  такие
штуки и он может в прямом смысле этого слова собирать свои манатки.
   - А вот и ошиблись, - сказал он. - Я не страховой агент.
   - Оно и видно.
   - Я малый простой. Но у меня есть глаза и уши. Я умею слышать  и  ви-
деть и хочу дать вам возможность использовать некую  информацию.  Притом
зарабатываю я не ахти. За сотню косых получите изюмину.
   - Если бы я, с тех пор как меня перестали водить за ручку,  раздавала
направо и налево такие деньги, я бы давно разорилась. Ну  как,  соберете
вы свои манатки?
   Он привстал, решив, кажется, перестать паясничать, и очень ловко,  не
вихляясь, только чуть приподнимая ноги, сразу натянул брюки. Наблюдавшая
за ним Мики оценила это изящество, о чем впоследствии ему и сказала.  Но
в ту минуту она только наблюдала за ним из-под полуопущенных век.
   - Начать с того, что Жанна - чокнутая! - проговорил он,  сидя  совер-
шенно неподвижно и уставившись на море. - Знаешь, под каким  знаком  она
родилась) Под знаком Тельца. Бойся Тельца, цыпленок, это  люди  шкурные!
Все от головы, ничего от сердца...
   Мики снова надела очки. Он взглянул на нее, усмехнулся, надел  рубаш-
ку, сандалии и встал. Она удержала его за штанину.
   - Где вы это слышали?
   - Сто косых!
   - Вы слышали, как я это говорила. Это было в ресторане, в Бандоле. Вы
подслушивали наш разговор?
   - В Бандоле я не был с прошлого лета. Я работаю в Ла-Сьота. На почте.
С работы ухожу в шестнадцать тридцать. Я слышал это сегодня, еще и  часу
не прошло. Я уже собирался домой. Ну как, решаетесь? Да или нет?
   Мики встала на колени и, вероятно, чтобы  выиграть  время,  попросила
еще сигарету. Раскурив сигарету, он протянул ее Мики. Должно  быть,  ви-
дел, как это делают в фильмах.
   - Вы слышали это на почте? Это был телефонный разговор?
   - С Флоренцией, - сказал он, - Я ведь малый простой. Право слово, сто
косых - это даром! Просто мне, как и всем, нужны  деньги.  Для  вас  это
пустяк.
   - Вы болван, убирайтесь!
   - Это она звонила, - сказал он, - ваша подружка. Та, другая, разгова-
ривает так: "Поразмысли. Хватит. Повесь трубку".
   Тут Мики услышала, что к вилле подъезжает ее машина: это возвращалась
До. Опустив на глаза черные очки, она вновь окинула парня взглядом снизу
вверх и сказала, что согласна - она даст ему деньги, если его информация
того стоит.
   - Информацию получите, когда я увижу сто косых, - сказал он. - Сегод-
ня в полночь будьте у табачной лавки в Леке. Там во дворе, под  открытым
небом, показывают кино. Я там буду.
   Ничего больше не сказав, он ушел. Мики решила дождаться До. Когда  же
До, беспечная и веселая, в купальнике и с полотенцем через плечо, подош-
ла к ней, Мики сказала себе, что не пойдет в эту табачную лавку  ни  се-
годня в полночь, ни вообще никогда. Было уже поздно, и солнце садилось.
   - Что ты там делала?
   - Ничего, - ответила ей До. - Валандалась. Вода теплая?
   В ушах у До висели розовые сережки. Сначала она, по своему  обыкнове-
нию, аккуратно поплескала на все тело водой из ладошки, затем с победным
индейским кличем окунулась. По дороге в Бандоль, куда они  поехали  ужи-
нать, Мики бросила из машины взгляд на табачную лавку в Леке и  заметила
во дворе за ней свет, а на стене - киноафиши.
   - Сегодня днем я встретила занятного парня, - сказала она. - И  мысли
у этого парня тоже занятные.
   До ничего на это не ответила, и Мики добавила, что, в  конце  концов,
ей здесь, может, и понравится.
   В тот вечер она отвезла До на виллу без двадцати двенадцать, сказала,
что забыла заехать в аптеку, но в Ла-Сьота, вероятно, аптека еще  откры-
та, снова включила фары и умчалась.
   Без десяти двенадцать, поставив машину в переулке за  углом  табачной
лавочки, служившей одновременно и баром, она вошла во двор, через  кото-
рый был протянут клеенчатый занавес, и, не обнаружив среди публики свое-
го вымогателя, уселась на складной стул и  просмотрела  последние  кадры
какого-то боевика.
   Он ждал ее у выхода перед стойкой бара, в  синем  джемпере  внакидку,
рукава которого были завязаны узлом на шее, и делал вид,  будто  смотрит
телевизор.
   - Сядем, - сказал он, взяв со стойки свой стакан.
   На пустой террасе, на стеклах которой то и дело  вспыхивали  отблески
фар проезжающих машин, Мики вынула из кармана вязаной спортивной  куртки
две купюры по десять тысяч и одну в пять тысяч франков.
   - Если то, что вы мне скажете,  так  уж  интересно,  получите  и  ос-
тальное.
   - Я малый простой. Привык верить людям. Притом мне известно,  что  вы
ждете перевод.
   Он взял купюры, тщательно сложил их и спрятал в карман. Затем расска-
зал, что несколько дней назад принял телеграмму из  Флоренции.  Утренний
рассыльный уже ушел, и потому он взялся сам  доставить  ее  адресату.  В
"Кафе Дезирады" в Ла-Сьота.
   - Какое же это имеет отношение ко мне? - спросила Мики.
   - Телеграмма была адресована вам.
   - Я не получаю корреспонденцию в кафе.
   - А вот ваша подруга получает. Телеграмму забрала она. А немного  по-
годя зашла на почту, почему я это и знаю. Признаться, я было уже забыл о
телеграмме. Девушку я заприметил потому, что  она  заказала  разговор  с
Флоренцией. Телефонистка - моя приятельница. Так что я все слышал и  по-
нял: телеграмма в кафе предназначалась этой девушке.
   - Кто отвечал из Флоренции?
   - Не знаю. Телеграмма была без подписи. По телефону отвечала женщина.
Она, как видно, знает, чего хочет. Если я верно понял, вы к ней обращае-
тесь, когда вам нужны деньги. Соображаете, кто это?
   Немного побледнев, Мики кивнула головой.
   - А что было в телеграмме?
   - Вот в этом-то вся и загвоздка, -  сказал,  скривившись,  парень.  -
По-моему, вас хотят облапошить, суть как будто в монете, а  может,  и  в
чем другом, но если тут что посерьезнее, то я хочу подстраховаться.  До-
пустим, я дал промашку и вам придется обратиться к легавым, так? А я ку-
да денусь? В каталажку? Мне, знаете ли, неохота, чтобы  мою  добрую  вам
услугу сочли за шантаж.
   - О полиции не может быть и речи.
   - И я так думаю. Много шуму! И все же я хочу подстраховаться,  только
и всего.
   - Обещаю не упоминать вас, что бы ни случилось. Устраивает?
   - Черта с два, - сказал парень. - Я в ваших фиглях-миглях не разбира-
юсь, и мне на них начхать. На ваши обещания тоже. А вот расписка в полу-
чении телеграммы может меня подстраховать, как ничто другое. Распишитесь
в книге - и по рукам.
   Он объяснил, что для телеграмм существует разносная книга. Чаще всего
почтальон не требует расписки от получателя: отмечает в книге только да-
ту, время доставки и ставит в графе крестик.
   - Поставьте вашу подпись под крестиком, как будто  вы  сами  получили
телеграмму в "Кафе Дезирады". И тогда, если с вашей  стороны  будет  ка-
кой-нибудь подвох, я всегда смогу прикрыться.
   Мики ответила, что он заливает и что ей надоела вся эта болтовня.  Он
может считать себя счастливцем: заработал двадцать пять тысяч одной тре-
потней. А ей хочется спать. За выпитое пусть платит сам.
   Она встала и ушла с террасы. Он догнал ее у машины, в  переулке,  где
фонари были уже погашены. Сказав: "Нате! - он вернул ей  деньги,  быстро
поцеловал ее в губы, отворил дверцу машины, взял  с  сиденья  неизвестно
как туда попавшую толстую тетрадь, одним духом выпалил: "Кларисса  прок-
ладка. Целую", - и скрылся.
   У выезда из Лека она снова его увидела. Он спокойно сидел на  бугорке
у дороги, дожидаясь попутки, которая бы его подвезла. Мики подумала, что
он все-таки слишком жуликоват. Однако остановилась поодаль и  подождала,
пока он сядет. К нему вернулись его повадки-те же развернутые плечи,  та
же вкрадчивость движении, тот же косой взгляд мелкого проходимца,  -  но
он не смог скрыть своего удовлетворения. Мики спросила:
   - У вас есть и чем писать? Он протянул ей карандаш  и  открыл  черную
тетрадь.
   - Где подписать? - спросила она.
   - Тут.
   В свете приборного щитка он внимательно разглядывал ее подпись и  при
этом так близко наклонился к Мики, что она почувствовала запах его волос
и спросила, чем это он душится.
   - Есть такой мужской одеколон. Продается только в Алжире.  Я  отбывал
там службу.
   - Пахнет довольно мерзко. Отодвиньтесь и повторите текст телеграммы.
   - Кларисса прокладка. Целую, - проговорил он. Затем  трижды  повторил
все, что запомнил из первого телефонного разговора. Он сказал,  что  се-
годня решился заговорить с ней на пляже,  потому  что  подслушал  второй
разговор. А до того он целую неделю с пяти часов и до обеда  подкараули-
вал Мики у виллы.
   Мики молчала. В конце концов умолк и он. Нахмурив брови, Мики некото-
рое время раздумывала, затем включила передачу и отъехала.  Она  довезла
его до гавани Ла-Сьота. Кафе еще светились. В порту среди  лодок  дремал
большой корабль. Не выходя из машины, парень спросил:
   - Вас тревожит то, что я сообщил?
   - Еще не знаю.
   - Хотите, чтобы я разобрался, что к чему?
   - Уходите и забудьте.
   Он ответил: "О'кей! - и выскочил из машины. Перед тем как  захлопнуть
дверцу, он наклонился к Мики и протянул руку.
   - Согласен забыть, - проговорил он, - да только не все.
   Она дала ему двадцать пять тысяч франков.
   В два часа ночи она поднялась в свою комнату. Доменика  спала.  Через
дверь из коридора Мики прошла  в  первую  ванную.  Слово  "Кларисса"  ей
что-то напоминало. Что именно, она не знала, но связано это было с  ван-
ной комнатой. Включив свет, она прочитала марку колонки. Потом осмотрела
газовую трубу, проложенную поверху стены.
   - Что-нибудь не в порядке? - спросила Доменика, ворочаясь на  постели
в своей спальне по соседству.
   - Нужна твоя зубная паста.
   Мики погасила свет, прошла по коридору к себе и легла спать.
   На другой день, незадолго до полудня, Мики объявила Иветте, что будет
ужинать с До в Касси, извинилась, что забыла сказать об этом  раньше,  и
дала ей на вторую половину дня какое-то поручение вне дома.
   Мики оставила свою машину у почты в Ла-Сьота и, обратясь к До, сказа-
ла:
   - Пошли. Я уже несколько дней собираюсь сделать одну штуку. И  каждый
раз вылетает из головы.
   Войдя на почту, Мики исподтишка следила за лицом подруги. До было яв-
но не по себе. В довершение всего какая-то служащая, как на грех, любез-
но спросила ее:
   - Вам Флоренцию? Мики притворилась, что не  слышит,  взяла  со  стола
бланк и составила телеграмму Жанне Мюрно. Накануне, перед сном, она про-
думала каждое слово:
   "Прости, несчастна, денег, целую тысячу раз,  лобик,  глазки,  носик,
губки, ручки, ножки, будь добренькая, рыдаю, твоя Ми".
   Мики рассудила так: если текст покажется Жанне странным и  встревожит
ее, то она откажется от своего замысла. Мики  давала  Жанне  возможность
одуматься.
   Мики показала телеграмму До. Та прочла и не  нашла  в  тексте  ничего
особенного - ни смешного, ни странного.
   - А мне кажется, телеграмма довольно забавная, - сказала Мики. -  Как
раз то, что нужно. Будь любезна, подай ее в окошко. Я жду тебя в машине.
   За одним из окошек вчерашний собеседник Мики, все в той же белой  ру-
башке, штемпелевал какие-то листы. Он заметил девушек,  как  только  они
появились на почте, и вышел вслед за Мики.
   - Что вы будете делать?
   - Ничего, - ответила Мики. - Если хотите получить  остальные  деньги,
то делать будете вы. В пять часов, после работы, дуйте на виллу. Прислу-
ги не будет. Подниметесь на второй этаж, первая дверь направо. Это  ван-
ная, а там разбирайтесь сами. Да, вам понадобится разводной ключ.
   - Что они замышляют?
   - Не знаю. Но раз я поняла, поймете и вы. Доложите мне вечером в  та-
бачной лавке в Леке. Часов около десяти, если вас это устраивает.
   - А сколько вы с собой принесете?
   - Я могу вам дать еще двадцать пять тысяч. Остального  придется  нес-
колько дней подождать.
   - Послушайте, до сих пор я считал это просто бабьими  дрязгами.  Если
дело серьезнее, то я не играю.
   - Раз я предупреждена, ничего серьезного не будет, - сказала Мики.  -
К тому же вы правы: все это просто бабьи дрязги.
   Он ждал ее вечером в переулке, где она накануне ставила свою машину.
   - Не выходите, - сказал он, - давайте смоемся. Я не хочу, чтобы нас с
вами видели дважды в одном и том же месте.
   Они проехали вдоль лекского пляжа, затем Мики  взяла  направление  на
Бандоль.
   - В такой игре я вам не партнер, - сказал он в машине,  -  даже  если
дадите вдесятеро больше.
   - Вы мне нужны.
   - Вам остается одно: ноги в руки - и в полицию.  Разжевывать  легавым
не придется - им достаточно развинтить трубу и прочесть телеграмму, что-
бы понять, что вас собираются прикончить.
   - Дело сложнее, чем вы думаете, - сказала Мики. - Обратиться в  поли-
цию я не могу. Вы мне нужны, чтобы все застопорить, но  еще  больше  мне
нужна Доменика, и еще много лет. Не старайтесь понять, я  все  равно  не
стану объяснять.
   - А кто та женщина во Флоренции?
   - Ее зовут Жанна.
   - Ей так захотелось прибрать к рукам ваши деньги?
   - Этого-то я не думаю. Или не в этом истинная причина. Но это  никого
не касается. Ни полиции, ни вас, ни Доменики.
   Мики замолчала до самого Бандоля. Они подъехали к казино, стоявшему в
конце пляжа, но, хотя Мики и выключила мотор, из машины не вышли.
   - А вы понимаете, как они собираются действовать?  -  повернувшись  к
парню, спросила Мики. На ней в тот вечер были  брюки  бирюзового  цвета,
босоножки и та же вязаная спортивная кофта, что и накануне. Вынув  ключи
из замка зажигания, она несколько раз во время разговора прижимала их  к
разгоряченной щеке.
   - Я пробыл в ванной десять минут, - сказал парень. - "Кларисса -  это
марка газовой колонки. Я отвинтил гайку на стыке труб над окном  и  уви-
дел, что прокладка совершенно мокрая и вся прогнила. В коридоре  есть  и
другие стыки, но я не стал их смотреть. С них довольно и одного. Им нуж-
на закрытая комната и горелка колонки.  Кто  монтировал  установку?  Она
совсем новая.
   - Слесарь из Ла-Сьота.
   - Но кто здесь был во время работ?
   - Жанна приезжала сюда не то в феврале, не то в  марте.  За  работами
наблюдала она.
   - Тогда у нее может быть такая же гайка. Это специальная гайка.  Даже
если прокладка полетит, гайка не позволит газу вытечь  настолько,  чтобы
это могло вызвать взрыв. Если же они сломают гайку, это станет  заметно.
У них, наверное, есть другая.
   - Вы не откажетесь мне помочь?
   - А сколько я за это получу?
   - Сколько запросили: вдесятеро больше.
   - Знать бы, что у вас на уме, - сказал он после  минутного  размышле-
ния. - Номер с подражанием - тогда, по телефону, - закачаешься, но впол-
не может пройти. Никто лучше меня не изучил эту девочку. Я  наблюдал  за
ней часами. Она наверняка пойдет до конца.
   - Не думаю, - сказала Мики.
   - Что вы намерены делать?
   - Я вам уже сказала: ничего. Вы мне нужны, чтобы продолжать  наблюде-
ние. Скоро приедет Жанна. Я хотела бы знать одно: когда  они  собираются
поджечь дом?
   - Они, может, и сами еще не решили.
   - Как только они решат, я должна об этом узнать. Если я  буду  знать,
ничего не произойдет, обещаю!
   - Ладно, попробую. Это все?
   - По вечерам на вилле чаще всего никого подолгу не бывает. Можете  вы
в наше отсутствие проверить, в каком состоянии гайка?  В  какой-то  мере
это послужит нам указанием. Помешать ей мне не удастся. Она ведь запира-
ется, когда принимает ванну.
   - Почему бы вам не поговорить с ними начистоту? - спросил  парень.  -
Вам что, не ясно, с чем вы играете?
   - С огнем, - смеясь ответила Мики, но смех ее был горек.
   Она включила стартер.
   На обратном пути Мики говорила главным образом о  нем,  об  изяществе
его движений, которое ей так в нем понравилось. А он думал  о  том,  что
она хороша, гораздо привлекательнее всех известных ему девушек,  но  ему
приходится держать себя в узде. Если бы даже она сию минуту  согласилась
поехать с ним куда-нибудь и отдалась ему, десять сотен косых  сулят  ему
более длительное удовольствие, чем краткий миг, проведенный с нею.
   Как бы прочитав его мысли, Мики сняла руку с  руля  и  протянула  ему
обещанные деньги.
   Да и притом живет он у родителей, и каждый раз  ему  приходится  пус-
каться на всякие ухищрения, чтобы найти место для встречи с девушкой.
   Он сделал все, о чем просила Мики. В ту неделю Мики и До четыре  раза
выезжали на машине и проводили вечер Бог весть  где.  Через  гараж,  как
всегда незапертый, он забирался на виллу и осматривал стык.
   Маленькую наследницу миллионов с длинными черными волосами он  встре-
чал еще дважды: один раз днем, когда она загорала на  пляже  у  подножия
скалы, второй раз - вечером в портовой пивной в Ла-Сьота.  Она  казалась
спокойной, словно была уверена, что хозяйка положения - она. Она утверж-
дала, что ничего не случится.
   С приездом на мыс Кадэ золотоволосой великанши ее поведение  внезапно
изменилось.
   Он наблюдал за всей троицей еще целую неделю, пока Мики не  дала  ему
знать, что хочет с ним поговорить. Чаще всего он стоял на обочине дороги
за домом, но иногда подходил ближе, прислушиваясь к доносившимся из ком-
нат голосам. Однажды вечером Мики вернулась с пляжа одна, босиком, в ку-
пальнике и назначила ему свидание на тот же вечер.
   Они встретились в порту Ла-Сьота. Она не вышла из  машины,  дала  ему
пять банкнот по десять тысяч франков и заявила, что больше в его услугах
не нуждается. По ее словам выходило, что великанша несколько раз замеча-
ла его возле виллы. Так или иначе, затея ее подруг оказалась шуткой. Она
теперь знает это точно и дружески советует ему  удовольствоваться  полу-
ченной суммой и забыть эту историю. Если же он станет  ей  докучать,  то
она найдет способ отбить у него охоту к таким делам, она это твердо  ре-
шила.
   Отъезжая, Мики вывела машину метров на десять вперед, но  затем  дала
задний ход и, поравнявшись с парнем, высунулась в окошко:
   - А ведь я даже не знаю, как вас зовут.
   Он ответил, что ей и незачем это знать.
 
 
   ВИНОВНА В УБИЙСТВЕ
 
   Он сказал, что его зовут Серж Реппо. Сначала, когда я попыталась поз-
вать на помощь, он зажал мне рот и втолкнул внутрь гаража. Потом, поняв,
что я покорилась и кричать не буду, он завел мне правую руку  за  спину,
втиснул между машиной и стеной и крепко прижал к себе. Держа меня в этом
положении, он говорил не меньше получаса тихим, взволнованным голосом. Я
откинулась на капот "фиата", ноги мои онемели, я их уже не чувствовала.
   Задвижная дверь осталась полуоткрытой. Часть задней стенки гаража ос-
вещалась луной. Когда Серж двигал головой совсем близко от меня,  перед-
вигалась и линия тени на стене.
   - После этого я махнул на все рукой. Но пятого июля я узнал, что  при
пожаре кто-то все-таки погиб. Это полностью меняло дело. Сначала я поду-
мал, что Доменика вас перехитрила, потом стал размышлять: а  так  ли?  Я
пересмотрел все газеты, расспрашивал местных жителей, но толку не добил-
ся. История с потерей памяти меня и вовсе озадачила.
   Он тяжело перевел дух-с каждой минутой он дышал  все  прерывистой,  -
сильнее завел мне руку за спину и крепче прижал к капоту машины. Вероят-
но, он был старше, чем утверждала мадам Иветта, а может быть, его стари-
ли морщинки в уголках глаз, становившиеся заметными, когда на  лицо  его
падал лунный свет.
   Я изнемогала. Захоти я даже крикнуть, я не была бы в силах  это  сде-
лать.
   - Три месяца, - сказал он. - Клянусь, это немалый срок. И вот вы вер-
нулись. Когда я увидел вас с этой высокой блондинкой, я понял: не выкру-
тилась та, другая, вы - Мики. Правда, у меня были  кое-какие  сомнения-с
июля вы порядком переменились. Попробуй вас узнать, когда у вас эти  во-
лосы, это лицо! Однако в последнее время я наблюдал за вами обеими.  Все
эти репетиции: "ходи так-то,  застегивай  куртку  так-то...  -  сплошной
блеф! По правде, я не собирался с вас много взять... Ну, а теперь-то со-
весть грызет меня не на шутку. Ведь это я вас надоумил.  Вот  я  и  хочу
свою долю. Ясно?
   В отчаянии я замотала головой. Он неправильно истолковал этот жест.
   - Не прикидывайтесь дурочкой! - сказал он, грубо притянув меня к  се-
бе, так что мне стало больно. - Допускаю, что  вас  стукнули  по  башке.
Будь это липа, люди бы узнали. Но вы-то прекрасно знаете, что убили ее.
   На этот раз я утвердительно кивнула головой.
   - Умоляю вас, отпустите меня, - прошептала я, и он не  столько  услы-
шал, сколько прочитал по губам, что я сказала.
   - Но вы хотя бы поняли? Я снова кивнула, изнемогая от муки. Он  поко-
лебался, отпустил мою руку, отодвинулся, но, словно опасаясь, что я могу
ускользнуть, продолжал держать руку на моем бедре. Эта потная рука  под-
держала меня, когда я повалилась  на  капот  машины.  Сквозь  рубашку  я
чувствовала ее.
   - Когда возвращается ваша подруга?
   - Не знаю. Через несколько дней. Прошу вас, отпустите  меня.  Кричать
не стану и не убегу.
   Я оттолкнула его руку. Он прислонился к стене гаража; некоторое время
мы молчали. Я оперлась о машину, чтобы выпрямиться. Гараж  закружился  у
меня перед глазами раз, другой, но я не упала. Только тут я почувствова-
ла, что ноги у меня как лед - когда он втолкнул меня в гараж, я потеряла
свои домашние туфли. Я попросила его подобрать их.
   Он подал мне туфли и, как только я обулась, снова шагнул ко мне.
   - Я не хотел вас пугать. Напротив, в моих же интересах, чтобы мы сго-
ворились. Вы сами виноваты, что я вас сюда затолкал. Дело-то  несложное.
Я могу причинить вам неприятности, а могу и оставить в покое. Доставлять
вам неприятности мне ни к чему. Вы обещали мне лимон. Дадите  два.  Один
за вас, другой за высокую блондинку. Честно, разве нет?
   Я отвечала на все "да". Я жаждала только одного - остаться одной, по-
дальше от него, и опомниться. Я могла обещать ему все на свете.  Вероят-
но, он понял мое состояние, потому что заявил:
   - Усвойте вот что: ваша подпись в разносной книге никуда не делась. Я
ухожу, но не спущу с вас глаз, вы от меня не уйдете, так что не глупите:
один раз вы меня объегорили, но с меня довольно и одного раза,  я  поум-
нел.
   Он отошел от меня еще дальше, и его фигуру на пороге  гаража  целиком
залил лунный свет.
   - Так могу я на вас рассчитывать? Я ответила:
   - Да, да, уходите.
   Он добавил, что мы еще увидимся, и исчез. Я  не  слышала  его  шагов.
Когда я через минуту вышла из гаража, луна озаряла пустынную  местность.
Право же, я могла подумать, что мне привиделся очередной  кошмар.  Я  до
рассвета не сомкнула глаз. Опять болел затылок, разламывало  спину.  Под
теплым одеялом меня бил озноб.
   Я пыталась вспомнить слово в слово все, что он мне сказал. Но  уже  в
гараже, несмотря на мучительную позу, каждая фраза, которую  он  шептал,
дыша мне в лицо, вызывала в моем мозгу образы. И  это  полностью  ломало
все мои прежние представления.
   Да, но кому верить? Я ведь не переживала всего этого сама, а жила чу-
жими снами. Жанна описывала мне Мики по-своему - и это был сон. Я  восп-
ринимала ее слова по-своему, и, когда пересказывала себе те же  события,
когда рисовала себе того же человека, это снова был сон, еще более дале-
кий от действительности.
   Жанна. Франсуа Руссен, Серж Реппо,  доктор  Дулен,  мадам  Иветта-это
только зеркала, отражающие другие зеркала. Все, что я принимала на веру,
существует только в моем мозгу.
   В ту ночь я даже не пыталась найти объяснение странному поведению  Ми
в трактовке Сержа Реппо. И тем паче - восстановить  в  памяти  ту  ночь,
когда пылал дом.
   До самой зари, точно осел, который, качая  воду,  непрестанно  шагает
вокруг колодца, я без конца возвращалась все к тем же мельчайшим подроб-
ностям. Так, например, я представляла себе, как Серж наклоняется,  чтобы
взять с сиденья машины черную тетрадь (почему черную? - ведь он мне это-
го не говорил). Поцеловал ли он Мики ("Я даже мимоходом поцеловал  вас")
В щеку? В губы? Наклоняясь? Выпрямляясь? Правда ли  вообще  то,  что  он
рассказал?
   А то я чувствовала, что от меня несет дешевым одеколоном, которым  он
душил волосы. Ведь и Мики ударил в нос этот тошнотворный запах.
   "Ваша подпись, - сказал мне Реппо, - была очень четкая, я тут же про-
верил ее при свете приборной доски. Вы даже спросили меня,  чем  я  душу
волосы. Такого одеколона не найдешь нигде, кроме Алжира - я отбывал  там
службу. Вы же видите, такое не выдумаешь".
   Быть может, он и сказал Мики, как называется этот одеколон. Но мне-то
сейчас в гараже не сказал - для меня это нечто без имени. И этот въедли-
вый и даже, казалось мне, въевшийся в мои перчатки, в кожу моих плеч за-
пах наводил на меня ужас больше, чем мысль о том зле, какое Реппо  может
причинить нам с Жанной, - такой ужас, что мне пришлось зажечь свет. Шан-
тажист, наверное, бродит вокруг дома, вокруг меня. Он стережет меня, как
свое добро; стережет мою память, сознание, ставшие его собственностью.
   Зайдя в ванную, я помылась и снова легла, так и не смыв с себя  чужую
печать. Я не знала, где искать в доме  снотворное.  Солнечные  лучи  уже
пробивались сквозь ставни, когда я наконец заснула.
   В полдень, когда меня разбудила встревоженная мадам Иветта, мне снова
стало чудиться, что от меня пахнет все тем же одеколоном.
   Первой мыслью было: не думает ли Серж, что я  попытаюсь  предупредить
Жанну? Если я это сделаю, он так или иначе узнает и обозлится, он  доне-
сет на нас обеих. Этого нельзя допустить.
   После обеда я вышла из дому. Реппо не было видно. Кажется, я  собира-
лась просить у него разрешения позвонить во Флоренцию.
   Два дня я ломала голову, строила самые нелепые планы, как  избавиться
от Реппо, не посвящая в это Жанну. Бесцельно слонялась  между  пляжем  и
диваном в нижнем этаже. Реппо не пришел.
   На третий день-это был день моего рождения - пирог, испеченный  мадам
Иветтой, напомнил мне, что сегодня вскрывают завещание.  Жанна  позвонит
мне!
   Она позвонила во второй половине дня. Серж наверняка  был  на  почте.
Подслушав, он поймет, что я - До. Я не знала, в какой форме сказать Жан-
не, чтобы она приехала. Я сказала, что чувствую себя хорошо и скучаю  по
ней. Она ответила, что и она скучает по мне. Я  была  поглощена  мыслью,
что кто-то третий нас слушает, поэтому не  сразу  уловила,  как  странно
звучит голос Жанны, заметила это только к концу разговора.
   - Пустяки, - сказала она. - Устала. У меня неприятности.
   Придется задержаться здесь еще на пару дней.
   Она просила меня не беспокоиться, обещала объяснить все при  встрече.
Когда я вешала трубку, меня охватило такое чувство, словно я расстаюсь с
Жанной навсегда. Но я только чмокнула в трубку, что означало - целую", и
ничего ей не сказала.
   Снова утро - снова страхи.
   Выглянув из окна, я увидела двух мужчин у гаража, которые что-то  за-
писывали. Они подняли головы и кивнули мне. Смахивали они  на  полицейс-
ких.
   Когда я спустилась вниз, их уже не было. Мадам  Иветта  сказала,  что
это служащие пожарной охраны Ла-Сьота. Они приходили что-то проверить, а
что - она не знает. Кажется, что-то по поводу расположения дома  и  нап-
равления мистраля.
   Я подумала: ну вот, "они" начали новое расследование.
   Поднявшись к себе в комнату, я оделась. Я не понимала,  что  со  мной
творится. Меня била дрожь, я видела, как дрожат мои руки, и снова,  хотя
я уже научилась этому, никак не могла натянуть чулки. Между тем мой мозг
охватило странное оцепенение, его точно сковало.
   Босая, с чулками в руках, я долго стояла посреди комнаты и вдруг  ус-
лышала, как кто-то во мне говорит: "Будь Мики на твоем месте, она бы за-
щищалась. Она была сильнее тебя, одной бы тебе ее не убить. Этот  парень
врет". А кто-то другой говорил: "Серж Реппо вас уже выдал. Не явились же
сюда эти люди через три месяца после пожара только ради того, чтобы тебе
досадить. Лети к Жанне".
   Я вышла в коридор полуодетая. Ноги сами привели меня, как лунатика, в
сгоревшую спальню Доменики.
   На подоконнике сидел незнакомец в светло-желтом дождевике.  Наверное,
услышав его шаги, я решила, что это Серж, но передо мной был юноша,  ко-
торого я никогда прежде не видела: худой, с грустными  глазами.  Его  не
удивило ни мое появление, ни то, что я полуодета, ни мой испуг. Я замер-
ла, прислонившись к двери, прижав чулки к губам, и  мы  долго  без  слов
смотрели друг на друга.
   Теперь все вокруг было пусто, голо, испепелено... Комната без мебели,
с провалившимся паркетом, и мое замершее сердце. По его глазам я видела,
что он меня презирает, что он мой враг и тоже знает, как меня можно  по-
губить.
   За его спиной стукнула обугленная ставня. Юноша встал, не спеша вышел
на середину комнаты и заговорил. Однажды мы с ним уже  разговаривали  по
телефону, сказал он; он - Габриель, друг Доменики. Он знает, что я убила
Доменику. Он предчувствовал это с первого дня, а теперь убежден,  завтра
у него будут доказательства. Боже, какой-то безумец с бесстрастным голо-
сом.
   - Что вы здесь делаете?
   - Ищу, - ответил он. - Вас.
   - Вы не имеете права без спроса входить в мой дом.
   - Это право дадите мне вы.
   И так же бесстрастно, даже деловито он повел свой рассказ.
   Он выжидал. Ему было не к спеху. И хорошо  сделал,  что  выжидал.  Со
вчерашнего дня он знает, почему я убила Доменику. У него даже есть  про-
фессиональный повод, дающий ему право входить в мой дом. Все расходы  по
его пребыванию на юге, пока он не докажет факт убийства, будут ему опла-
чены.
   Повод этот - страховой полис, коллективный договор о страховании жиз-
ни, заключенный служащими банка, где работала Доменика. Он и познакомил-
ся-то с Доменикой, когда они подписывали этот полис.
   Тут Габриель прервал свой рассказ и спросил: не кажется ли  мне,  что
жизнь - престранная штука? Ведь он ждал три  месяца,  хорошо  зная,  что
один из пунктов страхового договора дает право произвести  расследование
на мысе Кадэ. Узнав о гибели До, он даже заплатил из собственного карма-
на ее последний месячный взнос по страховке. Если его начальство  узнает
об этом немыслимом для страхового  агента  поступке,  то  его  нигде  не
возьмут на работу по специальности. Зато он отомстит за свою подругу.
   Я немного успокоилась: он старается произвести на  меня  впечатление,
куражится своим упорством. Он ничего не знает.
   Он объяснил мне, что в Италии дело будет обстоять иначе. Там его при-
мут с распростертыми объятиями. Во Франции До  подписала  только  полис,
обязывающий ее уплачивать по две тысячи франков ежемесячно в течение де-
сяти лет, а Сандра Рафферми оформила на нее уйму страховых договоров,  в
общей сложности на десятки миллионов. И если за возможность не  выплачи-
вать страховку уцепятся даже при таком ничтожном полисе, как  у  До,  то
итальянские страховые компании гораздо больше заинтересованы в расследо-
вании.
   Возможность не выплачивать страховку? Полисы Рафферми на десятки мил-
лионов? Меня снова охватила тревога. Я ничего не понимала. Габриеля  это
даже как будто удивило. Затем  он,  очевидно,  догадался,  что  от  меня
кое-что скрыли. И вот тут-то его лицо  на  миг  осветила  усмешка  -  не
столько веселая, сколько ироническая.
   - Сегодня вечером либо завтра, если вы помешаете мне делать мое дело,
этот дом наполнится ищейками, перед которыми я щенок, - сказал он. - Для
этого мне достаточно пожаловаться в докладной на противодействие, оказы-
ваемое девчонкой, которая хочет что-то утаить. Я пройдусь еще раз по до-
му. Советую вам одеться. Потом поговорим.
   Он повернулся ко мне спиной и спокойно направился в ванную,  выгорев-
шую при пожаре. На пороге он обернулся и,  медленно  выговаривая  слова,
сказал, что у моей приятельницы Мюрно большие затруднения во  Флоренции:
наследницей по завещанию объявлена До.
   Всю вторую половину дня я пыталась дозвониться до Флоренции.  Звонила
по всем телефонным номерам, которые нашла в бумагах Жанны. К вечеру  до-
билась ответа. Абонент не знал, где найти Жанну, но подтвердил,  что  за
десять дней до своего последнего приступа Рафферми просто-напросто  сос-
тавила новое завещание. Я знала по-итальянски только какие-то  обиходные
выражения, которые заучила в последние несколько недель, а мадам Иветта,
державшая у уха другую трубку, была неопытной  переводчицей.  Слышимость
была плохая, и я успокаивала себя тем, что мы с Иветтой что-то недопоня-
ли.
   Дружок Доменики крутился в доме. Он ничего не ел и даже не снял с се-
бя дождевик. Иногда, не считаясь с присутствием Иветты, он, точно следо-
ватель, задавал мне всякие вопросы, на которые я была не в состоянии от-
ветить. Он все ходил вокруг меня, а я не смела его выгнать, боясь  пока-
заться подозрительной, и мне чудилось, что меня  уносит  круговорот  его
шагов.
   И вдруг, когда он шагал перед домом, круговорот во мне кончился, зас-
тыв на одной-единственной и безумной мысли: у Мики были те же побуждения
- точь-в-точь такие же, что и у меня, - занять мое место, чтобы  вернуть
себе наследство.
   Я поднялась к себе в комнату, взяла пальто и деньги, которые мне  ос-
тавила Жанна, переменила перчатки. Доставая из шкафа чистые перчатки,  я
увидела револьвер с перламутровой рукояткой - мы нашли  его  в  чемодане
Мики. Я долго колебалась. И все-таки взяла его.
   Юноша в дождевике у гаража молча смотрел,  как  я  завожу  машину.  Я
отъезжала, когда он меня окликнул. Заглянув в окошко, он спросил: не ка-
жется ли мне сейчас, что жизнь - престранная  штука,  ибо  погубит  меня
красивая машина.
   - Вы знали, что наследницей станет До, - сказал он. -  Знали,  потому
что вам объявила это ваша тетка. Вы звонили ей из Парижа, когда за  вами
приехала гувернантка. Это написано черным по белому в завещании. Вы отп-
раздновали день рождения До, а вернувшись домой, одурманили ее  снотвор-
ным, заперли в спальне и устроили в ванной пожар.
   - Да вы совсем спятили!
   - Вы предусмотрели все. Кроме двух обстоятельств: во-первых, что  на-
ряду со всем прочим вы потеряете и память и забудете даже  свой  замысел
выдать себя за Доменику; во-вторых, что спальня не  загорится.  Да,  да,
она не загорелась!
   - Я не желаю вас слушать! Убирайтесь!
   - Знаете, чем я занимался эти три месяца? Изучал дела  о  пожарах  со
времени основания моей страховой компании. Расположение дома,  направле-
ние ветра в тот вечер, сила взрыва, очаги огня в ванной - все  указывает
на то, что этот сволочной поджог не коснулся бы спальни Доменики!  Огонь
уничтожил бы только часть дома, против ветра он не  мог  бы  распростра-
ниться. Вам пришлось разжечь его снова, в гараже под ее спальней.
   Я смотрела на него. По выражению моих глаз он понял, что  я  поддаюсь
его доводам. Он схватил меня за плечо, но я высвободилась.
   - Отойдите, не то задавлю!
   - И сожжете эту машину, как сожгли первую? Так вот,  на  этот  случай
даю вам совет: не перебарщивайте, не теряйте голову, действуйте осмотри-
тельно, когда будете пробивать бак машины.
   Иначе человек наблюдательный сможет потом это заметить.
   Я рванулась вперед. Заднее крыло моего "фиата" отбросило Габриеля,  и
он упал. Я услышала крик мадам Иветты.
   После операции я плохо справлялась с машиной, ехать быстро  мне  было
трудно. Я видела, как сгущаются сумерки и по берегу бухты зажигаются ог-
ни Ла-Сьота. Если Серж Реппо уходит с работы в пять часов, как летом,  я
его уже не найду. А его надо заставить замолчать.
   На почте его не оказалось. Я опять вызвала Флоренцию. Жанну не заста-
ла. Когда я снова села за руль, была уже ночь, было холодно, а у меня не
хватало духу даже поднять верх машины.
   Некоторое время я кружила по Ла-Сьота  в  надежде  найти  Сержа  Реп-
по-вернее, надеялась на это одна часть моего  "я".  Вторая  была  занята
мыслями о Мики, которой я была либо не была, и о Жанне. Не могла она так
ошибиться, не могла меня обмануть.
   Серж солгал, Мики ничего не знала. Я - До и убила я  ни  за  что,  за
наследство, которое  уплыло  из  моих  рук,  но  досталось  бы  мне  без
убийства. Попросту если бы я подождала. Смешно. Надо смеяться. Почему же
я не смеюсь?
   Я вернулась на мыс Кадэ. Издали я заметила стоявшие перед домом маши-
ны с зажженными фарами. Полиция. Остановившись у обочины дороги, я  поп-
робовала еще раз собраться с мыслями, составить какой-то план,  еще  раз
продумать всю историю с пожаром.
   И что смешно: три месяца кряду я без устали старалась доискаться  ис-
тины, переворошила все, вела расследование под стать тому храброму стра-
ховому агенту, но достигла большего: в этом деле, к которому он относил-
ся с таким страстным интересом, куда ни глянь - всюду я. Я следователь и
убийца, жертва и свидетель-все в одном лице. А что произошло в  действи-
тельности, не откроет никто, если этого не откроет китайский болванчик с
коротко остриженными волосами - сегодня вечером, завтра или никогда.
   Я шла к дому пешком. Среди черных машин, на  которых  приехали  люди,
наводнившие сейчас дом, я приметила белую машину с открытым верхом, при-
вязанный сзади чемодан, забытый на сиденье шарф... Жанна здесь!
   Наглухо застегнув пальто, нащупывая рукой в перчатке лежащий в карма-
не револьвер Мики, я медленно пошла прочь. Я спустилась на  пляж;  Сержа
там не было. Снова поднялась на шоссе; его не было и там. Сев в  машину,
я вернулась в Ла-Сьота.
   Нашла я его час спустя на террасе кафе, где он сидел с какой-то рыже-
волосой девицей. Увидев, что я выхожу из машины, он с досадой  оглянулся
по сторонам. Я шла прямо на него, и он встал. Он даже  сделал  два  шага
мне навстречу, на свет, - два последних шага шкодливого кота. Я  выстре-
лила в него с расстояния в пять метров, промахнулась, пошла вперед, раз-
ряжая в него свой маленький револьвер. Он упал ничком на тротуар. Выпус-
тив четыре пули, я еще дважды нажимала на собачку, но безуспешно.  Впро-
чем, это уже не имело значения, я знала: он мертв.
   Раздались крики, топот бегущих ног. Я села в "фиат".
   Включила мотор в бушевавшем вокруг людском потоке, который, казалось,
вот-вот меня затопит. Толпа расступилась перед машиной. Я говорила себе:
теперь Жанну никто не тронет, она возьмет меня на руки,  будет  баюкать,
пока я не усну, и я ни о чем не буду ее просить, скажу только, чтобы она
любила меня по-прежнему. Мои фары сметали с пути шакалов, и они разбега-
лись в разные стороны.
   Жанна стояла, прислонясь к стене в столовой виллы,  спокойно  ожидая,
чуть бледней, чем всегда.
   Она первая заметила меня на ступеньках лестницы. Я увидела только  ее
лицо, на миг исказившееся, затем просветлевшее и растерянное - и  перес-
тала видеть все вокруг. Лишь гораздо позже, когда меня от нее  оторвали,
я заметила других людей: мадам Иветту, что плакала, уткнувшись головой в
передник, Габриеля, двоих полицейских в форме, троих агентов в  штатском
и одного из мужчин, замеченных мною утром у гаража.
   Жанна сказала, что меня обвиняют в убийстве Доменики Лои. Сейчас меня
арестуют и предъявят обвинение, но это сущий бред:  я  должна  верить  в
нее, она не позволит им мучить меня.
   - Я знаю, Жанна.
   - С тобой ничего не случится, с тобой ничего не может случиться.  Они
попытаются надавить на тебя, но ты никого не слушай.
   - Я буду слушать только тебя.
   Они оттащили меня от нее. Жанна  попросила  позволения  подняться  со
мной в спальню, помочь мне собрать вещи. Какой-то полицейский чиновник с
марсельским выговором сказал, что пойдет с нами. Он остался в  коридоре.
Притворив дверь в спальню. Жанна прислонилась к ней спиной. Она взгляну-
ла на меня и заплакала.
   - Жанна, скажи мне, кто я.
   Она покачала головой - глаза ее были полны слез - и ответила, что  не
знает. Ничего она больше не знает, знает только, что я ее крошка, ее до-
ченька. А кто я - ей безразлично.
   - Ты так хорошо знала Мики, ты не  могла  ошибиться.  Знаешь  меня...
Ведь ты хорошо знала ее, правда?
   Но она качала головой, качала головой и твердила:
   - Нет, нет, клянусь, я совсем не знала, перестала знать Мики  за  эти
четыре года, она избегала меня как чумную.
   - Да что произошло четыре года назад? Но Жанна плакала, плакала, при-
жимала меня к себе и повторяла: "Ничего,  ничего  не  произошло,  вздор,
один поцелуй, всего лишь поцелуй, и ничего больше, но она  поняла  прев-
ратно и с тех пор не выносила моего присутствия - но она просто  не  так
поняла".
   Она вдруг грубо отстранила меня, вытерла слезы и стала укладывать мои
вещи в чемодан. Я села на кровать рядом с нею.
   - Я кладу три пуловера, - сказала она уже спокойнее. - Если тебе  что
понадобится, попросишь у меня.
   - Жанна! Мики все знала.
   Но Жанна качала головой и твердила: "Пожалуйста,  ну  пожалуйста,  не
надо об этом, ничего она не знала; знала бы - тебя бы здесь не было, по-
гибла бы ты".
   - Почему ты хотела убить ее? -  схватив  Жанну  за  руку,  вполголоса
спросила я. - Из-за денег?
   Она замотала головой, отвечая: "Нет, нет, просто я  не  могла  больше
терпеть! Плевала я на деньги! Умоляю тебя, молчи".
   Я не стала больше спрашивать. Я прижалась щекой к ее руке. Она не от-
няла ее, продолжая укладывать мои платья в чемодан одной рукой. Она  уже
не плакала.
   - Так мне суждено остаться ни с чем, одна ты у меня, - сказала  я.  -
Ни наследства, ни мечты на грани сна - одна ты.
   - А что это за мечта "на грани сна"?
   - Да ты же сама об этом говорила: сказки, что  я  рассказывала  самой
себе, когда была банковской служащей.
   Они подвергли меня допросу. Заперли в палату тюремной больницы. Снова
жизнь распалась на две половины: мрак беспамятства и режущий свет, когда
меня выводили во двор на прогулку. Я видела Жанну из-за решетки в комна-
те для свиданий, дважды. Больше я не изводила  ее  вопросами.  Она  была
бледна и подавлена-с тех пор как узнала об убийстве  Сержа  Реппо.  Даже
улыбка, которой она пыталась меня успокоить, была бледная: Жанна  многое
поняла в том, что произошло в ее отсутствие.
   На кладбище автомобилей в Ла-Сьота они произвели экспертизу  останков
моей "МГ", переворошили все, что имело отношение к Сержу Реппо. Они  об-
наружили умышленно сделанную пробоину, но так и не напали на след телег-
раммы. Впрочем, потом я узнала, что шантажист надул Мики:  никакой  раз-
носной книги для телеграмм не существует.  Вероятно,  он  заставил  Мики
расписаться в первой попавшейся ему под руку тетради.
   Я убила Сержа Реппо, чтобы помешать ему рассказать о роли  Жанны,  но
даже это второе убийство я совершила напрасно. Собрав все  оставшиеся  у
нас деньги, чтобы нанять адвокатов, Жанна сама рассказала все следовате-
лям.
   Я призналась, когда мне стали известны показания Жанны.
   Мне предъявили обвинение в убийстве, но и Жанне  тоже.  Я  видела  ее
несколько секунд, когда она выходила от следователя.  Мы  столкнулись  с
нею в дверях его кабинета.
   - Положись на меня, ладно? - сказала она. - А ты только будь  привет-
лива с ними и думай.
   Она погладила меня по волосам и заметила, что они хорошо отросли. За-
тем сказала, что следствию нужны дополнительные данные и меня повезут  в
Италию.
   - Веди себя, как умница Мики, - добавила она. - Будь такой,  какой  я
тебя учила быть.
   Следователю Жанна рассказала все, что он хотел, и даже больше, но ни-
когда не говорила - и этого так никто никогда и не  узнал,  -  что  сго-
вор-то у нее был с Доменикой Лои. Я поняла почему: если я буду  молчать,
если я останусь Мики, меня приговорят к более легкому наказанию. Жанна -
моя воспитательница, так что главной виновницей будет считаться она.
   Когда снова спускается тьма, я могу думать обо всем этом часами.
   Иногда я совершенно уверена, что я Мишель Изоля. Я узнаю,  что  тетка
лишила меня наследства, что Доменика и  Жанна  сговорились  меня  убить.
Сначала я решаю расстроить их замыслы, затем, когда вижу их вместе подле
меня, меняю решение и, воспользовавшись их же планом,  убиваю  Доменику,
чтобы выдать себя за нее.
   Иногда я выдаю себя за До ради наследства, которого злопамятная  тет-
ка, чувствуя приближение смерти, несправедливо меня лишила. А иногда де-
лаю это, чтобы вернуть себе утраченную  привязанность  Жанны.  Иногда  -
чтобы продолжать мучить. Иногда - чтобы заставить забыть мучения.  Иног-
да-и это самое вероятное-для всего вместе взятого: чтобы остаться  самой
собою, приобретя богатство, и стать новым человеком подле Жанны.
   Бывают ночью и такие минуты, когда я опять Доменика. Серж Реппо  сол-
гал: Мики ничего не знала. Я убила ее. Пламя не пошло в  ее  комнату,  и
тогда я подожгла гараж. Нежданно-негаданно я заняла место той, у которой
как раз и был тогда повод совершить убийство.
   Но кто бы я ни была - Доменика или Мишель, в последнюю минуту я  ока-
зываюсь в охваченной огнем комнате. Стоя перед окном на втором этаже,  я
держу в руках горящую рубашку, накрываю ею лицо и от боли впиваюсь в нее
зубами - ведь во рту у меня потом нашли обуглившиеся клочки  материи.  Я
выбрасываюсь из окна, падаю на ступени входной лестницы. Прибегают сосе-
ди, надо мной склоняется Жанна, и, поскольку я  непременно  должна  быть
До, в этом почерневшем полутрупе без волос и без кожи она узнает  именно
До.
   Затем - ослепительный свет клиники. Я - уже третья. Я ничего этого не
делала, ничего не хотела сделать и не желаю быть никем из них обеих. Я -
это я. Ну, а прочие... Что ж, смерть своих детей не спутает. Меня лечат.
Меня допрашивают. Я стараюсь говорить как можно меньше.  У  следователя,
при встречах с моими защитниками или с психиатрами, в чье распоряжение я
поступаю каждый Божий день после обеда, я отмалчиваюсь  или  говорю  "не
помню". Я отзываюсь на имя Мишель Изоля и предоставляю Жанне решать нашу
судьбу - так, как она найдет нужным.
   Меня больше не трогает даже злая насмешка крестной  Мидоля:  согласно
ее завещанию, Мики должна выплачиваться рента - ровно  столько,  сколько
получала бывшая банковская служащая Доменика Лои, которая и обязана вып-
лачивать ежемесячно означенную сумму.
   Мики!.. Та, что двести раз в день проводила щеткой по волосам...
   Бросала недокуренную сигарету... Мики, засыпавшая мгновенно, как кук-
ла. Мики, плачущая во сне... Кто я, Мики или Доменика? Уже не знаю.
   Что, если Серж Реппо, прочитав газету и вспомнив  о  телеграмме,  все
выдумал? Все: и свою встречу с Мики на пляже, и встречу с ней в табачной
лавке  в  Леке,  и  слежку,  которую  она  якобы  поручила   ему   перед
убийством... Тогда я - До, и все произошло так, как мы с Жанной  задума-
ли. А Габриель, упорствуя в своем стремлении отомстить  за  подругу,  ее
погубил, да и я сама погубила себя, заняв место Мики, ведь только у Мики
и были мотивы для убийства.
   Доменика или Мики?
   Если Серж Реппо не солгал, то в день пожара ошиблась Жанна, ошибается
сейчас и всегда будет ошибаться. Я - Мики, а она этого не знает.
   Не знает.
   Не знает.
   Либо она знала это с первой минуты, когда я была еще без  волос,  без
кожи, без памяти.
   Я схожу с ума.
   Жанна знает.
   Жанна всегда знала.
   Потому что тогда все объясняется. С того времени, как я открыла глаза
при вспышке белого света, одна только Жанна признала во мне До. Все, ко-
го я встречала, в том числе мой любовник и мой отец, признали во мне Ми-
ки. Потому что я и есть Мики.
   Серж Реппо не солгал.
   Жанна и До замыслили меня убить. Я узнала, что они готовят мне  поги-
бель, и убила До, чтобы стать ею, ведь крестная не отказала себе в  удо-
вольствии сообщить мне, что изменила завещание.
   Да и никогда Жанна не ошибалась. Вечером перед пожаром  она  увидела,
что ее план провалился.
   Она знала, что я Мики, но ничего не сказала. Почему?
   Когда же я заполняла в гостинице бланк, то ошиблась потому, что перед
пожаром училась быть До. Но я никогда не была До; ни для Жанны,  ни  для
кого другого.
   Почему Жанна ничего не сказала?
   Я одинока. Одинока в своих поисках истины. Одинока в  своих  попытках
понять. Если я Мики, то я знаю, почему Жанна хотела меня убить. Мне  ка-
жется, я знаю, почему она - уже потом, - несмотря ни на что, убедила ме-
ня, что мы сообщницы. "Плевала я на деньги, умоляю, молчи".
   Если я Доменика - я лишаюсь всего.
   Во время прогулки в тюремном дворе я стараюсь увидеть свое  отражение
в оконном стекле. Холодно. Я всегда зябну. Мики, наверное,  тоже  всегда
зябла. Пожалуй, из двух сестер, которыми я не хочу быть, Мики мне больше
сродни. Разве Доменика зябла, разве ее бросало в озноб от зависти и зло-
бы, когда она бродила под окнами своей длинноволосой жертвы?
   Снова спускается тьма. Надзирательница запирает за мной камеру, в ко-
торой живут три призрака. На своей койке я чувствую себя так, как в пер-
вый вечер в клинике. Я успокаиваюсь. Еще одну ночь я могу быть кем захо-
чу.
   Хочу - Мики, которую любили так сильно, что хотели убить. Хочу - дру-
гой.
   Я мирюсь с собой даже в роли Доменики. Я думаю о том, что меня увезут
далеко-далеко, на день, на неделю, а может, и на больший срок и  что,  в
конце концов, судьба не во всем мне отказывает: я увижу Италию.
   Память вернулась к подследственной в январе, спустя две недели  после
ее возвращения из Флоренции, как раз в ту минуту, когда она подносила ко
рту стакан с водой. Стакан упал на пол, но не разбился. Бог весть  поче-
му.
   В том же году она предстала перед судом присяжных Экса - анПрованс. В
убийстве Сержа Реппо суд, учитывая состояние подсудимой в момент  совер-
шения убийства, признал ее невиновной. Но за участие в убийстве Доменики
Лои, совершенном Жанной Мюрно, ее приговорили к десяти  годам  тюремного
заключения.
   Во время публичного судебного разбирательства она всячески  старалась
стушеваться, предоставляя своей бывшей гувернантке отвечать на  задавае-
мые им обеим вопросы.
   Выслушав приговор, она побледнела и прижала руку в белой  перчатке  к
губам. Жанна Мюрно, приговоренная к тридцати годам лишения свободы, при-
вычным жестом мягко отвела ее руку и сказала ей что-то по-итальянски.
   Перед жандармом, который должен был увести осужденную из  зала  суда,
девушка предстала очень спокойной. Она угадала, что он служил в  Алжире,
и даже сказала, какой одеколон он употребляет, потому что когда-то у нее
был знакомый, который таким душился. Однажды летней ночью  в  машине  он
сказал ей название этого мужского одеколона - оно какое-то трогательное,
и залихватское, и, пожалуй, такое же мерзкое, как и самый запах: "Ловуш-
ка для Золушки".
   Париж, февраль 1962 года

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: