волосы, - тем временем Полкаш, срезав основную массу серовских волос,
добыл из кармана опасную бритву.
- Так я согласный... Так оно справней будет... - буркотал подполков-
ник и, высунув язык, водил аккуратно бритвой по круглой, теперь уже пос-
лушной серовской голове.
Как ни старался Полкаш - побрить гладко, побрить без крови не уда-
лось. Серов почувствовал вдруг сильное жжение, две-три тепловатые струй-
ки медленно потекли с темечка к вискам, к шее.
- Лилька! - взвизгнул снова Глобурда. - Не видишь, што ль? Больному
помощь требуется!
Недавно голая, а теперь одетая, но все одно тайно разнузданная, сот-
канная из мягкого лукавства, вся прошпиленная покалывающей дерзостью,
Лилька ойкнула и, выйдя из минутного оцепенения, стала сноровисто и
быстро обрабатывать ваткой, густо смоченной раствором йода, голову Серо-
ва.
И здесь подала голос телеведущая. В черном до полу платье, закутанная
платком по брови, напоминала она царицу ночи, во всяком случае, какое-то
похожее сравнение родилось в бедной, обритой, болтающейся на тонковатой
шее серовской голове еще несколько минут назад.
- Чего вы с ним церемонитесь? - переливая в голосе закипающую сталь,
медленно выкликнула царица. - Рвите волосы! Выжигайте бороду! Выдирайте
из него с корнем весь этот клоунизм, всю заразу юродства!
Серов попытался обернуться на женский голос, озвучивший его тайные,
никому пока не ведомые мысли, бритва оцарапала его сильней, жжение зас-
тавило скорчиться, скривиться...
Именно жжение, собиравшееся где-то в затылочной ямке, затем вслед за
струйками крови стекавшее вниз, окончательно добило Серова; надсада,
явившаяся жжению вослед, запалила в мозгу темную красную свечу, и он,
рискуя быть зарезанным бритвой сумасшедшего подполковника, - с силой
рванулся и вырвался из рук Цыгана и Марика. Тут же, не раздумывая, он
ударил Полкаша кулаком в лицо, тот от неожиданности раскрыл руки, отпря-
нул, Серов соскочил со стола и, оттолкнув кинувшегося на него Цыгана,
побежал к двери. Не добегая двух шагов до снова вставшего на пути Молдо-
вана, он внезапно остановился, сделал вид, что хочет повернуть назад, и
неожиданно, нагнув наполовину обритую, перемазанную йодом голову, ударил
ею опешившего Молдована в подбородок. Молдован упал, Серов тоже не удер-
жался, завалился на бок, припал на одно колено, но тут же вскочил, рва-
нулся к дверям, по дороге оглянулся...
За ним никто не бежал. Глобурда, Полкаш, Цыган, Лилечка в тоненьком
на голое тело халатике так и стояли на просцениуме. Не разбирая ступе-
нек, Серов кинулся из поганого "телетеатрика" вон. Не зная, куда бежать,
он кинулся во двор. Йод, густо налитый на темечко, залил правый глаз,
саднило висок. По пути Серову попался как-то растерянно на него глянув-
ший Санек и еще какой-то санитар...
Во дворе Серова ждал Воротынцев. Он сразу же подхватил шкандыбающего
на бегу Серова и поволок его к солярам. Больных во дворе, темном уже и
прохладном, - почти не было.
- Ну, ну... - успокаивал неудавшегося заговорщика бывший лекарь. -
Ну, будет...
- Уехала, стерва... Уе... Меня этим акулам... На съедение оставила...
Серов внезапно перевернулся на живот, стал колотиться изрезанным лбом
о все еще теплые, таящие в себе веселый, солнечный дух дня соляры.
Воротынцев подсел ближе, мягко попытался перевернуть Серова на спину
и перевернул.
Затем так же мягко бывший лекарь переложил обмазанную йодом, не до
конца обритую, а кое-где и плохо выстриженную голову к себе на колени,
стал гладить Серову шею, виски.
- Бежать вам отсюда надо, - вздохнул нежно и сладостно даже маленький
китаец. - Бежать. Хотя, видит Бог, я этого меньше всего хотел бы. Вы,
вы... Они ведь вас сразу вычислили...
Расслабившийся было Серов вздрогнул, опять напрягся.
- В вас есть что-то от юродивого, поверьте! (Серов расслабился
вновь.) И они это чувствуют и изничтожат вас, конечно. Не Россия сошла с
ума. Сошла с ума интеллигенция. А сумасшествие, любой вид его: будь то
паранойя с ее несмолкающим бредом, будь то маниакально-депрессивный пси-
хоз, будь то сама королева душевной гнили - шизофрения, так вот, сумас-
шествие всегда противоположно "божеволию", или, по-московски, юродству.
Именно поэтому нынешние интеллигентные психи (да, да, теперь мы не дис-
сиденты, мы психи, и психи, уверяю вас, настоящие!) объявили на всех
уровнях войну высшей правде юродства. Зато с ума сбродству жалкому, зато
с ума сшествию нагленькому дан зеленый свет! Сумасшедших выпускают из
больниц.
Берут в правительство. Они играют в театрах, шастают по улицам целыми
толпами.
Они, они, а не нормальные люди определяют ныне дух и колер России!
Кстати, знаете, как я в самом общем виде классифицирую сумасшедших?
Воротынцев нежно и нервно засмеялся.
- А вот как. Сначала - идиоты, имбецилы. Они - следствие человеческих
грехов и длительных кровосмешений, они - отголосок дохристова, дикого,
зубодробительного, а потому стремительно ветшавшего мира. За идиотами
следуют обыкновенные, банальные психи. Их появление на земле - следствие
цепи предательств и преступлений. Это опасный, дикий и самый распростра-
ненный вид. Он хорошо укрывается за обычной нормальностью, за поверх-
ностным здравым смыслом. Этого вида надо остерегаться как огня, потому
что он часто незамечаем, неразличим...
И, наконец, третий вид, к которому, возможно, относитесь вы, отношусь
я. Это - "божевольные". То есть получившие волю не быть поверхностно ра-
зумными!
Получившие волю быть сверх-разумными. Понимаете?
Воротынцев разволновался, вскочил, вскинул вверх маленькие ручки. Но
быстро успокоился.
- Ну-с. Хватит об этом... Я начал об интеллигенции. Интеллигенция то-
же, как это ни странно, имеет три пути: самоуничтожение и холуйство -
вот первые два. А третий... Третий - это единственно достойный нашего
времени путь, путь прекрасный и неуничтожимый, путь к юродству, к якобы
"низким" действиям и высокому обличению, путь к великому имморализму! Но
интеллигенция этим путем не пойдет! И не надейтесь! А вот вас за то, что
вы в себе этот путь как возможность носите, - уничтожат. Но я... Я спасу
вас... Я ведь с первого взгляда вас отметил... Я знаю средство...
Одна рука Воротынцева продолжала оглаживать голову Серова, чуть кача-
ющуюся на сильно истончившейся за прошедшие несколько дней шее, другая -
легла все еще проклинающему жизнь больному на бедро. Затем рука переко-
чевала на живот. Она оказалась слишком близко к низу живота, чтобы оста-
вить какие-то сомнения в намерениях маленького китайца.
Серов вздрогнул. Во всякое другое время он, ненавидевший всяческих
извращенцев, просто-напросто дал бы лекарю в ухо. Но сейчас... Какаято
полумгла приязни, какой-то тончайший туман благодарности выстлал
скользким императорским шелком нутро больного, и он от этой неожиданной
приязни и благодарности к примостившемуся рядом маленькому китайцу сог-
ласно всхлипнул.
Воротынцев вдруг встал. В темноте бывший лекарь в своем длинном хала-
те показался еще более хрупким, молодым, небезразличным.
- Если я вам неприятен, я уйду... - Маленький китайский оркестр - со-
ловей, стеклянная дудочка, тонкий стебель цветка - зажурчал в голосе
вставшего.
- Нет. Зачем же... Приятен! - назло всем, назло себе прежнему проси-
пел тихо Серов.
Воротынцев поспешно сел на соляры обратно.
- Любовь... Любовь телесная вас спасет... Она - чище небесной! Кале-
рия Львовна - уехала... Но я... Я ведь здесь... - звенел голосок бывшего
лекаря.
И Серов, совершенно неожиданно для себя, тем же самым движением, что
и маленький китаец минуту назад, огладил Воротынцева по бедру.
- Нет... Меня не обманешь... Вы меня еще не любите, - протянул вдруг
печально бывший лекарь. - Впрочем... - хихикнул он, - к любви мы всегда
успеем вернуться, хотя бы завтра... А пока вот вам таблеточка настоящая
- и в палату! Там попросите Клашу ранки и порезы ваши промыть. Да вот,
кстати, возьмите книжонку.
Если свет выключать не будут, гляньте...
- Мне в палату нельзя. Они меня там в порошок истолкут! - мялся Се-
ров, вертя в руках крохотную брошюрку, под названием "Школа юродства".
Автор на брошюрке указан не был, кем она издана, тоже было неясно.
- Можно, можно. Там они побоятся. Да они уже все, что было надо, с
вами и проделали. По программе. Все точка в точку. Как Хосяк им распи-
сал. От программки-то они ни на шаг! Здесь с этим строго. Да и ночь нас-
тупает... Сейчас всех овец заблудших со двора погонят...
*** Свет в палате №30-01, обычно горевший всю ночь, - внезапно погас.
Ночь, ночь, ноченька, ночара накрыла Серова с головой, потащила его в
свои закутки и заулки, стала заталкивать в потайные, доселе закрытые от
него напрочь ходы. Ночь! Ночь!
Медлительная царица и крупнозадая вертлявая телочка одновременно за-
бирала и втягивала его в себя, в свои полости и поры, казалось, навсег-
да. И ни жалости, ни сожаления к оставляемому миру не испытывал страдаю-
щий неврозом навязчивых состояний больной, а может, и здоровый, но по-
чувствовавший себя вдруг в больничном воздухе таким же больным, как и
сам этот воздух, растянувшийся на узкой койке человек! Ничего он в этом
оставляемом дневном мирке не хотел отыскать и взять с собой...
Ночь, ночь! Никаких видений и никаких призраков не рождает она! Пото-
му что реален каждый жест ее, каждый фантом и каждая пылинка! Реально
все, что носится в ней, плачет, вопит и бушует! И тот, кто хоть однажды
дал ночи без сопротивления и кривлянья унести себя в настоящую ее густо-
ту, тот уже не захочет насыщаться, набивать все свои клеточки и поры од-
ним лишь ничего сердцу не говорящим днем. Тот, кто однажды хоть примет в
себя ночь настоящую, глубокую, уже ни на что не променяет ее райские,
так не похожие на кладбищенские (их так рисуют!) сады, ни на что не про-
меняет шелест ее серафических едва ощутимых крыл, слюдяных лунных паути-
нок и тихих призвездных рощ! Потому что есть эти паутинки и кущи! Есть!
И не в больном воображении лежащих в 3-м медикаментозном они рождались!
Нет, о нет!
II. Божья воля.
Черно-седой цыпастый петух продрал больное, пропойное горло, надулся
и взбух от подготовляемого в грудке крика, но вдруг отчего-то опал,
сник, петь-кукарекать не стал. Неуклюже и злобно, как электронная, по-
порченная неумелым обращением игрушка, он вертанулся на одной ноге и,
передумав прогонять ночь, передумав кромсать и полосовать ее своими по-
лучеловеческими воплями, прикрыл поганые гноящиеся глаза, скользнул клю-
вом под крыло.
Тут же вместе с петухом замерло, успокоилось, затихло все в округе.
Все замерло, утихло, и крыша 3-го отделения усиленной медикаментозной
терапии, разломившись надвое и от разлома чуть разойдясь в стороны,
стремительно, как на шарнирах, поехала вниз.
Крыша поехала, и Серов увидал обнажившееся сырое небо: мелко трепещу-
щее, словно раскрытый одним взмахом хирургического ножа, бескровный че-
ловеческий мозг...
Звезд почти не было. Бежали по краешку ночи легким рваным туманцем
негустые, почти прозрачные облака, не создававшие никаких преград между
глядящим в небо и сеющимся откуда-то из самой глубины его, со звезд, зе-
леновато-жемчужным светом.
Один розовый, истомляемый собственным светом огонек сразу привлек
внимание Серова. Огонек этот двигался, но был явно прозрачней и крупнее
самолетных или спутниковых огней, был вроде "его собственным" огоньком,
был как бы точкой приложения той внезапной воли, которую с приходом ночи
ощутил в себе лежащий на узкой койке в палате третьего этажа заговорщик.
Легкими корпускулярными толчками прочерчивая небо слева направо,
приближался этот тревожащий душу и дух огонек. Приближаясь, он не увели-
чивался и не рос, но тем не менее становился все ближе и ближе. Звук,
