БОРИС ЕВСЕЕВ
ЮРОД
там за стеной
за разбухшим от влаги забором
хриплое невыносимое тяжкое
***
За стеной, за забором, в рваной телесной мгле пел сошедший с ума пе-
тух.
Его хрип мельчайшими каплями птичьей слюны влетал в открытые фортки,
достигал человечьих ушей, высверливал нежные барабанные перепонки, сте-
кал по лицам, жег кожу, вбирался и впитывался сначала теми, кто лежал на
кроватях у окон, а затем уже, сладкой заразой чужого дыханья, передавал-
ся всем остальным, густо набитым в больничный корпус.
Первые три слога своей чудовищной песни петух проталкивал сквозь су-
дорожно сокращающуюся глотку с шипеньем и злобой, потом, разделив их на
равные дольки, укладывал на узкий костяной язычок-лодочку и одним ловким
движеньем запускал вверх, в рассеянную над землей клочковатым туманцем
легкую, но и очень плотную энергию жизни. Протолкнув первые три слога,
петух переходил к четвертому:
мертвому, низкому, клекочущему паром, укутанному в покалыванье и ще-
кот каких-то радиоволн, вечно и понапрасну терзающих эфирное тело дня и
ночи. И хотя звук четвертый обрывался неожиданно - отголосок его и зло-
вещая тишина отголоску вослед были хорошо слышны и здесь, на окраине
Москвы, далеко от кричащего петуха, в робко шлепающем, но одновременно и
судорожно спешащем такси.
Рядом с водителем в машине слегка кривовато, чуть скорчившись, сидел
пассажир.
Внешний вид пассажира был страшен. В трещинках мягких полных губ его
запеклась кровь, одно глазное яблоко намертво затянулось черно-сиреневым
веком, другой глаз - пронзительно-голубой - слезился. Все лицо, приятное
впрочем и округлое, казавшееся, несмотря на густую, очень ухоженную,
очень аккуратную бородку, каким-то школярским, даже детским, - все лицо
пылало от свежих прижогов йода.
Над неширокими морщинами лба засохли долгие струйки грязной воды. Во-
лосы на голове были коротко и очень неровно подстрижены.
Пассажир в новом дорогом фиолетовом плаще, в модных вельветовых брю-
ках был совершенно - если не считать тоненьких, коротких, не доходящих и
до щиколоток носков - бос. Он вовсе не походил на бомжа, стянувшего
где-то несколько пятидесятитысячных, хотя все время и пытался, подобно
этим жалким и наглым тварям, пристроить свои ступни - черно-багровые,
просвечивающие сквозь прозрачные носки, - куда-то чуть повыше чисто вы-
метенного машинного коврика. Но не эти, пачкавшие обивку машины ступни
раздражали и мучили шофера. Раздражало и даже пугало его выражение лица
уплатившего за оба конца пассажира. Водителю все время казалось: сидящий
рядом пассажир выкинет сейчас что-то гадкое, постыдное, гнусное...
"Рвань... Позорник..." - водитель еще раз украдкой глянул на пассажира.
Но тот углубился в свои мысли и внимания ни на шофера, ни на окружающее
не обращал, лишь изредка вздрагивая и бормоча про себя что-то вроде:
"там... туда... там..." Тычась в заборы и тупички, грязно-серая, а
когда-то салатная легковуха, похрустывая закрылками, поскрипывая ремнями
и пружинками, пыталась вывернуться из неровностей и ям дачного проселка
на нужную ей дорогу. Но вместо этого все глубже и глубже втягивалась в
какой-то нескончаемый, заглохший сад с пустырями, с невысокими, весело и
нелепо крашенными заборами, с пересохшими давно прудами, с узкими отвод-
ными канавками, с постаментами без статуй, чуть серебрящими на себе пау-
тинки ранней изморози...
Надо было остановиться, выйти из машины, спросить дорогу, но водитель
дергался, серчал, кидал машину то вправо, то влево, пока она наконец не
закружилась на каком-то жалком и неудобном для настоящего маневра пятач-
ке.
Пассажир, давно уже не обращавший на окружающую его реальность внима-
ния, вдруг очнулся. Ему показалось: он кружится не в машине, потерявшей
дорогу, а в опрокинутом на спину сером в крапинку жуке. В глаза ему враз
полезли опрокинутые сады, перевернутые деревья, висящие над головой тро-
пинки, показалось, что и вся жизнь его так же вот перевернулась и что
даже если жуку удастся встать на лапки
- все одно будет жук тотчас схвачен, продавлен, покороблен... И никто
не посчитается, что сам ты оказался внутри жука случайно, и кружишься на
спине не по своей воле...
Внезапно машина - и впрямь как тот жучок, вставший на лапки-колесики,
- спружинила, дернулась два-три раза и побежала уверенно и ровно к скры-
той до сих пор и от водителя и от пассажира шумящей, разрезающей надвое
окрестные леса магистрали. Побежала на шум, на огни, на тусклый медовый
блеск ворочающегося вдали огромного города.
Здесь пассажир сунул внезапно руку во внутренний карман плаща, выхва-
тил оттуда темно-вишневую, короткую, с нешироким раструбом дудку. Он
свистнул в дудку два раза, затем уронил ее на колени, а руки широко и
высоко раскинул в стороны.
Водитель, потерявший на миг обзор, нырнул под выставленную пассажиром
руку, что-то захлебнувшись в бешено прихлынувшей слюне рыкнул, стал уби-
рать руль вправо, прижимать машину к обочине...
Пассажир еще раз крикнул "стоп" и здесь же, невдалеке от железнодо-
рожного, мелькавшего сквозь посадку переезда, не проехав и десятой части
пути, стал выходить. Выходя, пассажир зацепился полой плаща за дверцу. И
пока он, неловко развернувшись отцеплял плащ от расхлябанно торчавших из
двери железок, от висевших на соплях ручек, где-то очень далеко, позади
него, за тончайшими и невыносимо хрупкими стеклышками бытия опять закри-
чал, забился в черной пене сошедший с ума петух.
Но теперь в голосе петуха слышались какие-то иные, просительные, мо-
жет, даже молящие нотки, он перестал манить к себе грозной и неодолимой
певческой силой, перестал подчинять себе разум и душу пассажира...
- Мне не туда, не туда нужно... - Пассажир, оправдываясь перед води-
телем, махнул рукой в сторону железнодорожной станции. - Мы не той доро-
гой взяли... - Он вдруг стал кривить лицо, придурковато - словно перед-
разнивая самого себя или же снимая мелкими внешними движеньями внезапно
возникшее ощущение неверности пути - затряс головой. Оставив дверь маши-
ны открытой, пассажир развернулся и, с тяжкой нежностью волоча по примо-
роженной грязи босые ноги, побрел к станции. Однако, чуть до станции не
дойдя, он стал вдруг медленно опускаться на проезжую часть подводящего к
станции шоссе и, наконец, сел, вытянув вперед слегка согнутые в коленях
ноги. Посидев так немного, пассажир распахнул новенький плащ. Из-под
плаща стала видна впопыхах наверченная на тело одежда. Крик петуха и ле-
тевшие вослед крику голоса уже меньше терзали сидящего. Чтобы избавиться
от крика этого совсем, он снова помотал головой, вынул из кармана варе-
ное, чищеное яйцо, а из другого - кусок завернутого в тряпку, уже начав-
шего по краям чернеть сырого мяса. Яйцо сидящий на земле вмиг раскрошил
и высыпал себе на голову, а мясо на тряпке бережно уложил на чистенькую
подкладку широко отпахнутого в сторону плаща.
- Православные... - тонким, молодым, прерывающимся голосом крикнул
сидящий.
Затем, подхватив кусок мяса, стал терзать его, выжимая на новенькую
ткань плаща ледяную сукровицу.
- Куда идем, православные?.. - Он помолчал. - Скажу вам, что вижу во
тьме!.. - Голос окреп, в нем зазвучала кровельная резучая жесть, появи-
лась страстная хрипотца.
Несколько шедших к станции машин, проезду которых мешал сидящий, -
остановились.
Верткая шоферня, повыскочив из дверей, брезгливо и быстро, вдво-
ем-втроем оттащила сидящего за руки и за ноги к обочине. Машины покатили
дальше, а к сидящему стали со сладкой опаской подтягиваться пристанцион-
ные торговки, зимние дачники, дети. Чуть вдалеке, за купой деревьев, ос-
тановилась карета < скорой помощи> . < Скорая> спешила в противоположную
общему движению машин сторону, и сидящий на земле человек ее не заметил.
- Вижу! Вижу стену зубчатую! - звонко крикнул сидящий. - И площадь
вижу! И на площади той горы сохнущего дерьма! Горы! И петух черный, пе-
тух седатый шпорами над дерьмом звяк-позвяк... Наестся! Взлетит! Маковки
объедать станет! Но петуху тому черному скоро шею свернут! А мы... мы
обернемся... На дорогу свою глянем...
Кричавший на миг прикрыл глаза: жаркая струя стыда и одновременно
наслаждения собственными словами охлестнула ему ноздри, рот. И здесь он
снова услыхал далекий крик петуха и, враз испугавшись, сбившись с крику
на шепот, забормотал:
"Там... за стеной он... там... там..." I. Заговорщик Там, за стеной,
за впитавшим обильную влагу забором, петух уже умолк, и завели свою
обычную утреннюю песню санитары.
- Ррот! Рротик, рот! - выпевали они на все лады.
Крики санитаров, с которыми за четыре дня так и не удалось пообвык-
нуться, мешали как следует собраться, сосредоточиться. Серов, полуобер-
нувшийся к открытому окну, кривился, морщился и лишь краем уха ухватывал
носовой голосок в чем-то убеждавшей его Калерии, плохо и нехотя вникал в
потаенные угрозы, слышавшиеся в покашливаньи сновавшего туда-сюда по вы-
тянутому в длину кабинету Хосяка.
- ...нет, нет и нет! Вы не тот, за кого себя выдаете! Слышите? Вы не
тот. Вы не заговорщик. Ни в каком заговоре вы не участвовали. Другие -
да. Другие - сколько угодно. Но не вы. Вы просто жили в Москве. Тихо жи-
ли! Спокойно жили! И вдруг:
трац-бац... Всё поплыло, поехало... Раз поехало, другой, третий...
Ну, и не выдержали. Ну, и сорвались... Но заговоров - никаких, никогда!
Это, простите, из другой оперы... А у вас мелодийка, не опера даже! У
вас обывательский, глупый невроз. Невроз навязчивых состояний. Так что
бросьте, бросьте ваньку валять! Ну!
Ну, ты ведь все понимаешь! Всё! Только поделать с собой ничего не мо-
жешь. Ну так это мы нараз уберем, враз снимем...
- Да-да-да, - выталкивал Хосяку в ответ столбики и прямоугольнички
горячего дыханья Серов. - Да, невроз, наверное... Но, видите ли... Не
знаю, как объяснить вам получше... Я голоса слышу...
- Ну брось! Сей же момент оставь! Говорю тебе: никто тебя не ищет,
никто не пасет. Ты сам от всего убегаешь. От всех своих навязочек-пере-
вязочек, от всей этой муйни: "надо - не надо", "в чем суть", "ах, зачем
эта ночь..." Ты просто неудачник, невротик. И придумываешь себе какую-то
внутреннюю жизнь. А ее нету, нет! Ну, очнись, дурило! Глянь на меня!
Хватит тут юродствовать! Здесь это не проходит. Здесь люди грамотные.
Здесь тебе не север со снежком. Здесь - юг! Ну!
Фрейда-то небось у себя там в Москве всего обслюнявил. А твой случай
даже не Фрейд. Так... Чепухенция... Лермонтов... Синдром дубового лист-
ка. Ну! Помнишь ведь, наверное: "Дубовый листок оторвался от веи оио-
ой..." Голос Хосяка бочковел, глох, терял согласные, затем вздувался
крупными волдырями, волдыри тут же лопались, стекали неприятной слизью
по телу. И вслед за голосом глуховатым, вслед за криками санитаров нака-
тывала на Серова снова растерзанная осенними дождями, разодранная недо-
вольством, но и заведенная ключиком дикого небывалого веселья, обнимаю-
щая огнями, оставленная всего неделю назад Москва.
Вниз! Вниз! Вниз!
Разрывая легкие, разлопывая бронхи, судорожным тяжким бe гом. Вниз,
через упадающий с горки бульвар по песочницам, мимо скамеек. Одну оста-
новку трамвайную проскочить, прижаться к станиолевым тонким листам, к
поручням узким - на второй.
Пропустить два трамвая, сесть в третий. Запутать, обмануть тех двоих.
Обскакать их на коротких временных отрезочках, опередить в заулках, обс-
тавить на спусках и лестницах! Вырвать, выхватить у них из-под носа ниг-
де, кроме собственных кишек, не существующую, тянущую паховой грыжей
вниз свободу. Те двое слишком плотно ведут его. Профессионалы, мать их
так! Но здесь ему должно повезти: места выхоженные, вылюбленные, он
оторвется, вывернется вьюном...
Вниз, вниз!
По расширяющимся к Садовому переулкам, через гастроном, через забитую
