ящиками подсобку, потом двором проходным и дальше резко вправо: при-
жаться, притереться к грязноватому ободу Садового кольца. И на вокзал!
Не называть вокзал только! Те двое мысль засекут! Они могут, обучены!
Один, тот, что в бежевом плаще, влитый в черный квадрат модной стрижки,
- он, конечно, шестерка, "топтун", или как там на их жаргоне. А вот вто-
рой, постарше, веселый, лицо в морщинках мелких, и курточка кожаная тоже
в морщинках. Работает улыбаясь...
Этот второй и сказал взглядом Серову всё: ни прибавить - ни убавить.
Но он ускользнет и от этого второго. И на вокзал, там переждать. А потом
- проводник знакомый... Бригадирское купе уютное... Чай... Разговор с
подковыркой: в отпуск?
Ну-ну. Знаем. Наслышаны. Сами бывали. И после этих слов что-нибудь
плавно-тягучее, успокоительное, дальнее...
Вниз! Осталось чуть!
Обогнуть только эту клумбу, обежать памятничек Гаврилычу с веночком
дохлым - и в спасительный двор с четырьмя выходами, с воротцами че-
тырьмя. А выскочив из двора, вмиг расслабиться. Он прохожий, он больше
никто. Забыть обо всем, забыть всех, кто втянул его в это погибельное
дело. Им-то что? В институте геополитики пошушукались, игрушечных солда-
тиков из руки в руку поперекидывали, БТРы и танки из угла площади в ко-
нец улицы на картах подробных попереставляли - и в кусты, и в норы! И
найти их никто не может. А вот его - засекли. Но он-то кто такой, чтобы
в эти дела мешаться? Завсектором в институте, и больше никто. Ну, пусть
не совсем обычной проблематикой занимается, пусть потоки отслеживает за-
падно-восточные...
- Ну, не хочет! Не хочет он из своих мыслишек вытряхиваться. Ну, не
желает. Ну, так пособим! На то мы и медицина. Пособим, подможем...
Вытаскивал и все не мог вытащить Серова из тугих покровских заушин,
отодрать не мог от жидкого блеска Чистых прудов обходительный Хосяк, лю-
безный завотделением усиленной медикаментозной терапии.
- Больной, очнитесь! Придем в себя, больной! - (Это уже Калерия). -
Видите, Афанасий Нилыч, права я была. Невроз, конечно... А насчет ос-
тального не могу с вами согласиться. Аминазин, соли лития, витамины,
глюкозу в вену - да. А инсулин
- нет... Не могу согласиться.
Хосяк и Калерия помогли Серову подняться с узкой длинной кушетки, на
которую он давно уже и незаметно для себя опустился, и под локоток, и в
коридор, и за светлые двери в драное кресло. А сами назад, назад догова-
риваться!
Серов остался в кресле бездвижно сидеть, завотделением и лечащий врач
вернулись в узкий кабинет.
Хосяк тут же вынул из полупустого стеклянного шкафа свежую медкарту,
аккуратно наклеил на нее спереди чистый обрезной лист, но ничего на нем
не написал, на Калерию в упор глянул, тихо спросил:
- Ты откуда его такого выкопала? Ты что, не знаешь, что нам лишних
ушей и глаз тут не надо? Это мне-то за любовь, за ласку такой подарочек?
И тут же фельдшерским петушащимся тенорком, словно зачеркивая все
сказанное: - Когда это у него началось?
Долгоногий, худой, всклокоченный, но и жилистый, но и сильный, с ме-
довыми белками, со сгущенным кофейком зрачков, с тонким в хряще, но от-
нюдь не болезненным, отнюдь не птичьим, скорей уж собачьим, борзейшим
носом и сморщенной вишенкой рта, - Хосяк встал и, ожидая ответа, начал
медленно и ритмично раскачиваться всем телом из стороны в сторону, слов-
но оголодавший белый медведь.
Белый халат его крахмальный при этом жестко топорщился, хрустко угро-
жал, предлагал не ломать дуру, одуматься, разобраться с чужаком по-нас-
тоящему...
- А с "событий", - закрываясь от нежно-въедливого взгляда, ухмылкой
отвечала высокая, под стать Хосяку, с косой рыжеватой, забранной в кор-
зинку, длиннолицая и долгоокая, с носовым волнующим голосом, Калерия. -
Но это, как ты понимаешь, только рецидив - с событий. Началось всё, ко-
нечно, раньше. Думаю, лет пять-шесть он в себе подходящую среду уже но-
сит. Я ведь говорила тебе, что немного знаю его по Москве. А события,
они ведь только...
- Какие события, лапа? В Москве, почитай, кажин Божий день - собы-
тия...
- Ну какие-какие. Я имею в виду последний заговор, конечно. В газетах
о нем, ясное дело, не писали, но слухи-то идут. Был такой заговор, был.
- Заткнись, дура! Заговор - не наше поле! Больные с такой проблемати-
кой нам не нужны. Я тебе такого пациента заказывал? Ну что, скажи на ми-
лость, я с ним с таким делать буду? Он твердит как попугай то, что ты
ему подсказала: заговор, заговор! А ну как главному донесут?
- Про заговор я ему не подсказывала... Он сам его выдумал.
- Сам, сам... Главный и так на нас косо смотрит. Да что там косо!
Жрать с требухой готов! Понимаешь, чем все это может кончиться? А ты
невроз, невроз...
- Ты ведь и сам его в этом убеждал.
- Его-то убеждал. И правильно делал. Зачем парня зря пугать. Но запи-
шем-то мы ему паранойю, психастению, психические автоматизмы и сверхцен-
ный бред, "сделанность мыслей" и "синдром монолога" запишем!
- У него ведь ничего этого нет!
- Нет - так будет... А как мне прикажешь объясняться, ежели спросят,
с чего это я иногороднего с жалким неврозиком в закрытое отделение по-
местил? Да и потом. С больными он разговаривать будет? С врачами будет?
Вдруг опять про заговор начнет распространяться, про "голоса"? Подстра-
ховаться надо!
- Да ведь с таким диагнозом его у нас долго держать придется: полго-
да, год. И лечение назначать соответствующее тяжести заболевания! Я-то
думала, он месяц-другой полежит, подлечим, и пусть себе с Богом едет...
- Лечение, конечно, назначим. А насчет долго... Ну, это, лапа, вовсе
не бязательно. Подлечим, как ты выразилась, и выпустим. Есть, есть у ме-
ня насчет него соображеньице одно. Поручение ему в Москве дадим. А?
- А вот этого не надо. Прошу тебя...
- Надо, необходимо!
Хосяк резко разломил две половинки вишенки-рта, и в разломе этом
сверкнули на миг узко загнутые, редковатые, самурайские какие-то зубы.
Он ничего больше не сказал, но про себя помянул Калерию недобрым словом
и, забыв о всяких заговорах, стал думать о том, откуда она может этого
самого Серова знать. И тут же без всякого усилия нарисовалась перед Хо-
сяком картинка: пироговский институт, недопитые стаканы с черно-красным,
как вечерняя кровь, вином, голая Калерия, переваливаемая со стула на
койку, этот бородатый с круглым детским лицом, в рубахе полосатой, в
трусах...
Хосяк на минуту задержал дыхание и, хищно прицелившись, стал выводить
на титуле медкарты:
СЕРОВ Д.Е. 297. О / По МКБ-9 Буквы и циферки под пером дергались,
"выделывались". Бог знает что отплясывали, ёрничали, нахальничали, то
замедляли, то ускоряли свой бег, словно поскорей старались перебраться
внутрь новенькой карты...
"Поступил 20 октября... 31 год... Образование... Навязчивый страх.
Острый паранойяльный бред. Возникает подобно "озарению"... Приступ очер-
ченный, с ярким аффектом... Воображает себя участником заговора... Ощу-
щает преследование. Твердо убежден, что некая группа лиц (в их числе
прокурор и оперативники, ведущие наружное наблюдение) преследует его с
определенной целью... Гебефреническое возбуждение. Клоунизм. Истеричес-
кие фуги. Возможно, что эти паранойяльные явления лишь входят в структу-
ру шубообразной шизофрении...
Лечение - в стационаре. Результат может быть получен путем воз-
действия на подкорку. Основной курс - инсулинотерапия. 30 ком. Для обще-
го оздоровления витамины, проч. Кроме того аминазин, трифтазин... Попро-
бовать циклодол. В случае упорного сопротивления - галоперидол..." "На
тебе, на тебе, на..." - тут Хосяк снова уставил свой медово-кофейный
глазок на Калерию, ласково и без особого выраженья брякнул:
- А его, часом, не ищут? Вдруг он и правда в чем-то там участвовал?
Как думаешь?
Я, конечно, ни минуты не сомневаюсь, что он бзикнутый. Как и ты, меж-
ду прочим.
Как и я. Как все мы. Но ведь мог, сукин кот, под шумок и впрямь нат-
ворить чего?
Да и не нужен он нам совсем...
В ответ тепло-сладкая, обволакивающая трепетной живой протоплазмой
улыбка. А за ней разговор легкий, ничего не сообщающий, уклончивый, но
своей ласковостью убедительный. "Ну, не надо... Ну, зачем... Да я его
еле вспомнила... На улице сидел, с кепочкой... А, может, соли лития поп-
робуем? А то инсулин и долго, и..." Но соли остались без ответа. Сказа-
но: инсулин - стало быть, инсулин. Так оно понадежней будет! Раз уж
больной остается - пусть лежит себе в инсулиновой палате. И Хосяк, нак-
лонившись к листу, слово < инсулин> лиловой, слегка извивающейся, словно
дождевой червь, линией подчеркнул. А затем, умело закрывая лист от леча-
щего врача локтем, стал вписывать странную, только сейчас ему на ум при-
шедшую и в ловко составленном эпикризе совершенно ненужную фразу:
"Не исключено, что в части, касающейся заговора, рассказанное больным
может соответствовать действительности".
***
- Рротик, Серов! Рротик! Шире, откроем шире!
В квадратном, гектарном, засаженном по углам молодыми тополями дворе
шла ежеутренняя кормежка лекарствами. Больные, кое-как выстроив очередь,
медленно двигались к намертво врытому в землю, одноногому, под старым
осокорем, столу. За столом, пригорюнившись, сидела медсестра Клаша. Она
косила глазами на лежащий перед ней список, затем левой рукой, не глядя,
брала таблетки, лежавшие в шести разноцветных ящичках. Правой рукой Кла-
ша ставила галочки в списке. Весь вид медсестры говорил об одном только:
"меня, теплую, живую, сладкую, запихнули в эту дыру, в эту дурхату, и
что с этим поделать, я не знаю..." Клаша ссыпала таблетки на исписанный
кривыми цифрами ученический листок, затем листок, согнув его лодочкой,
брал санитар, передавал очередному больному.
Больные отходили, вбрасывали таблетки в рот - кто по одной, кто все
разом - и тут же попадали в руки другому санитару. Чаще всего этим дру-
гим оказывался глуховатый, с бурым печеночным лицом, обсыпанным белой
кабанячьей щетиной, Санек. Твердо "сполняя" распоряжение начальства, он
сначала перехватывал руки больного, затем разворачивал его к солнцу, в
этот час обычно уже выскакивавшему из-за высоченного забора, заставлял
разевать рот. Если ему казалось, что больной где-то за щекой прячет таб-
летки, Санек, придерживая больного левой здоровенной рукой, которую
здесь называли "клешней", другой рукой бережно лез больному в рот,
большим пальцем оттягивая книзу губу нижнюю, средним приподымал верхнюю,
а указательным, желтым, пахнущим йодом и хлоркой, шарил под нёбом, шуро-
вал в защечинах, трогал нежный язычок гортани. Серову этот палец всегда
хотелось прокусить насквозь, до крови, чтобы этого не сделать, он крепче
и крепче стискивал губы, морщась от близкого дыхания глухаря-Санька:
- Рротик, Серов! Рротик!
Крик этот приводил к какому-то жизненному оцепенению и пределу, замы-
кал навсегда тяжкое пространство двора, сплюснутое солнце прыгало в гла-
зах, остановившийся воздух лишал дыхания.
А ведь поначалу выход во двор из мрачноватого трехэтажного здания
больницы показался Серову избавлением. Избавлением от расширенных зрач-
ков и суженных глаз обитателей отделения, избавлением от жадной, скорой
и от этого нечистоплотной любви Калерии, вызывавшей его в часы от-
сутствия Хосяка в какие-то процедурные, физиотерапевтические кабинеты...
- Рротик, Серов! Язык, язычок, - продолжал вибрировать, правда, уже
тише и спокойней, Санек. - К щеке! К щеке язык! - полукричал-полувсхли-
пывал он.
Так же с тоскующей строгостью, полувыговаривая кому-то, полуплача,
кричал на Курском носильщик, когда Серов, с трудом великим выждав в за-
кутках вокзала нужного поезда, на ходу вскакивал в новый, но уже грязно-
ватый вагон. Крик этот, пронзивший Серова какой-то забытой, далекой, на-
