на звук птичий или на звук человечий - тут же вслух повторяли все, кто
находился поблизости в больничном дворе. Но таким "эхом мысли" забавлял-
ся петух нечасто. Чаще происходило "отнятие" всех помыслов и ощущений,
выкрадывание их из головы петуха. Этому выкрадыванию предшествовал опять
же голосок хозяйки.
Сначала петуху казалось: голос живет прямо в его голове, под гребнем.
И петух бился головой о стену, крепко, до крови терся гребнем о забор.
Он хотел от этого голоса бежать и прятаться, но потом понял: убегать не
надо, прятаться не надо!
Голос приходит извне; как приходит, так и уходит. Надо только подчи-
ниться ему, сделать то, что хозяйка сделать велит... Постепенно хозяйка
своим голоском заменила петуху все: кур, еду, зерна, навоз...
И ему было сладко от того, что кур топтать больше не хотелось, - хо-
телось потоптать, подмять, исклевать нежно и строго зовущую хозяйку, хо-
телось почувствовать совмещение их с хозяйкой отверстий, почувствовать
свое проникновение в чужую клоаку, хотелось длить проникновение долго,
долго, долго.
И похоть эта все расширялась, увеличивалась, делала петуха бесстраш-
ным и наглым, тем более, что никакой боли он уже давно не чувствовал, а
кроме боли бояться ему было нечего...
И лишь иногда, когда петуху внезапно хотелось ударить в грудь самого
себя, хотелось порвать широкую теплую жилу, идущую от груди к тонкой
шее, - только иногда он об этой нынешней своей сдвинутости жалел. От жа-
лости же его кидало в сон. Петух не боялся упасть во сне. Особенности
мускулатуры, свойства сухожилий позволяли фалангам его пальцев автомати-
чески сжиматься, когда он сидел на шестке, в закутке своем, внизу...
Петух почти не помнил, что с ним было раньше, но зато он хорошо и во
сне и наяву видел свое будущее. Видел лежащих в палате людей, на которых
ему предстоит вскорости слететь, видел их оплывшие лица, чувствовал, как
продергивают их тела слабо извивающиеся вены. А перестав видеть больных,
видел он какую-то красно-узорчатую, невозможную и ненужную в степи баш-
ню, видел зеленую черепицу ограды под башней, на которую ему зачем-то
требовалось взлететь. Впрочем, черепица в последнее время меняла цвет:
становилась розовой, становилась кроваво-красной. Меняла очертания и
башня, заменялась она другими башнями - пониже, поскромней, заменялась
тучными голубоватыми и тоже не виданными в степи домиками с золочеными
луковками...
И тогда петух, тощий этот кур, не попавший еще в ощип, ощущал в себе
прилив сил, надувались его воздушные, улучшающие подъемную силу крыльев
мешки, и огромным своим, за последние дни еще чуть наросшим клювом он
сбивал золотые луковки и долбил их, долбил, долбил...
Вдруг петух приостановился, замер.
Весь пыл и апломб мигом слетели с него. Он затрясся от мелкого лихо-
радочного страха, от предчувствия жестокого, тоже пахнущего каким-то ле-
карством, какими-то вонюче-затхлыми грибами, наказания. В петуха вошел
голос грозно его в чем-то упрекнувшей хозяйки.
Он попытался пресечь в себе дыхание, попытался даже остановить само
сердце. "За что? За что? За что?" - ударяла в виски петушиная кровь.
Но голос не повторился. Петух постоял немного на одной ноге, перед
окном, выпускавшим из себя влажно-сахарный дух инсулиновой палаты, гля-
нул на шизо-фиолетовое, уже выскочившее из-за забора солнце и, сообра-
зив, что сегодня влетать в палату не придется, что на сегодня дан ему
хозяйкой отбой, - с веселым шумом выбулькивая из себя пузырьки страха,
царапая крышу когтями, соскользнул к себе в закуток. И уже там, восвоя-
сях, заклекотал дерзко и непочтительно, заклекотал в голос:
"Сука-падла-пирожок! Сука-падла-с-мясом!.." А затем, в пику оставшей-
ся где-то далеко хозяйке, забормотал хвастливо, забормотал низким, мужс-
ким, тоже хорошо ему знакомым голосом: "Цянь-дин, бай-хуэй... Ху-
ли-мне-эти-точки... Хули-хули?.." Эти чужие, непонимаемые, но будоража-
щие влажной и сладкой жестокостью слова, приятно ярили и весело злили
петуха. Они же позволяли выдавить наружу, выдавить из себя хоть на время
пробившие голову насквозь и вздувшие до невозможности гребень голоса ко-
манд...
III. Голоса Ветер осени вдруг стих. Ноябрь потеплел и тянулся над
Сергиевым сладко, благостно. Светило часто солнце, а дожди шли косые:
неострые, безвесные...
Под стенами Лавры и чуть подальше, у невысокой ограды прилегающего
сквера, близ лотков с деревянными лаковыми шкатулками, фигурками, игруш-
ками стояли и сидели туристы. Тут же отирались зеваки, нищие, странники,
бомжи. Странники и нищие были все как на подбор вяловаты, скучны, иногда
отвратительно развязны, а те, что были энергичны и держались пристойно,
имели слишком простецкий, если не сказать глуповатый, вид. Человека, о
котором Серову говорили и вчера, и третьего дня, - не было. Серов топ-
тался на месте, шевелил пальцами босых ступней, все никак не привыкающих
к холодной земле. Здесь, в Сергиевом, он почему-то не решался сесть на
землю, не решался выкрикивать те слова, которые широким летучим огнем
палили его изнутри. Он сдерживал себя потому именно, что ждал встречи с
человеком, который был уже здесь известен, был даже, кажется, почитаем.
Во всяком случае, вчера и позавчера устраиваясь на ночлег у случайной
лавринской старушки, Серов наслушался о нем предостаточно. Еще с полчаса
потоптавшись на месте и стараясь принимать в себя мир целиком, а не ду-
мать о его частностях, он решил, чтобы скоротать час, обойти два-три ра-
за Лавру кругом. А потом... Потом опять вечер и высветленный до прозрач-
ности чай у сердобольной старушки, а за вечером ночь: трепетная, мягкая,
молитвенная. Ночь, ради которой Серов и выстаивал теперь целыми днями
перед куполами, близ троицыных стен...
Обходя Лавру, Серов, чтобы занять потрескивающий от далеких неясных
голосов и сигналов мозг, считал и называл про себя башни: "Красная баш-
ня, Сушильная башня, Уточья башня". И дальше по порядку вырастали перед
Серовым и назывались: ясная башня Звонковая, высокая, как колокольня,
слегка тощеватая Каличья башня, тучная башня Плотничья, низенькая квад-
ратная - Келарская, широкая и пышная над глубоко внизу текущим ручьем -
башня Пивная...
Под Пивной башней, над обрывом, на длинной и тонкой дощечке сидел че-
ловек.
Он сидел спиной к Лавре, глядел на ручей, но когда Серов на цыпочках
хотел обойти странника, свесившего вниз с крутого склона ноги, тот резко
обернулся, сказал повелительно:
- Сядь!
Серов, сам не зная почему, подчинился.
- Меня ищешь?
- А вы кто?
- Выкать у себя на Москве будешь. А я - Малый Колпак, или просто Ма-
лый. Аль не слыхал?
- Позавчера как раз услышал.
- Нюхом чую - меня ищешь. Кнут тебе нужен и палка нужна. Дурь из спи-
ны вышибать.
Будет кнут! И палку до самого до кончика проглотишь. Айда за мной!
Человек в полуботинках, в долгой, серой, не новой то ли свитке, то ли
курточке поднялся. Был человек невысок и на вид странен: плечи широкие,
ноги короткие, руки длинные. Лицо имел запоминающееся: черные, сросшиеся
брови над зелеными, глубоко запавшими глазами, желтоватые, тонкокожие,
цвета лежалых газет щеки и лоб, мягко встрепанный пучок каштановой боро-
ды, торчащей чуть не из самого кадыка. На голове сидевшего под Пивной
башней была красная островерхая лыжная шапочка с кисточкой, волосы - то-
же каштановые, без седины - забраны были в косу, из-под шапочки торчали.
Человек сначала долго подшлепывал губами, дергал кожей лба и лишь затем
произносил слово или целую фразу.
- В Лавру, в Лавру пошли! Да одень ботинки, дурень! Не в босохождении
смысл ведь! - Он внезапно дернулся, мигом передвинул на грудь заплечный
сидор, выхватил оттуда войлочные музейные тапочки-мягкоступы, кинул их
наземь... И Серов тут же с неожиданной радостью и великим удовольствием
продел в тапочки свои босые ступни, завязал на пятках длинные крепкие
тесемки. Ногам стало теплей, тепло побежало от лодыжек наверх, быстро
дошло до спины, залило живот, наплотнило ямочки над ключицами, плечи,
шею.
- А это - чтоб оглох ты!
Человек со сросшимися бровями поднялся на цыпочки и влепил Серову не
сильную, но звучную затрещину.
Кровь от затылка и от задетого правого уха враз отхлынула.
- А это - чтоб онемел! - Ляснул Серова еще и по губам человек в ост-
роверхой шапке.
Серов засмеялся. Как раз этого ему и хотелось уже часа три: чтоб ноги
и спина согрелись, а голова остыла. Значит, встреченный именно тот, кто
ему нужен!
- Вякнешь в Лавре хоть слово - в реке утоплю, - сказал драчливый не-
доросток, поправил болтающийся сидор и тут же, не оглядываясь, побежал
вперед, весело и поочередно размахивая обеими руками.
В воротах Лавры человек, назвавший себя Малым Колпаком, еще раз обер-
нулся, зашипел таинственно:
- Молчи! Сейчас кощуны творить буду!
Он остановился на стыке обширных, очень высоких ворот и лавринского
мощенного булыжником двора, стал чего-то ждать. Ждать пришлось не слиш-
ком долго. Из отдела внешних церковных сношений вышли трое священнослу-
жителей. Малый Колпак стремительно выступил им наперерез и, ухватив
крайнего справа за грудки, с невиданной силой затряс его как грушу, но
потом, словно передумав вытряхивать иеромонаха из рясы, трижды смачно,
даже хрустко на рясу длинную плюнул.
Кто-то грозно крикнул, заспешили к месту кощунства верующие, служки,
монахи попроще, из находившихся здесь же поблизости. Уже Малый Колпак
получил от кого-то затрещину, уже слетела с него островерхая червонная
шапочка, хрустнуло ухваченное крепко плечо.
- В милицейскую часть его!
- Басурман!
- Расходитесь, братие. Не на что тут глазеть.
- Ты что, дурак, белены объелся?
Малый Колпак словно этого вопроса и ждал. Он еще сильней нахмурился,
что-то замычал, как бы отнекиваясь, затряс головой, сделал вид, что хо-
чет вырваться и убежать, а сам вертанулся на месте, вцепился в того же
оплеванного и вмиг высоко, ловко и нагло, как подол женщине, задрал ему
спереди рясу. Под рясой на животе и ниже оказался большой цветной, ук-
репленный какими-то веревочками календарь, с последней страницы которого
улыбалась чернявая, склонившаяся к автомобилю и совершенно голая красот-
ка.
- Гуа... - загудела небольшая толпа.
А Колпак плюнул еще. На этот раз вверх, в воздух. Все вынуждены были
за плевком следить, вынуждены были сторониться, чтобы слюна низкорослого
"похабы творящего" человечка не попала на головные уборы, одежду...
Пока все смотрели вверх, Колпак плюнул опять, плюнул густо и смачно
все тому же, прикрывающему злополучный календарик рясой, монаху на ру-
ку...
Не выдержав грубого и непристойного поношения, сгорбившись и кляня
отчего-то самого себя, Серов пошел из Лавры вон. Собственно говоря, он и
сам мыслями устремлялся к чему-то похожему, и сам хотел резких и стран-
ных действий, поношений, многозначительных дурачеств, обнажавших что-то
скрытое и тайное. Было неприятно лишь то, что Малый Колпак устроил такое
поношение в чтившейся всегда Серовым глубоко Лавре.
Уходя почти бегом из Лавры, Серов стал вдруг припоминать, как вернув-
шись с юга в Москву, не заезжая на квартиру в Отрадное, он так же стре-
мительно кинулся на дачу.
Жены на даче не было. Сын уже два года жил у бабушки.
Не зная, как обороть тоску и внутреннее напряжение, как избыть опять
зазвучавшие в голове голоса, не зная, как вычистить из мозга петушиное
квохтанье, петушиный крик, как пресечь вызванную отсутствием психотро-
пов, к которым организм за десять дней привык, маету и ломку, он стал
медленно, но неостановимо кружить по даче. Обычные действия, привычные
движения, книги, телевизор, музыка - не помогали. Тогда он решил делать
что-то необычное, дурацкое: скинул одежду, встал на голову, затем обма-
зал голову зубной пастой, паста стала сохнуть, и от нее на душе стало
