уродства тела? У него? У меня?
Лист №39,9 Конечно же, у меня острый галлюциноз! Больные никуда не
исчезали, по ночам с пятнами крови на подбородке не являлись. Никакие
они не "волонтеры смерти".
Просто бред... Петух - вполне нормальный. Ну, делирий в крайнем слу-
чае у него.
Споили больные петьку... Так и Нилыч говорит. Цыпа... Цыпа... Саха-
ру... Са...
Лист 400 Афанасий Нилыч... Калерия Львовна... Душечки!.. Сахарку при-
несли! Славно...
Лист №40000,01 Аф. Нил. куда-то собирается уезжать. Двадцатая кома.
Сахару ем от пуза! Афнил - мировой парень, больница - рай! Дома жить
больному старому человеку - глупость!
Трется Академ здесь. Шиш ему, шиш! А рядом еще кто-то. Кыш отсюда,
хвостатый!
Лист просто Вокруг сад райский! Петушки-курочки курлычут, квохчут.
Гузки повыставили! Детки малые ходят, тоже попками сверкают. Пузанчики!
Ко мне! Ко мне! Вот опять пришли, сахарку принесли. Цып-цыпа-цып...
Лист больничный Чай с сиропом: пью, пью, пью... И вмещается. Куда?
Неясно. Но все одно: рай, рай... Блаженство... Благо... Бла...
*** Пошатывающийся, отяжелевший от сахарного сиропа и инсулина, бес-
печный и дурашливо-веселый, вышел маленький китаец Воротынцев на крыльцо
3-го медикаментозного.
Домой его отпустили нежданно-негаданно. Отпустили, не дожидаясь даже
контрольного тридцатого шока. Но и незачем было действия остальных шоков
ожидать! Маленький китаец изменился бесповоротно. Прекратил он сетовать
на судьбу, перестал думать о лекарствах и их воздействии, Хосяка называл
и про себя и вслух не иначе как Афанасий Нилыч, вором его более не счи-
тал, за медицинскую безграмотность не упрекал вовсе... О Серове, вывез-
шем дней десять назад в Москву исписанные мелко листки, Воротынцев ста-
рался не вспоминать совсем, о юродстве и прочей чуши - забыл, о причинах
собственного грубо и подозрительно оборванного леченья - думать не ду-
мал...
Маленький китаец стеснительно улыбался, перекладывал из руки в руку
узелок с чисто выстиранной зимней курточкой и носками.
"Оголижопупожилого... Оголижо... голижо..." - радостно скандировал он
придуманный несколько часов назад палиндром-перевертыш.
Вдруг за спиной Воротынцева со слабым треском - как автоматический
зонтик - раскрылись, а затем легко шумнули в воображении сразу нарисо-
вавшиеся широкими крылья. Послышался то ли птичий клекот, то ли озабо-
ченное старушечье бормотанье.
"Тоже мне! Замок призраков!" - Маленький китаец ехидно сощурился,
презрительно оттопырил нижнюю губу, храбро тряхнул плечами, а свободной
рукой охлопал свою круглую, упругую попку, словно бы от нее, любимой,
отгоняя несвоевременные, а потому, стало быть, и ненужные сейчас приклю-
чения.
Стрепет широких и мощных крыл явственно выломился из вечернего сумра-
ка, завис позади бывшего лекаря...
Для мышей летучих как будто холодновато. Да и легче они... Да и...
Мертвый удар чем-то крепким и острым в голову, удар, пришедшийся чуть
повыше затылочной ямки, прервал размышления маленького китайца, повалил
его с ног.
Лекарь упал неудачно: подломив правую руку, выронив узелок...
"Прямо в точку цянь-дин... Да, чуть пониже бай-хуэй..." - бесстрастно
зарегистрировал хорошо отмуштрованный мозг бывшего лекаря. Воротынцев
хотел лежа на земле перевернуться на спину, чтобы глянуть в глаза той
безмозглой скотине, тому безнадзорному идиоту, который так угостил отпу-
щенного домой и уже не имеющего отношения к больнице человека.
Но тут же второй удар, пришедшийся на полтора цуня выше первого, про-
ломил насквозь нежную черепушку лекаря, лишил его сначала остатков не-
размягченного инсулином разума, а затем лишил и энергии "ци", этот разум
питающей...
Во втором этаже больницы завотделением усиленной медикаментозной те-
рапии медленно смял листы переставшего клеветать на честных людей Воро-
тынцева и, разломив вишенку рта, усмехнулся. Он не стал даже жечь эти ни
для кого теперь не опасные листки. Просто разодрал их один за другим и
смахнул под стол, в корзинку...
*** Осень в Москве выдалась теплая, но и ветреная. Ветер распалял во-
ображение, заносил в голову неприятные, колкие мысли.
Поначалу донимала и выматывала Серова мысль о провалившемся заговоре.
Но потом мысль эта стала как-то притишаться, съедаться, замещаться мыс-
лями о юродстве.
Серов поглядывал в книжечку, подаренную Воротынцевым, вспоминал слова
маленького китайца, вспоминал и свои собственные, впервые мелькнувшие в
"телетеатрике" и потом несколько раз просверкивавшие в больнице и в по-
езде догадки.
Были эти догадки не слишком веселыми.
Лучше, лучше и спокойней быть сумасшедшим, параноиком, психастеником!
Таблеточки, уколы, бессознательный бег по кругу, потом усталость,
сон, может, и смерть безболезненная. И на все вопросы внутренние - ко-
роткий, ясный ответ: я болен. Заговор? - я болен. Кого-то держат понап-
расну в больнице - я болен.
Кому-то надо в психбольнице содержаться, а ему Хосяк позволяет на во-
ле разгуливать - я болен... Москва захлебывается в порче и гнили - я бо-
лен. Россия растрескивается, как подсохшая глина в степи, - я болен, бо-
лен, болен! А при моей, при твоей болезни - какие мы помощники, какие
воины? Так, мелко шныряющие воришки, мародеры. Но ведь именно этого,
т.е. ухода в болезнь, и добивались Хосяк с Калерией. А может, и еще
кой-чего. Того, о чем Воротынцев в своих записках на спец. листе пишет.
Так где же выход?
Выход стал мерещиться в еще более сложной и страшной форме болезни (а
может, и не болезнь это вовсе?) - в юродстве. Слова Воротынцева о том,
что выход у большинства мыслящих людей сейчас один: спрятаться под руби-
ще и хоть оттуда, хоть полунамеком и косвенно, но говорить правду, -
ошеломили Серова.
"Это путь! Путь! Если бежать, если прятаться - и от прокуратуры, и от
Хосяка, от самой нашей трижды проклятой жизни, - то только туда, в
юродство! И говорить оттуда то, что видится многими и слышится, но соз-
нанием отметается. Повторять, озвучивать внутренние голоса и безголосые,
беспредметные, полные каких-то аллегорий и неясных символов мысли, рвать
зубами желтое сухое мясо злободневных, газетных мыслишек. Имморализмом,
чудовищными на первый взгляд поступками крушить гадкое денежное сцепле-
ние обстоятельств! Рвать, крушить, не боясь под личиной юродства ничего!
Кстати, и прокуратура стала пугать Серова гораздо слабей.
Жена, сразу по приезде Серова с юга, по настоятельной его просьбе
обзвонила двух-трех друзей и почти всех его приятелей. Никого не аресто-
вали, одного, правда, продолжали вызывать в прокуратуру, но слишком не
терзали, ограничивались беседами. На вопросы о Серове жена отвечала так
же, как написал он ей в короткой записочке перед отъездом: уехал в де-
ревню, хочет поменять работу, небольшой внутренний кризис...
Серов еще раз подумал о юродстве, и петух, все это время тихо и не-
разборчиво клекотавший в его мозгу, умолк.
Схлынул тяжелый гул, носовой, далекий голосок, как ему иногда каза-
лось, - умолявший не опускать письмо Воротынцева, рассыпался на части,
расслоился на мелкие волокна. Жизнь стала вдруг крепче, ясней, направ-
ленней. Нащупанный путь представился очень тяжким, страшно узким, но
единственно возможным...
Все еще сидевший на земле Серов подтянул к себе внезапно босые ноги,
мясо сырое чуть отжал, увернул бережно в носовой платок, спрятал в кар-
ман плаща, яичное крошево стряхнул с волос и аккуратно затоптал в сыро-
ватую, еще теплую, не выстывшую после лета землю, встал и, тяжко-нежно
подволакивая босыми, уже сильно побитыми ступнями, зашагал к электричке,
идущей в сторону Сергиева Посада.
*** "Сука-падла-пирожок... Сука-падла-с-мясом... Су-па-пи,
су-па-пи..." Петух кружил на крыше пристройки, тонко и зло процарапывал
ее стальными своими коготками и, чуть завернув голову кверху, вполголоса
пел, клекотал, снова пел...
Он ощущал в себе дерзкую утреннюю птичью вострость, он догадывался:
ему подвластно всё! Он круче, справней, удачливей всех других петухов
округи. В зобу, в пищеводе что-то едко изжигало его, что-то толкало и
толкало вперед, по кругу, без оглядки, марш! Едкое это жжение он вытал-
кивал и выплевывал наружу чужими человечьими словами: "тело легкое, кос-
ти полые, тело легкое, кости полые... Лети, лети!" - бормотал и бормотал
он, и при этом одним, скошенным в сторону, глазом посматривал на окна
инсулиновой палаты, а другим, уставленным в небо, - ухватывал коршуна,
висевшего вдалеке, за больничным квадратным двором, над каким-то жалким
полуразвалившимся курятником.
"Шулик-шулик-шулик!" - вдруг громко передразнил петух коршуна, сам
этого невольного передразниванья испугался, но потом смекнул: коршуна
ему бояться нечего! Даже если этот воняющий мышами и рыбой "шулик-шулик"
посмеет метнуться сюда, на сладко обволакиваемую лекарствами крышу, он,
петух, убьет коршуна одним ударом воскового, тяжелого, наросшего до не-
померности остро-смертельного клюва.
Петух кружил и кружил по крыше... От потребности чем-то унять, успо-
коить себя, он по временам встряхивал огромной своей головой. И тогда в
голову его прорывались новые звуки, картинки, влетали кусочки ушедшего
дня, клочки ночи.
Петух плохо помнил, что с ним было раньше. Одни слабые обрывки
мелькали перед ним: металлическая сетка, насест, деревянное долбленое
корытце, пшено горками, лужи, гладкие, ленивые, теперь кажущиеся ему
отвратительными куры: сон, явь, опять сон...
В голове петуха что-то сдвинулось. Сдвинутость эту он хорошо и крепко
ощущал, и она ему нравилась. Нравилась намного сильней, чем полузабытое
нормальное состояние. Петуху теперь казалось: петь надо отвратно, петь
надо издевательски, а клекотать и орать - ругательски-грубо, так, как
орет поутряни драная котами ворона. Еще петуху в последние дни казалось:
есть не обязательно! Ну, а раз не обязательно есть, то, стало быть, и не
надо искать лакомые когда-то зерна, не надо тратить на поиски зерен си-
лы, не надо поминутно и озабоченно выклевывать их из шелухи, из земли.
Есть не надо еще и потому, что можно ведь нюхать сладкие лекарства! И
под завязочку насыщаться ими! А в случаях особых можно нюхать человечес-
кое, хранимое в небольших крытых домиках, разбросанных там и сям по
больничным квадратным дворам, пахнущее по-разному в женских и мужских
отделениях дерьмо...
Запах заменял худому петуху еду, но не мог, ясное дело, заменить
питья. Пить ему хотелось все время, но пить не простую воду, а воду,
подслащенную глюкозой, или насыщенную сиропом, или подкисленную сла-
бенькой человеческой кровью.
Правда, по временам, когда, отзвучав, стихал в голове нежный, но тре-
бовательный голос хозяйки, до петуха, хоть и с трудом великим, доходило:
пить лекарства хочется именно оттого, крови глотнуть вволю хочется отто-
го, что в голове непорядок. Непорядок виной и тому, что словно бы
стальным поросячьим кольцом, какое продевают в нос противной свинье,
чтобы она не рыла в хлеву, - перехвачен петушиный лоб, а глаза зоркие,
глаза дерзко-лупатые, всевидящие, оказываются иногда на темечке...
Но как раз тогда, когда глаза оказывались на темечке, когда они виде-
ли все, что растет, шевелится, клубится и брызжет сзади, петух начинал,
клекоча и подкудахтывая, захлебываться от небывалого удовольствия. Петух
не знал, что смеется, то есть делает то, что и бегающим по земле, и ле-
тающим над ней делать не положено. Не знал петух и того, что смех для
него опасен, разрушителен, и потому длил и длил мгновения насладительно-
го клекота. И от такого "смеянья" петуху еще больше хотелось быть сдви-
нутым. Так, например, он упивался тем, что стоило ему что-нибудь про се-
бя помыслить, как тот же звук, тот же помысел - не важно, был он похож
