плюхается о воду всем своим жестяным телом, и звук этот усиливает жажду...
(ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ВЕЛЮ И ПРИЗЫВАЮ, ВЫРЫВАЮ ИЗ ЖИВЫХ, ВЫРЫВАЮ ИЗ
МЕРТВЫХ, ИЗ РАЗИНУТЫХ РТОВ, ИЗ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦ, ИЗ НОЗДРЕЙ, ИЗ ВЕН, ИЗ МЯСА
И ТКАНЕЙ, ИЗ КОСТЕЙ, ИЗ ВОЛОС... ВЫРЫВАЮ, КАК ВЫРЫВАЮТ КОРНЕВИЩЕ, КАК
СКОБУ, КАК УГНЕЗДИВШУЮСЯ В ПЛОТИ СТРЕЛУ, ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ПРИКАЗЫВАЮ)
...Ведро тонет, погружаясь все глубже, наполняет водой свое чуть
проржавевшее нутро, и вот уже можно тянуть, но ворот такой тяжелый...
Никогда он не был таким, отнимаются руки, сами собой сжимаются зубы, а
ведро едва оторвалось от воды, и звонко падают роняемые им капли...
(ПРИКАЗЫВАЮ И ПРИЗЫВАЮ, ИЗГОНЯЮ С УЛИЦ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВОДЫ, ИЗГОНЯЮ ИЗ
ВЕТРА, ИЗ ОЧАГОВ, ИЗ ДЫР, ИЗ ЩЕЛЕЙ... ХВАТИТ. ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, КЛАДУ
ТЕБЕ ПРЕДЕЛ)
...И вот ведро все выше, но хватит ли сил, а солнце палит, и так
хочется напиться... Ведро тяжело качается, и звук падающих капель
становится все тоньше...
Белесые глаза, лоснящиеся пальцы, ласкающие мертвецов. Темный,
шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.
...Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не
позволь ведру оборваться, я так устал...
(ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЕЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА, КУДА
НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ
МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ И
ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)
...Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса
цикад... А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мед, и течет
по подбородку, по груди, по ногам, проливается на растрескавшуюся землю...
И солнце в зените... Солнце.
Вечером, когда все живое в городе робко завозилось, выглядывая из нор
и спрашивая себя, надолго ли поблажка, когда больным стало настолько
легче, что любящие их сиделки с ввалившимися глазами дали, наконец, волю
слезам, когда невесть откуда явились собаки, когда над улицами захлопали
крыльями вороны, запоздало слетающиеся на пир - тогда Эгерт и Тория с
декановым фонарем нашли его.
Луаян лежал на вершине разрытого кургана, будто накрывая его своим
телом. Эгерт посмотрел ему в лицо - и не дал Тории даже взглянуть.
9
...А на следующий день вернулся мороз, и надо было спешить, пока
земля не промерзла.
Эгерт и Тория похоронили Луаяна на холме, неподалеку от могилы
Первого Прорицателя; Эгерт хотел оставить ему и золотой медальон, но
Тория, в один день разучившаяся плакать, остановила его: оставлять Амулет
в могиле - значит тревожить могилу... Вдвоем они свершили над телом все
полагающиеся обряды, и никто не помешал им, хотя бургомистр, невесть
откуда явившийся уцелевший бургомистр строго-настрого повелел хоронить все
жертвы мора в одном только месте - в разрытом кургане.
Тория, которой невмоготу было сразу поверить в свою утрату, не смогла
войти в отцовский кабинет - вошел Эгерт. Среди раскрытых книг и догоревших
свечей в полном порядке оказалась только деканова рукопись, тяжелая,
объемистая, так и не законченная рукопись, к которой прилагался четкий
перечень готовых разделов, фрагментов и набросков, а с ним и подробные
планы еще не написанных глав. Ни письма, ни записки - только рукопись,
словно завещание, и Амулет Прорицателя, будто наследство.
Выслушав Солля, Тория попыталась улыбнуться:
- Он... стал-таки великим магом. Да? В этой рукописи... теперь...
должна быть глава... Правда? Надо... Закончить...
И сразу, без перехода:
- Эгерт, поклянись, что ты никогда не умрешь.
Город не сразу поверил своему счастью. Похоронные команды спешно
предавали погибших земле, больные возвращались к жизни; потери были
велики, но и уцелевших оказалось немало - все еще прячась по щелям, они
опасливо переспрашивали друг у друга: что же с временами, окончились они
или нет?
Миновал день без новых жертв, потом еще день, потом еще; обреченные
уже люди поднимались на ноги, и за целую неделю в городе не умерло ни
одного человека. Живых и мертвых разделили горы земли, свезенной к
разрытому холму - в те дни он стал выше, начиненный сотнями тел. Улицы,
освобожденные от трупов, оставались разоренными и страшными - но
оставшиеся в живых горожане уже догадались, что Мор миновал окончательно.
Еще не все погибшие перекочевали из пустых домов и переулков в
предназначенный всем им ров, когда город взорвался фейерверком.
Никто из тех, кто вывалил тогда на улицы и площади, не знал еще
подобных праздников. Незнакомые люди обнимались и плакали друг у друга на
плечах, плакали от радости внезапно подаренной жизни, той сладкой жизни, с
которой многие уж было распростились. Вчерашние смертники, они пьянели от
одного только сознания, что завтра будет новый день, а за ним еще, и
придет весна, и родятся дети... Смеющиеся женщины в растерзанной одежде
радостно давали насладится своей любовью - а любили они всех на свете,
даже калек и нищих, и бродяг, и стражников, юнцов и стариков.
Четырнадцатилетние мальчишки становились мужчинами прямо на улице, а потом
их счастливые избранницы, заливисто хохоча, терялись в толпе. Неистовый,
сумасшедший праздник обезумевших от счастья людей обернулся еще
несколькими смертями - кто-то утонул в канале, кого-то задавили в толпе;
смерти прошли незамеченными, потому что в те дни на улицах города верили в
бессмертие.
Башня Лаш безучастно взирала на безумную пляску выживших - двери ее и
окна по-прежнему были замурованы, и ни один дымок не поднимался над
остроконечной крышей. Истерическое веселье утихло понемногу, и вот тогда
по городу поползли слухи.
Окончание Времен - будет или уже нет? Откуда явился Мор, зачем он
явился, почему ушел? Что скрывают замурованные двери обиталища Лаш? Почему
плащеносцы не разделили общую судьбу, скрывшись за стенами, и что будет
теперь? Люди перешептывались, поглядывая на Башню кто опасливо, кто злобно
- ведь невесть откуда донеслись голоса, утверждающие, что именно служители
Лаш накликали беду. Поговаривали даже, что это они наслали на город Мор, а
сами спрятались за прочными стенами; говорили, что великий маг, бывший
деканом в университете, пропал неизвестно куда в самый день окончания
Мора, и что теперь его дочь обвиняет во всех смертях плащеносцев. Горожане
волновались, переглядывались, не верили; Башня не спешила опровергнуть
будоражащие город слухи, и обращенные к ней взгляды становились все
угрюмее. Уже готовился, вопреки увещеваниям бургомистра, приступ с ломами
и кирками - когда в один из дней каменная кладка дверей рухнула, пробитая
изнутри.
Эгерт, который в тот момент оказался в библиотеке, передернулся,
ощутив глухой тяжелый удар о дрогнувшую землю. Из окна ему отлично видно
было, как толпа, окружающая башню, подалась назад, будто отброшенная
порывом ветра.
В черном проломе стояла невысокая серая фигура с белой, как луна,
всклокоченной головой.
...Из всех воинов Лаш в живых осталось меньше половины. Тела погибших
плащеносцев лежали перед Башней, лежали длинными рядами, и широкие
капюшоны укрывали мертвые лица до подбородка. Живые служители стояли так
же неподвижно, и капюшоны так же падали им на лицо, и ветер с одинаковой
ленцой теребил одеяния тех и других.
Эгерт не слышал, что говорил магистр - страх помешал ему приблизится.
Толпа молча внимала; в переливах магистрового голоса, в самых патетических
местах его речи ухо Солля улавливало короткое "Лаш!", и тогда люди
вздрагивали, невольно опуская головы. Потом магистр замолк, и толпа
разбрелась - покорная, притихшая, будто погруженная в разгадывание
заданной магистром загадки.
Прошло несколько недель; оставшиеся в живых студенты радовались,
встречаясь на пороге университета, но после бурных объятий и приветствий
обычно следовало неловкое молчание: расспрашивая о судьбе друзей, легко
было получить самое печальное из всех возможных известий. Университет, как
бы то ни было, оживал; весть о смерти декана передавалась шепотом, и
многие вздрагивали, заслышав ее, а многие и тосковали, и потому тянулись к
Тории, желая разделить ее горе.
Господин ректор выразил Тории соболезнование - та приняла его со
сдержанным достоинством. Кабинет отца стал ее кабинетом, и она проводила
долгие часы под стальным крылом, разбирая бумаги Луаяна и в особенности -
рукопись; Амулет Прорицателя по просьбе Эгерта был спрятан в месте,
известном ей одной: Солль не хотел знать тайн, и Тория, покусав губу,
уважила это его желание.
Встретив Торию в коридоре, студенты приветствовали ее почти с таким
же почтением, как прежде декана. Эгерт следовал за ней неотступно, и все
уже знали, что сразу по истечении срока траура он станет ей мужем. Никому
не пришло в голову удивляться выбору Тории - за Эгертом молча признали
право на исключительность.
В один из дней наследница Луаяна собрала студентов в Большом Актовом
зале. Спустя час университет превратился в кипящий котел, ибо Тория,
впервые поднявшись на кафедру, спокойно и просто поведала всем правду о
преступлении служителей Лаш.
Страсти накалялись и накалялись, кто-то призывал выходить на улицы,
кто-то звал громить Лаш, кто-то вспомнил Лиса: прав был, бедняга, не любил
плащеносцев, уж он бы показал им теперь! Господин ректор, побледневший до
самой лысины, едва сумел удержать подопечных от бунта.
Тория призвана была в ректорский кабинет, и беседа длилась долго.
Эгерт видел, каким растерянным казался ректор, когда, стоя на пороге
кабинета, качал вслед Тории лысой головой:
- Не думаю... Не думаю, дитя мое, что рассказанное вами подлежит
огласке... И потом, доказательств ведь нет, а... Не думаю... Воздержитесь,
прошу вас, от преждевременного... Не стоит. Вот так...
Ректор говорил и говорил, а Тория уже уходила, держа голову
непривычно низко.
- Он боится, - с горечью сказала она, закрывая за собой и Эгертом
двери отцовского кабинета. - Не хочет... Не верит, в конце концов. Думает,
что я обезумела от горя... А в городе теперь считают, что это служители
Лаш остановили Окончание Времен неустанными обрядами, ритуалами и
молениями своему привидению... Уже собирают деньги на новый памятник Лаш -
каково?
- Не понимаю, - сказал Эгерт беспомощно, - столько трупов среди их же
воинства... На что они надеялись?
Тория мрачно усмехнулась:
- Помнишь, что говорил отец? "Злобный ребенок, поджигающий дом, свято
уверен, что его-то игрушек огонь не коснется..."
Неожиданно для себя она осеклась, будто горло ее сдавила цепкая
птичья лапа. Воспоминание об отце оказалось непосильным; отвернувшись от
Эгерта, она долго молчала, и подрагивающая ладонь ее бездумно гладила
страницы раскрытой рукописи.
Эгерт едва удержался, чтобы не броситься к ней с утешениями - сейчас
они были бы неуместны. Он просто молча смотрел, и вместе с жалостью к
горюющей Тории и привычным страхом за свою шкуру в душе его нарастало
иное, более сильное, пожалуй, чувство.
- Тор, - сказал он наконец так осторожно, как только мог, - я знаю,
то, что я скажу, тебе не понравится... Но я просто повторю тебе слова
нашего ректора: не стоит... связываться с Лаш. Вот и все, теперь можешь
ругать меня...
Она медленно обернулась. Губы ее, стиснутые в ниточку, побелели, а
взгляд сузившихся глаз заставил Эгерта отшатнуться.
Он хотел объяснить, что движет им не просто страх, что память Луаяна
дорога ему так же, как и Тории, что убийцы ненавистны ему не меньше, но
