оставляют на вершине прядь своих волос - чтобы сбылось желание... Колдуны
из деревень ходят сюда в паломничество... А вообще... - Тория запнулась. -
Отец не любит это место... говорит... Но нам-то чего бояться? Такой
красивый белый день...
Они простояли на вершине еще почти час, и Тория, указывая замерзшей
рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый
горизонт, рассказывала о пронесшихся над этой землей веках, о воинственных
ордах, подходивших к городу сразу с трех сторон, о глубоких рвах, от
которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных,
ценой множества жизней воздвигнутых валах - тот холм, на котором стояли
сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления.
Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были
сплошь конные, да еще и весьма многочисленные.
- Откуда ты знаешь? - удивилась Тория. - Читал?
Солль, смутившись, признался в полном своем невежестве - нет, не
читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно
быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против
множественной конницы.
Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже
молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.
- Если долго смотреть на горизонт, - вдруг тихо сказала Тория, - если
долго-долго не отрывать глаз... То можно представить, будто под нами -
море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале...
Эгерт встрепенулся:
- Ты видела море?
Тория радостно засмеялась:
- Да... Совсем еще маленькой, но все помню... Мне было... - она
внезапно погрустнела. Опустила глаза: - Мне было восемь лет... Мы с отцом
много путешествовали... Чтобы не так горевать о маме.
Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную
пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять,
вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль - однако
мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи
Тории поникли - и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься
на них.
Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком,
почти ребенком; сквозь теплый платок и не очень плотную шубку он
почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением - и
замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить,
он осторожно привлек Торию к себе.
Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись
пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за
стеной город, и холодно поблескивала замерзшая река, и только ветер
проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пес, вокруг ног, путался в
подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.
- Ты увидишь море, - сказала Тория шепотом.
Эгерт молчал. Познавший на своем недолгом веку десятки разнообразных
женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой,
сопливым щенком - так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя
стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости
драгоценный камень.
- На берега южного моря никогда не ложится снег... Там теплые
камни... И белый прибой... - Тория говорила, будто во сне.
Светлое небо, он боится разжать руки. Он боится, что все это
наваждение, он так боится ее потерять... А ведь он не имеет на нее права.
Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли Динара стоит
между ними?
Тория вздрогнула, будто ощутив эту его мысль - но не отстранилась.
Над их головами меняли форму облака, поворачивались, подставляясь
солнцу разными боками, как булки в печи. Слыша, как бьется под курткой
Эгерта смятенное сердце, Тория с почти суеверным ужасом поняла вдруг, что
счастлива. Ей очень редко удавалось поймать себя на этом чувстве; ноздри
ее раздувались, вдыхая запах снега, свежего ветра и Эгертовой кожи, и
хотелось привстать на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица.
Она никогда не чувствовала запаха Динара. Немыслимо, но она не
помнит, как билось его сердце. Обнимая его, она испытывала дружескую
нежность - но куда той детской нежности до этого сладостного оцепенения,
когда страшно не то что двинуться - вздохнуть?
Что же это, подумала она в панике. Предательство? Предательство самой
памяти Динара?
Синяя тень едва заметно ползла по снегу, как стрелка огромных часов.
Прямо перед глазами Тории опустилась на Эгертово плечо круглая, плоская,
будто точильный камень, снежинка. Солнце спряталось, и тень на снегу
погасла.
- Надо идти, - сказала Тория шепотом. - Нам надо... я же обещала
показать тебе...
В молчании они спустились с холма; река здесь поворачивала, огибая
небольшой мыс, похожий скорее на полуостров. Земля тут, по-видимому,
пришлась весьма по нраву высоким елкам - они и росли кругом во множестве,
и ветви, отягощенные снегом, подобны были обвисшим старческим усам.
Они шли, пробираясь между стволами, то и дело обрушивая с веток снег
- тогда освобожденные пышные лапы вскидывались верх, несколько нарушая
единообразие зимней картины. Наконец, Тория остановилась и оглянулась на
Эгерта, будто приглашая его в свидетели.
Прямо перед ними возвышалось занесенное снегом каменное сооружение -
будто остатки древнего фундамента; желтый ноздреватый камень перемежался с
серым, гладким - Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым же
удивительным было чахлое, тонкостволое деревцо, вцепившееся в кладку
корнями и будто бы на камне и произраставшее. Среди зимы деревцо
оставалось зеленым - ни снежинки не опускалось на узкие листья, и кое-где
между ними тускло краснели круглые лепестки, с виду ненастоящие, будто
вырезанные из тряпицы - однако это были действительно цветы, Эгерт
убедился в этом, когда на кончике пальца у него осталось немного черной
пыльцы.
- Вот, - сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее
в ее душе смятение, - вот, это могила... Ей несколько тысячелетий. Здесь
лежит какой-то древний маг - может быть, сам Первый Прорицатель... А может
быть, нет. Это дерево - оно цветет круглый год, но не принесло ни одного
плода... Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?
Магическое дерево не было более удивительным, нежели то странное
действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом. Он хотел
сказать об этом - но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний курган,
ставший свидетелем их молчания. Заснеженные елки молчали тоже - строго, но
без осуждения.
...Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских
ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным
от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост,
взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян - зимой пошлину
старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных
зрачках Тории, Эгерт нашел в себе смелость склониться к ее уху:
- Я... Сброшу заклятие. Я верну свое мужество... Хотя бы ради... Ты
знаешь. Я клянусь.
Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.
Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и
перекрестки; дни напролет выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся
было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к
небу свои благовонные дымы: "Скоро!" Из университета исчезли еще несколько
студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в "Одноглазой
мухе". Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему
льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди
из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага,
спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед - однако
никогда не выплескивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не
позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать - он потчевал своих
визитеров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем,
никакого отношения к делу.
Испуганные люди между тем все шли и шли - Эгерт ничуть не удивился,
увидев однажды утром на ступенях между змеей и обезьяной усталого старика
с очень прямой спиной и шпорами на сапогах. Приветственно кивнув, он
собирался пройти мимо - но старик как-то вымученно улыбнулся и шагнул ему
навстречу.
Эгерт узнал отца лишь через несколько секунд. Солль-старший стал
удивительно похож на портрет, висевший у него в каварренском кабинете -
там изображен был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый, с
изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете, Эгерт узнал отца - и
поразился обрушившейся на него старости.
Молча, под глухое позвякивание шпор, отец и сын добрались до
маленькой гостиницы, где остановился Солль-старший; старик долго стучал
огнивом, прежде чем зажег свечи в канделябре. Слуга принес вино и бокалы;
сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается
с мыслями - и не может собраться, хочет начать разговор - и не находит
слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему - но собственный его язык тоже
был беспомощен и нем.
- Я... денег привез, - сказал наконец Солль-старший.
- Спасибо, - пробормотал Эгерт и облек, наконец, в слова всю дорогу
мучивший его вопрос: - Мама... как?
Отец оглаживал вытертую бархатную скатерть на круглом гостиничном
столике:
- Она... болеет. Сильно, - он поднял на сына измученные, слезящиеся
глаза. - Эгерт... здесь... уже, говорят, кончаются времена. Времена
кончаются, да... Пес с ним, с полком, пес с ним, с мундиром... какой полк,
если... Эгерт. Сын мой... У моего отца было пять сыновей... У нас ты один
был, один и остался... Мне уже трудно... в седле... На крыльцо подняться -
и то трудно... За что ты так с нами? Ни внуков...
Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в темный угол:
- Я... знаю.
Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:
- Эгерт... Мать просила. Простилось тебе... все. Мать просила...
Поедем домой. Пес с ним, со всем... Поедем в Каваррен. Я и лошадь тебе
привел... Кобыла - чудо, - взгляд отца несколько оживился, - вороная,
злюка... Дочь нашего Тика... Ты любил Тика, помнишь?
Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.
- Сын... Поедем сегодня. Лошади резвые... Я, конечно, устаю, не то
что прежде... но тут уж постарался бы. И были бы дома через недельку...
Да, Эгерт?
- Я не могу, - Солль проклял все на свете, прежде чем сумел
произнести эти слова. - Не могу я... Как же я вернусь... таким? - рука его
коснулась шрама.
- Ты думаешь, - тяжело выдохнул отец, - ты думаешь... матери не все
равно... какой ты?..
...Ему казалось, что, не повстречай он сейчас Торию - и что-то
сломается, не выдержит, порвется внутри. К счастью, она встретилась ему
прямо на ступеньках - уж не его ли ждала?
- Эгерт?
Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда, прощаясь, Эгерт
прятал глаза и бормотал уверения в скором своем приезде.
Хлюпала под ногами жидкая грязь. Город притих, будто вымер; не
разбирая дороги, они брели улицами и переулками, и Эгерт говорил без
умолку.
Мать совсем плоха, мать ждет его; но как же можно вернуться, неся
заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в душе ту трусливую
тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом?
Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории... Может быть, он не прав?
Может быть, ради спокойствия матери следует хлебнуть нового позора,
