Эгерт едва ли не возмутился - для него достаточным чудом казалось
само зеркало. Однако в ту же секунду белая муть заколебалась, потемнела, и
вот это уже не муть, а ночь, ветер, такой же, как за окном, мотающиеся
ветки голых деревьев, огонек... Один, второй, третий... Факелы. Не пытаясь
расшифровать изображение, Эгерт дивился тому только, что здесь, в
маленьком круглом зеркале, отражается неведомое, невидимое, происходящее
кто знает где; завороженный магией и своей причастностью к тайне, он
опомнился только от звонкого выкрика Тории:
- Лаш!
Одно короткое слово протрезвило Эгерта, как пощечина. В зеркале
бродили темные фигуры, и в даже скудном свете малочисленных факелов можно
было различить капюшоны - накинутые на глаза, а кое у кого отброшенные на
плечи; целое сонмище воинов Лаш зачем-то копошилось в ночи, позволяя ветру
терзать и трепать полы длинных плащей.
- Где это? - испуганно спросила Тория.
- Молчи, - выдохнул сквозь зубы Луаян. - Уходит...
Картинка поблекла, будто покрывшись грязно-молочной пленкой, потом
обернулась белой восковой мутью, и только в самой глубине ее осталась
мерцать приглушенная искра.
- Какой плохой день, - пробормотал Луаян, будто бы сам удивляясь. -
Какая нехорошая ночь...
Вытянув руки, он простер ладони над зеркалом, и Эгерт, замирая,
увидел, как проступают сквозь кожу сплетения вен, сухожилий, сосудов.
Зеркало помедлило и потемнело снова - декан отдернул руки, будто
обжегшись, и Эгерт снова разглядел ночь, людей и факелы - огней, кажется,
стало больше, все они движутся в странном порядке, и плащеносцы вокруг
согнули спины, будто кланяясь, и мерно, размеренно нагибаются -
отсчитывают поклоны?
- Эгерт, - спросила Тория глухо, - может быть... Это ритуал? Ты
знаешь, какой?
Солль молча покачал головой - само упоминание о его давнишней
причастности к Лаш, пусть невольной, пусть несостоявшейся, было сейчас
тяжелым упреком; Тория поняла свою промашку - и виновато стиснула его
руку. Декан кинул на обоих быстрый косой взгляд - и снова склонился над
чашей.
Фигуры то уходили в темноту, то выхватывались из нее - и ни разу
ясно, все урывками, клочками, отдельными деталями: чей-то сапог в размытой
глине, мокрая пола плаща, однажды Эгерт вздрогнул, узнав всклокоченные
седины Магистра... То и дело подступала белая восковая муть, и декан тогда
скрипел зубами, вытягивал над зеркалом ладони - но муть уходила не сразу,
будто неохотно, будто в сговоре с плащеносцами...
- Где это, отец? - снова спрашивала Тория. - Где это? Что они делают?
Декан только грыз губы, раз за разом отвоевывая ускользающее,
неверное изображение.
К рассвету все трое измучились, и тогда зеркало, измучившись тоже,
покорилось наконец полностью, признало волю декана, и белая муть
отступила. Той, скрытой в серебряной чаше ночи тоже приходил конец -
картинка серела, огни отраженных факелов блекли, и трое, склонившиеся над
зеркалом, одновременно разгадали тайну ритуальных поклонов.
Выстроившись вокруг высокого холма - Эгерт узнал то место, откуда они
с Торией любовались рекой и городом - плащеносцы, вооруженные лопатами, не
покладая рук отворачивали землю. Черные груды ее высились тут и там, будто
отмечая путь исполинского крота; кое-где среди комьев желтели - Эгерт
подался вперед, невольно выпучив глаза - желтели кости и даже черепа,
несомненно человеческие, несомненно давние, и земля лезла из пустых
глазниц.
- Это, - сдавленно вскрикнула Тория, - это же тот холм... Это...
Зеркало разбилось. Во все стороны брызнула вода; декан Луаян, вечно
невозмутимый, бесстрастный декан изо всех сил бил и бил по ней ладонью:
- А-а.... Просмотрел. Проклятье... Проклятье! Пропустил,
просмотрел...
Свечи, прогоревшие всю ночь и не оплывшие, разом погасли, как от
порыва ветра. Замигав полуослепшими глазами, Эгерт не сразу различил в
рассветном полумраке перекошенное горем лицо Луаяна:
- Просмотрел... Моя вина. Безумцы... Мерзавцы. Они не ждут окончания
времен, они призывают его... Уже призвали.
- Этот холм... - повторила Тория в ужасе. Декан крепко взял себя за
голову, с мокрых рук капала вода:
- Этот холм, Эгерт... Там похоронены жертвы чудовища, Черного Мора,
там логово его, заваленное, закрытое от людей... Черный Мор когда-то
опустошил город и окрестности, он опустошит и землю, если его не
остановить... Ларт Легиар остановил Черный Мор. Ларт Легиар, это было
много десятилетий назад... Теперь некому. Теперь...
Декан застонал сквозь зубы. Выдохнул; отвернулся, отошел к окну.
- Но господин декан, - прошептал Эгерт, едва справляясь с дрожью, -
господин декан, вы великий маг... Вы защитите город и...
Луаян обернулся. Взгляд его заставил Эгерта прикусить язык.
- Я - историк, - сказал декан глухо. - Я - ученый... Но я никогда не
был великим магом и никогда уже не стану им. Я так и остался учеником,
подмастерьем... Я не великий маг! Не удивляйся, Тория... Не смотрите так
жалобно, Солль! Мне подвластно только то, что мне подвластно; ум и знания
делали меня хорошим магом - но не великим!
Некоторое время в кабинете стояла тишина; потом, ближе и дальше, тише
и громче, одна за другой, подхватывая ужас друг друга - по городу завыли
собаки.
Кто мог предположить, что в подвалах города ютится столько крыс.
Улицы кишели серо-бурыми спинами, собаки шарахались, заслышав дробный
топот лапок и шуршание сотен кожистых хвостов, метались, жались к дверям,
скулили и выли до тех пор, пока рядом не грохал о стену тяжелый камень,
пущенный чьей-то дрожащей и оттого не очень меткой рукой. Особо отважные
мужчины выходили на улицы, вооружившись тяжелыми палками, и лупили,
лупили, метя в розовые усатые морды с оскаленными желтыми зубами.
В тот день не торговали лавки и не работали мастерские; всеобщий
страх висел над городом, как душный полог, и хозяевами на улицах были
крысы. Забившись в дома с наглухо закрытыми ставнями, люди страшились
говорить вслух - и у многих в тот день было чувство, что по улицам города,
по щелям в дверях и ставнях бродит пристальный, холодный, изучающий
взгляд.
Мор глядел на город еще два дня; на третий день он явился.
Тишина пустых улиц перестала быть тишиной. За несколько часов дыхание
Мора распахнуло бесполезные двери и ставни, выпуская под небо плач, стоны,
причитания; первые заболевшие уже на утро оказались первыми мертвыми, и
те, кто подавал им воду, слегли, страдая от жажды и язв, без всякой
надежды на спасение.
Карантинная застава у ворот продержалась недолго - люди, видевшие
спасение в одном только бегстве, снесли ее, кидаясь на пики и мечи, рыдая,
умоляя, запугивая; часть стражников подалась вслед за беглецами - и вскоре
Мор навестил предместья, окрестные села, деревеньки, заброшенные хутора, и
удивленные волки находили средь чиста поля легкую добычу, и сами же
околевали в мучениях, потому что Мор не щадил и волков.
Повинуясь беспорядочным приказам бургомистра, стражники, оставшиеся
верными долгу, вышли на улицы - закутавшись в многослойные балахоны из
мешковины, вооруженные изогнутыми вилами, похожими на уродливые птичьи
лапы, они мерно двигались от дома к дому, и высокие телеги с ребристыми
деревянными боками стучали все тише, отягощенные множеством тел; на другой
день трупы уже никто не собирал, целые дома превратились в склепы, ожидая,
пока милосердная рука не бросит факел в открытое окно.
Башня Лаш закрылась от Мора густой пеленой благовонного дыма. Полчища
людей, ожидающих спасения, день и ночь осаждали обитель священного
привидения - однако окна и двери оказались замурованными изнутри, и даже
тонкие щели, куда и лезвие ножа не помещалось, были тщательно замазаны и
закрыты. Непонятно было, откуда же поднимается дым - но люди вдыхали его в
надежде, что сам резкий и терпкий запах его защитит их от смерти.
- Глупцы, - горько говорил декан Луаян, - глупцы... Они думают
спрятаться и спастись, они надеются откуриться! Упрямый и злобный ребенок,
поджигая дом, свято уверен, что его-то игрушек огонь не коснется...
Окончание Времен... Для мира, но не для Лаш... Дураки. Злые дураки.
Первая волна Мора схлынула за три дня - оставшиеся в живых возомнили
было, что отмечены особым счастьем и, возможно, пребывают под защитой Лаш.
Погибшие улицы подверглись деловитым набегам мародеров - опустошая винные
погреба и фамильные шкатулки соседей, предприимчивые отцы семейств
хвалились добычей перед женами и детьми, а молодые парни дарили уцелевшим
подружкам сорванные с мертвых рук браслеты; все они собирались долго жить
- однако вторую свою трапезу Черный Мор начал с них и с их родичей.
Декан запретил студентам покидать университет - но силы его запрета
оказалось недостаточно, чтобы удержать в толстых стенах молодых людей, у
каждого из которых где-то в городе, в предместье или в отдаленном местечке
остались родные и невесты. Поначалу студенты бросились к Луаяну за помощью
и спасением - но тот заперся в кабинете и никого не желал видеть. Надежда
юношей сменилась недоумением, потом озлоблением, потом отчаянием - они
покидали университет один за другим, горько сетуя на магов, которые
отстраняются от простых смертных как раз тогда, когда их помощь нужна
более всего. Эгерт стискивал зубы, слыша проклятья в адрес декана,
бросившего учеников на произвол судьбы; ему трудно было свыкнуться с
мыслью, что Луаян не всемогущ, но еще труднее было осознавать, что
поведение его выглядит как предательство.
Тории было не легче - впервые за всю жизнь отец переживал трудные
времена не рядом с ней, а в одиночестве, и одно сознание этого оказалось
для нее тяжелее всех бед эпидемии. Эгерт не отходил от нее ни на шаг;
страх, неотвязный, как зубная боль, привычный страх за свою шкуру бледнел
теперь перед одной мыслью о судьбе чудом обретенной Тории, ее отца,
университета, города - и о судьбе Каваррена.
Каваррен далеко. Каваррен, может быть, благополучен; Каваррен успеет
установить кордоны, ввести жестокий карантин, Каваррен защитит себя... Но
в повторяющемся каждую ночь сне Эгерт видел одно и то же: воющих собак
перед гостиницей "Благородный меч", дымы, тянущиеся вдоль пустых улиц,
горы трупов на набережной, запертые ворота с потускневшим от копоти
гербом...
Декан сказал: Черный Мор опустошит землю, если его не остановить. На
земле много сотен каварренов; что для Мора какой-то маленький, хоть и
древний и спесивый, городок?
Оставшиеся в университете студенты жались друг к другу, как овцы в
покинутом стаде; о господине ректоре не было ни слуху ни духу, служитель
сбежал, педагоги не являлись, и юноши, еще недавно считавшие себя
солидными и учеными людьми, превратились в беспомощных мальчишек. В один
из дней стены Большого Актового зала огласились самым настоящим плачем -
навзрыд, как маленький, плакал на жесткой скамейке какой-то "вопрошающий",
паренек из деревни, для которого первый год учебы обернулся кошмаром.
Остальные прятали глаза, не решаясь взглянуть на бледные лица и трясущиеся
губы товарищей - и вот тогда-то рассвирепел, захлебнулся яростью Лис.
Никто и никогда не слышал от него таких хлестких речей. Он предлагал
всем и каждому катушку, чтобы сматывать сопли, широкую мамину юбку, под
которой так тепло прятаться, и ночной горшок на случай внезапной
надобности. Он швырял с кафедры только что придуманные слова, обзывая
сотоварищей вислогубцами, слизоносцами, паршивыми засранцами, ящичками для
плевания и маменькиными импотентами. Плачущий паренек, последний раз
