моряк; Эгерт, на долю которого в тот вечер перепало еще большее
потрясение, держался куда лучше. Последний квартал до университета он нес
дрожащую Торию на руках - ее ноги подкашивались и не желали идти. За всю
жизнь ее отрывал от земли только отец и только в далеком детстве; она
притихла, оказавшись на весу - а Солль ступал легко, будто бы
действительно нес ребенка или попавшего в беду невесомого зверька.
Он нес ее и впервые ощущал каждую напряженную жилку, каждую
трепещущую мышцу, биение ее сердца, усталость и горе. Тогда он крепче
прижимал ее к себе, ему хотелось окутать, спеленать ее своей нежностью,
закрыть, согреть, защитить.
Встреча с деканом, которой он так боялся, прошла без единого слова.
Повинуясь Луаяну, Солль помог Тории добраться до постели; рядом уже
поджидала, охая, старушка-служительница. Декан внимательно оглядел
виноватого, напряженного Солля - и снова не раскрыл рта.
...Бродил огонек по углям в камине; Тория снова слабо улыбнулась.
Страшное осталось далеко-далеко позади; теперешнее ее состояние, горячее,
расслабленное, не угнетало ее - напротив, ей хотелось вечно пребывать в
этом огненном облаке, наслаждаясь собственной слабостью, покоем и
защищенностью.
- Тор... Чем тебе помочь...
Ей приятны были и забота Эгерта, и его беспокойство. А отец... Отец
всегда все знает.
На столике дымилось приготовленное деканом снадобье.
- Ничего, - прошептала Тория, тихонько сжимая Соллеву руку, - ничего
страшного... Лекарство поможет.
Он отошел, чтобы подбросить в камин поленьев. Огонь разгорелся ярче,
Тории опять мерещились окружающие Эгерта медные языки. С трудом она села
на кровати, придерживая одеяло у груди:
- Подай мне... Склянку.
Зачерпывая снадобье из его ладоней, она долго растирала себе виски;
вскоре сил осталось совсем мало, но о том, чтобы позвать
старушку-служительницу, Тория не подумала. Увидев, что она устала, Эгерт
взялся за дело сам - осторожно, преодолевая неловкость, он принялся
втирать мазь в кожу ее лица и шеи. Лекарство пахло сильно и горько, так не
пахнет даже разогретая солнцем полынь.
Жар ее упал почти мгновенно - но вместо облегчения она снова
почувствовала тоску и, покрываясь потом, сначала всхлипнула, потом, теряя
над собой власть, задрожала и опять заплакала.
Солль растерялся, хотел было бежать за деканом - но не смог выпустить
из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел
сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя
горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом
кожу ее щек:
- Тор... Посмотри на меня... Не плачь...
Ровно горел камин, и дымилось, не остывая, теплое снадобье. Бормоча
что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил ее шею с
узором родинок - с тем самым, памятным до последней точечки созвездием,
украшением его неба, бедой его снов... Потом он принялся разминать,
растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под
одеяла - все равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу
затихла и всхлипывала все реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась,
хватая воздух, влажная от пота грудь.
- Слава небу, - шептал он, чувствуя, как покидает ее болезненная
дрожь, - слава небу... Все будет хорошо... Тебе ведь лучше, да?
Глаза Тории казались непроницаемо-черными из-за широких, как у
ночного зверя, зрачков - она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки ее
судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало
подбросить дров - а у Эгерта не было сил оставить ее ни на секунду. В
комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными
отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.
Они лежали рядом, Эгерт вдыхал горький, неожиданно приятный запах
лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль. Тория,
блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и
сгущалась темнота.
Тогда рука его, мучась собственной дерзостью и не в силах совладать с
нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца
груди.
Тории показалась, что она лежит на дне красно-черного раскаленного
океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не
желая задумываться ни о чем, она перестала бороться с головокружением;
рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее телу,
и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному
созданию.
В полусне-полубреду, растворившись друг в друге, они лежали в
темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за
свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдаленно напоминающего
это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.
Одеяло соскользнуло куда-то к стене. Ненужной сделалась тонкая ткань
рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.
На какое-то мгновение она вдруг протрезвела. Все ее чувственные
отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что
происходит, она испугалась - и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это,
Эгерт коснулся губами ее уха:
- Что?
Она не знала, как объяснить. Мучась неловкостью, неумело провела
рукой по его лицу:
- Я...
Он ждал, бережно положив ее голову на свое плечо; боясь обидеть его
или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.
Тогда, обо всем догадавшись, он обнял ее так крепко и так нежно, как
никогда еще не обнимал. Все еще полная страха и скованности, она
благодарно всхлипнула - объяснять, оказывается, ничего не надо.
- Тор... - прошептал он, успокаивая, - ну что ты... Страшно, да?
Ей было-таки страшно; по комнате плыла ночь, исходил теплом угасший
камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к
человеку, который все понимает без слов.
Он ласково привлек ее к себе:
- Ничего... Все, как ты захочешь... Как скажешь... Тор, что ж ты
плачешь снова, а?
Ей вспомнилась вдруг стрекоза, залетевшая в детстве к ней в комнату.
Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она шелестела в углу,
терлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и
падала почти на самый пол. "Глупая-преглупая, - сказала со смехом мать. -
Поймай ее и выпусти".
Откуда это воспоминание, зачем?
Тория поймала тогда стрекозу. Осторожно, боясь слишком сильно сжать
руку, вынесла дурочку во двор - и, проводив ее взглядом, долго еще
чувствовала в ладонях легкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых
лап...
Она прерывисто вздохнула. Это случится сегодня, это случится сейчас,
сколько страхов и надежд, сколько снов... Это предстоит ей сейчас, и она
изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может... Это
неизбежно, как восход солнца.
Эгерт снова понял ее без слов; его радость передалась ей, заглушая
боязнь; откуда-то из темноты ей слышался собственный счастливый смех,
вслед ему не поспевала растерянная мысль - да подобает ли смеяться?! Перед
глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце
снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.
8
Черным зимним вечером декан Луаян прервал привычную работу.
Просохли чернила на недописанном листе, и высохло перо в неподвижной
руке декана - а он сидел, оцепенев за рабочим столом, не отрывая
остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.
За окном бесновался сырой ветер затянувшейся оттепели, в камине
ровно, по-домашнему горел огонь. Декан сидел, расширив слезящиеся от
напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел ночной, непроглядный
ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.
Предчувствие мага, даже не достигшего величия, не бывает пустым.
Теперь беда подошла так близко, что от дыхания ее шевелятся волосы.
Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.
Амулет!
Он вскочил. Заклинание, запирающее сейф, слетело сразу, но замок
долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец,
яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно
сощурился.
Медальон был чист. Ни пятнышка ржавчины не уродовало золотую
пластинку - медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей
беды.
Не веря себе, он еще раз оглядел медальон; потом спрятал его и,
пошатываясь, поспешил к двери:
- Тория! Тор...
Он знал, что она рядом, у себя; ему и раньше случалось призывать ее
на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же
бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.
- Отец?
За ее спиной он разглядел силуэт Эгерта Солля. В последние дни эти
двое неразлучны... Небо, помоги им.
- Тория... И вы, Эгерт... Воду из пяти источников. Я скажу, каких и
где... Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты,
Тория, надень плащ... Скорее.
Если они и хотели спросить о чем-то, то не смогли или не решились.
Декан не был похож на себя - даже Тория отшатнулась, встретившись с ним
глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на
ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи - она почувствовала
ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала
гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория
оперлась на его руку, и они пошли.
Как в ритуальном действе, они пробирались от источника к источнику -
всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень
труб, один раз - из маленького колодца в чьем-то дворе, и один раз - из
железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и
связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда,
шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда
сумрачный, той ночью он полон был света - столбики свечей толпились на
столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда
открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.
Посреди комнаты помещалась странной формы подставка на когтистых
лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную
чашу.
Повинуясь нетерпеливому жесту декана, Эгерт отступил в самый дальний
угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.
Язычки свечей удлинялись и удлинялись, неестественно, непривычно для
глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были
баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не
шевелились, но Эгерту казалось - может быть, со страху - что в тишине
кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух
слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался
запруженным стаями насекомых.
Что-то ударилось о стекло снаружи - Солль, напряженный как струна,
судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.
Губы декана изогнулись, будто от усилия. Огоньки свечей мучительно
вытянулись - и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду
неподвижно, декан прошептал едва слышно:
- Подойдите.
Воды в блюде будто не бывало никогда - там, где следовало находиться
ее поверхности, лежало зеркало, белое и яркое, как ртуть. Зеркало Вод,
понял, замирая, Эгерт.
- Почему же ничего не видно? - шепотом спросила Тория.
