ему становилось все хуже.
Сам того не желая, он снова взглянул на эшафот - судья держал в руках
два деревянных шара, совершенно одинаковых по размеру; белый шар призван
был означать жизнь, а черный должен был принести одному из двоих
неминуемую смерть на плахе. Писец развернул обыкновенный полотняный
мешочек - шары полетели в него один за другим, и писец долго и тщательно
потрясал орудием жеребьевки, и внутри полотняного мешка смерть с глухим
деревянным стуком ударялась о жизнь. Надежды обоих осужденных достигли
пика, и наибольшего напряжения достиг ужас смерти, и замерла терзаемая
любопытством толпа; по знаку судьи оба приговоренных одновременно сунули в
мешок руки.
Завязалась молчаливая борьба - лица соревнующихся покрылись потом, а
руки судорожно шарили в полотняной темноте, желая завладеть именно тем из
шаров, который был уже схвачен соперником. Напряжение чужой надежды и
чужого отчаяния вырвало у Эгерта стон - стоящие рядом удивленно на него
закосились.
Наконец, оба приговоренных выбрали себе судьбу, и, тяжело дыша,
обменялись длинным взглядом.
- Вынимайте! - велел судья. Толпа замерла в ожидании.
Они помедлили еще секунду; потом одновременно рванули руки из мешка,
и каждый уставился на шар, зажатый... в руке соседа.
Народ на площади взорвался ревом - на глазах многочисленных зрителей
обладатель белого шара рухнул на колени, простирая руки к небу и беззвучно
открывая и закрывая широкий круглый рот; человек, сжимающий черный шар,
стоял неподвижно и, будто не веря глазам, переводил взгляд с опустевшего
мешка на собственный, зажатый в кулаке приговор.
Судья подал знак - ошалевшего от счастья увели с эшафота, а в это
время его товарищу завернули руки за спину, и черный шар грянулся о доски,
и до Эгерта донеслось пронзительное: нет!
Несчастный, между тем, не произнес ни звука, однако все существо его
пронзительно кричало об ошибке, о несправедливости, об ужасном
недоразумении: как! Почему? Почему именно его?! Разве это мыслимо, разве
это возможно?!
Беззвучный крик, доносившийся с плахи, заставил Эгерта скорчиться от
боли; толпа накрыла его мощным, как органный аккорд, двойным, несочетаемым
чувством: азартной радостью за помилованного и нетерпеливым желанием
поскорее увидеть казнь другого, того, кто теперь обречен.
Брошенный на плаху человек весь источал мольбу, страх и отчаяние -
Эгерт зажал ладонями уши и зажмурил глаза, но пронзительное "нет!"
проникало в его сознание без помощи зрения или слуха. Взлетел в небо топор
- Эгерт почувствовал мурашки, пробежавшие в этот момент по коже сотен
зрителей - и на высшей, рыдающей ноте беззвучная мольба оборвалась,
обернулась конвульсией, угасла; вслед ей на площади взметнулась мутная
волна отвратительного возбуждения, довольства редкостным зрелищем, приятно
щекочущим нервы...
Эгерт заорал.
Не в силах сдерживать ужас и боль, он кричал, срывая горло, и от него
шарахнулись, и не видя и не слыша больше ничего, он выл и пробивался
сквозь желеобразную человеческую стену, и настал наконец момент, когда
сознание милосердно оставило его в покое.
Тория не находила себе места от самого появления Скитальца в городе.
- У Солля есть шансы? - прохладно осведомилась она, проводив глазами
отправившегося на поиски Эгерта.
Декан, к которому был обращен этот вопрос, только пожал плечами.
Предпраздничные заботы отвлекли ее внимание - однако на другой день
она все же поинтересовалась:
- Нет? Не нашел?
Декан покачал головой:
- Кто знает... Скиталец может быть иголкой в стоге сена, может быть и
углем за пазухой - кто знает...
Утром третьего дня Тория ни о чем не спрашивала, но декан, угрюмый,
сказал ей вполголоса:
- Ничего, по-видимому, не выйдет. Скиталец не из тех, кто
пересматривает приговоры... Ты можешь не верить - но мне жаль Солля.
Просто по-человечески жаль.
Тория подняла брови и ничего не сказала в ответ.
Меньше всего ей хотелось стать свидетельницей готовящейся на площади
казни; наглухо закрыв окна, она, как сквозь вату, слышала и гомон
волнующейся толпы, и рокот барабанов. В какой-то момент ей очень
захотелось узнать, где сейчас находится Солль, она с трудом подавила в
себе желание наведаться во флигель.
Прошло несколько минут - Тория, мучимая предчувствием, ходила из угла
в угол; потом, закусив губу, со звоном распахнула ставень.
Площадь укрыта была людьми, как живым шевелящимся ковром, и Тория не
сомневалась больше, что где-то в пестрой гуще затерялся и Солль; внутренне
сжавшись, она посмотрела на эшафот - в этот самый момент там сверкнуло
падающее лезвие.
Толпа ахнула, как один человек, и набрала воздуха в свои
многочисленные груди, собираясь разразиться ревом - но толпу опередил
один-единственный человеческий голос, надрывный, полный боли; голос этот
искажен был до неузнаваемости - но Тория узнала его, узнала и отшатнулась.
"Давно это у вас, Солль?" - "Я над этим не властен".
Перед глазами у нее уже мелькали ступеньки винтовой лестницы; сама не
зная зачем, она бежала к выходу, а в ушах у нее повторялось и повторялось
усталое: "Я над этим не властен... Не властен... Не властен..."
Над площадью взвился фейерверк - официальное празднование
Премноголикования началось.
Смеркалось, но улицы оставались освещенными, как днем - во всех руках
горели факелы, и целые гроздья фонарей и светильников превращали город в
один сплошной веселящийся трактир. Над площадью бесновался фейерверк, а
под рассыпающимися огнями без устали являли искусство бродячие жонглеры и
акробаты - самая большая и преуспевающая труппа захватила в качестве
подмостков опустевший эшафот, и конкуренты могли только завистливо
вздыхать, потому что дурацкий колпак, которым ежеминутно обносили толпу, с
каждым разом оказывался все полнее и звонче.
На всех перекрестках стояли бочки с вином, и пьяные собаки,
нахлебавшиеся из растекающихся по мостовой розовых ручейков, пошатываясь,
заползали в подворотни. Над городом стояла нестройная, резкая, зато
развеселая музыка - кто только был горазд, играл на чем попало, в ход шли
пастушьи дудочки и винные бутылки, деревянные терки и детские трещотки, и
из немузыкального шума то и дело выныривала пронзительная мелодия какой-то
приблудившейся скрипки... Вереницы людей, взявшись за руки, приплясывая и
хохоча, носились цепочкой из переулка в переулок - и бывало, что голова
людской цепочки уже сворачивала с улицы, на которую только выбирался хвост
невообразимо длинной вереницы.
Безумие собственной затеи Тория поняла сразу же - разыскивать в
танцующем городе одного, пусть даже очень видного человека, было
бессмысленным занятием, достойным глупца. Солля либо затоптали там же, на
площади, либо он сам давно уже пьет и пляшет вместе со всеми; если же с
ним действительно случилось несчастье и он нуждается в помощи - почему она
сразу же не обратилась к отцу, зачем кинулась, сломя голову, в этот
хмельной праздничный котел?
Как следует выругав себя, Тория неохотно повернула обратно - но в
этот момент на улицу перед ней выскочила откуда-то приплясывающая
вереница. Остановившись, Тория смотрела, как в свете факелов и фонарей
сливаются в одно хохочущее лицо лица всех, кто, в бешеной пляске
схватившись за руки, проносился перед ней из переулка в переулок;
последним в цепочке был молодой, счастливый парень в белой рубахе, и
цепкая рука его схватила Торию за запястье:
- С нами, сестричка! Потанцуем, эх!
И улица понеслась ей навстречу.
Едва успевая бежать, спотыкаясь и пытаясь вырваться, Тория летела в
хвосте пляшущей цепочки, и вот уже кто-то еще прицепился сзади, сдавив ее
ладонь потными пальцами; в страхе упасть и быть растоптанной, Тория
пыталась уловить движения партнеров, не пропустить резкого поворота, не
налететь на стену. В какой-то момент цепочка порвалась, на Торию едва не
упали бегущие сзади - но она ловко вывернулась и, оставив за спиной по
прежнему хохочущую человеческую свалку, ринулась прочь.
Сердце ее бешено стучало, грудь ходила ходуном, но воздуха все равно
не хватало; волосы выбились из гладкой прически, а тонконосые башмачки
оказались затоптанными, грязными, как мостовая. Придерживаясь рукой за
стену, Тория вздрогнула, увидев неподвижно лежащего под этой стеной
человека. Преодолевая страх, подошла, заглянула в лицо - пьяница мирно
спал, он был брюнет с пышными усами, и в такт молодецкому сопению черные
пышные волоски в носу то втягивались вовнутрь, то выглядывали наружу.
Тория отшатнулась и побрела прочь. Какой-то юнец попытался засунуть
ей прямо в рот предварительно обслюненную карамельку - Тория так взглянула
на него, что бедняга вынужден был сглотнуть конфетку сам. По широкой улице
взад-вперед носились всадники, и Тория с усталым возмущением подумала об
убийственных лошадиных копытах и хмельных, потерявших осторожность
пешеходах.
Вот один из них рухнул прямо посреди улицы - Тория похолодела, потому
что неистовые всадники возвращались.
- Берегись! - начальственно крикнул кто-то, подкованные копыта
ударили в камни возле самой головы лежащего - но благородные животные,
явно превосходившие мудростью оседлавших их людей, ухитрились не наступить
на пьяницу, и кавалькада унеслась дальше.
Человек на камнях не двинулся. Тория преодолела страх и отвращение -
и подошла.
Лежащий был необыкновенно высок и широк в плечах. Светлые волосы
слиплись на затылке в черной засохшей крови - видимо, падение оказалось не
первым.
Чувствуя, как бьется сердце, Тория присела рядом на корточки и
заглянула в лежащее на мостовой лицо:
- Солль...
Он не отвечал. Лицо его походило на серую пыльную маску, прорезанную
бороздками слез.
- Солль, - сказала она в испуге, - здесь нельзя... оставаться... вас
затопчут, слышите?!
Мимо неслась очередная танцующая вереница - чья-то нога в тяжелом
башмаке, оступившись, угодила лежащему Эгерту по спине. Он не вздрогнул.
Тория схватила его за плечи:
- Эгерт... Очнитесь! А ну очнитесь немедленно!
В конце улицы застучали копыта; тащить Солля оказалось делом
невозможным - слишком он был высок и тяжел. Тогда, стиснув зубы, она
перевернула его на спину, потом снова на живот, потом снова на спину. Она
катила его, как лесоруб катит бревно; голова со светлыми слипшимися
волосами безвольно болталась.
Всадники проскакали по месту, где только что лежал Эгерт, и копыта
высекали на камнях веселые искры; Тория ощутила порыв ветра, пахнущего
вином и дымом. Она привалила Солля к стене - глаза его были открыты, но
бессмысленный взгляд устремлен был сквозь склонившуюся над ним девушку.
Тория испугалась - никогда прежде она не видела у людей такого странного
взгляда.
- Солль, - сказала она в отчаянии, - пожалуйста... Вы меня слышите?
В мутных неподвижных глазах не отразилось ни тени мысли.
Борясь с испугом, Тория попробовала рассердиться:
- Ах, так?! Ну почему я, скажите, обязана возиться с каждой пьяной
тварью?
Она наклонилась над его лицом, пытаясь и желая уловить густой винный
запах. Запаха не было, да и Тория не была настолько наивна, чтобы не
понимать, что Солль на самом деле трезв.
Тогда она растерялась. Самым естественным представлялось ей бежать к
отцу за помощью, и она уже сделала несколько шагов - однако вернулась.
Что-то совершенно определенно подсказывало ей, что оставить сейчас Эгерта
означает убить его. Отец не успеет, безжизненного Солля поглотит сутолока
