- Как я раньше не догадался попробовать... Прорицатели делали это и
до меня. Вырез на медальоне проводил их в другие миры и другие столетия...
- А они возвращались? - тихо спросила Кастелла.
Орвин снял медальон, огляделся вокруг, будто ища поддержки:
- Ну, Аль, Ларт! Не стойте чурбанами...
Эст и Легиар переглянулись снова. Потом Ларт чуть повернул голову и
увидел меня.
- Выйди! - сказал он негромко, но так, что я в долю секунды оказался
за дверью.
Это был один из самых неприятных моментов в моей жизни. В коридоре
было темно; из-за двери кабинета донеслось несколько отрывистых фраз, о
чем-то попросила Кастелла, стукнул отодвигаемый стол - и тихо, только мои
зубы звенели друг о друга да поскрипывала половица под ногами.
Как он пройдет в тонкий вырез на медальоне? Станет маленьким, как
муравей? Или медальон вырастет, и щель в нем окажется воротами? Ну,
попадет он к Маррану, и дальше что?
Воображение услужливо подсовывало мне самые жуткие картины.
Полыхнул свет из-за двери, и она сама собой распахнулась - будто от
разрыва порохового бочонка. Там, в глубине кабинета, метались тени, кто-то
крикнул:
- Назад!
И я отпрыгнул, хотя кричали вовсе не мне:
- Назад, Орви! Назад, скорее!
И заклинания, заклинания, да какие страшные!
Дверь в кабинет моталась, как парус, терзаемый бурей. Снова полыхнуло
- никакая гроза не могла сравниться с этой лиловой вспышкой. Меня толкнул
в лицо порыв горячего ветра, я упал.
Сполох утонул во тьме. Длинно, протяжно заскрипела ослабевшая дверь;
Кастелла всхлипнула горько и жалобно, и стало так тихо, как еще ни разу в
моей жизни.
Потом в темноте вспыхнули сразу два мерцающих пятна - Ларт и Эст
зажгли по огоньку. Комната понемногу осветилась.
Я подполз к порогу кабинета и увидел Орвина.
Он полулежал на полу, привалившись спиной к книжной полке.
Запрокинутое лицо его почти касалось золотистых переплетов, и матовые
отблески играли на этом осунувшемся, печальном, почти царственном лице.
Ларт поднес к его глазам огонек, но глаза Орвина не дрогнули, он
по-прежнему скорбно смотрел прямо перед собой, сквозь Ларта, сквозь
хмурого Эста, сквозь глухо рыдающую Кастеллу.
- Все, - сказал Эст. И прикрикнул на женщину: - Перестань! Всем бы
нам так умереть...
Она забилась в темный угол и всхлипывала там, зажимая рот черным
шарфом.
Ларт постоял, перебрасывая огонек с ладони на ладонь. Потом
вздрогнул, будто от толчка, и откинул портьеру с высокого стенного
зеркала.
Зеркало было темным, оно не отражало ни Ларта, ни Эста, ни меня,
скорчившегося под дверью. Ни книги, ни глобус, ни гобелены не отражались
тоже. Зато отражался Орвин.
Он стоял лицом к нам, грустный и будто виноватый. Попытался
улыбнуться, пожал неуверенно плечами, кивнул всем по очереди, прощаясь.
Эст шагнул было к зеркалу, но Орвин покачал головой, отступая. Поднял
руку, снова горестно улыбнулся, вздохнул и двинулся вглубь, в темноту, в
небытие, и шел, и удалялся, пока не скрылся из виду вовсе. Поверхность
зеркала дрогнула, и в ней отразились Ларт, Эст, комкающая шарф Кастелла и
я, выглядывающий из-за спинки кресла.
Что-то негромко звякнуло - у книжной полки, где мгновение назад
лежало тело Орвина, упал теперь на пол ржавый амулет Прорицателя.
Засов, горячий засов поддавался медленно, с трудом. За дверью
ожидали.
Мальчишка с площади трясся, давя в кулаке гнилой помидор, и
выкрикивал надрывно:
- Горе путнику на зеленой равнине! Земля присосется к подошвам твоим
и втянет во чрево свое... Вода загустеет, как черная кровь! С неба содрали
кожу!
О, оно было таким красивым, небо. Медным и золотым, твердым и
бархатным... В нем, как в подушке, утопали созвездия, его прикрывали от
сырости ватные тучи, а на рассвете оно подергивалось сетью хлопающих
крыльев...
ОНО СОЧИТСЯ СУКРОВИЦЕЙ.
Ничего. Трясись, маленькая бездарность, метатель гнилушек. Я
доберусь, нет, не до тебя - до целой череды поколений, выродивших и
выкормивших тебя. Я доберусь до ревущих в восторге площадей, до топочущих
толп - и до смирных, тихих, уставившихся в щелку забора. Игра стоит свеч.
Он увидел вдруг давно забытую им вдову - ту, что приютила его на ночь
и просила остаться дольше. Вдову жалили ее пчелы; распухшими губами она
выкрикивала из последних сил:
- Леса простирают корни к рваной дыре, где было солнце! Петля тумана
на мертвой шее!
Он усмехнулся желчно. Тут уж ничего не поделаешь - все новое приходит
через муки. За все приходится платить, соплеменники.
Конечно, море тут же выплеснуло медузу обратно. Он пустил ее в воду и
сказал "Иди домой", но волна, развлекаясь, швырнула ее на другой камень -
еще более жесткий и сухой...
Сегодня я - океан. Я размажу о камни столько медуз, сколько мне будет
угодно.
Что толку спасать ребенка, если он все равно умрет? Сейчас ли,
потом... Ему лучше умереть сейчас, потому что иначе в один прекрасный день
он обязательно захочет полюбоваться казнью. Не возражай, обязательно
захочет. Для них, для этих, нет ничего интереснее подобной процедуры...
Как тяжело идет засов!
Он остановился ненадолго, чтобы передохнуть. А может быть...
Что-то изменилось. Факел по-прежнему чадил в стене, и тишина,
нарушаемая свистящим дыханием...
Тишина ли?
"Руал... Руал..."
Снова ты. Серебряная чешуя. Гибкий зеленый хвост. Черный огонь в
печурке. Колыбель за дверью. Но подожди меня... Ты снова будешь греться на
плоском камне, и я подойду осторожно, чтобы не спугнуть тебя тенью...
"Руал! Руал!"
Нет, не проси. Я знаю, как надо. Подожди. Я сделаю свое дело и приду
за тобой.
Голос захлебнулся.
Он снова взялся за горячий металл - и ощутил мягкий напор с той
стороны двери. Будто порывы ветра наваливались снаружи, так что тяжелый
засов, наполовину уже отодвинутый, ерзал в стальных петлях.
А, не терпится...
Не терпится явиться в этот бездарный, тусклый, слепенький мир. Как
это будет? В одночасье? Понемногу? Мне хочется всего сразу, сейчас,
немедленно. Я соберу их на площадь... А в центре будешь ты, маленький
обладатель поцарапанного носа. Светловолосый, ухоженный... Не Ларт и не
Эст, это потом, это мое дело. Я виноват перед ними, ну что и говорить,
виноват... Пари с мельником, оно ведь было! А ты... Ну что я сделал тебе,
скажи? Почему тебе так приятно топтать и глумиться?
Засов вздрагивал. Напор с той стороны нарастал. Да погоди ты, какая
спешка...
Он почувствовал вдруг усталость, давящую, непереносимую. Он оперся на
дверь, чтоб удержаться на ногах, и ощутил, как она выгибается дугой. Засов
уже едва держался.
Я соберу вас на площадь... Я хочу, чтоб вы поняли. Не состраданье
ваше меня интересует, никогда у вас не было такой способности -
сострадать. У вас есть способность бояться... Вы получите все, что вам
надлежит получить. И вода загустеет, как черная кровь... Но сначала - ты,
метатель гнилушек.
Сначала - ты.
Он прикрыл глаза и увидел, как несется навстречу земля, стелется,
кренится в бешеной гонке. Где-то голосят, где-то хрипло кричат от ужаса.
Горячий ветер с резким незнакомым запахом. Странный свет - не солнечный и
не от огня, а мутный, зеленоватый, неестественный. И гул, отдаленный
нарастающий гул, от которого волосы шевелятся на голове... А тот, что
метко бросает первым, бежит впереди.
Мальчишка несется вслепую, срывает голос в немыслимом вопле...
Взмокла светлая рубашка на ходуном ходящих лопатках, прилипли к затылку
светлые пряди... Он бежит, как бегают последний раз в жизни, и ему не
придется больше ни смеяться, ни ужинать, ни швырять в голубей камнями.
Заплетаются слабеющие ноги, отказываются служить ему, по-прежнему
ухоженному, упитанному. Его накрывает тень - тень ТОГО, что гонится по
пятам. Темная, густая, парализующая ужасом тень.
Он кричит. Как он кричит! Спотыкается, падает, оборачивает залитое
слезами лицо... Треск костей. Утробный, нечеловеческий звук. Все.
Он перевел дыхание.
Неужели - все?
Конечно, можно растянуть эту процедуру сколь угодно.
Погоди. Я не о том.
Я вижу свое отражение в светлых глазах, вылезающих из орбит. Я
чудовищен. Но дело не в этом тоже.
...Его накрывает тень - тень ТОГО, что гонится по пятам. Он кричит.
Как он кричит! Спотыкается... Выпадают из кармана перочинный ножик и
завернутый в тряпицу леденец. Трясется маленькая, заслоняющая лицо рука.
Липнет к виску мокрая прядь тонких волос. Аккуратная, почти незаметная
заплатка, которую любовно поставила мать. Капельки пота на носу. Рубец от
ожога на правой ладони - помогал бабке по хозяйству, схватился за горячую
кочергу. Недостает зуба в верхнем ряду - дрался с соседскими мальчишками.
Деревянное колечко на мизинце - самоделка, подарок деда...
Посмотри на него. Посмотри на них на всех. Опомнись и посмотри. Они
несчастны. Ты виновнее любого из них.
На него навалилась теперь уже ярость, подмяла под себя усталость и
размышления. Я виновнее? Перед кем? Свою вину, если она была, я искупил
многократно. Итак?
Тишина. Дверь напряглась, прогибаясь вовнутрь, как кусочек резины.
Одна большая, рыхлая, глумящаяся рожа.
Надо подольше подышать на обледеневшее окно - тогда сквозь оттаявший
глазок ты увидишь, как идет снег. Тонкие пальцы быстро мерзнут... Чахнет
цветок в горшке на подоконнике.
Посмотрите на невесту - розовое на белом... Розовые щеки, белые
водопады шелка...
Наш мальчик пошел, он впервые пошел! Он уже топает, пока неуверенно,
но через несколько дней...
Мама, я принес тебе леденец с базара. Я завернул его в тряпицу, чтобы
не съесть раньше времени. Вот, возьми!
Спасибо, малыш...
Мутное человеческое море, половодье нечистот.
Земля тебе пухом. Опускайте.
Ты сильно ударился? Где болит?
Яблоки валятся в траву. Спина ноет - наклоняться.
Приходи скорей. Я разогрею ужин.
Баю-бай, огонь горит, деткам спатоньки велит...
Отпирай, Ильмарранен, отпирай!
Дребезжит в петлях засов.
Да остановите же меня, предателя!
Я проклят. Я проклят на все времена. Остановите! Петля тумана на
мертвой шее. И деревья поймают в липкую паутину ветвей всех, кто имеет
крылья. И земля присосется, как клещ... Остановите.
Ему казалось, что он задвигает засов обратно - а руки вышли из
повиновения и вцепились в металл, желая отпереть. Он закричал, что есть
мочи, и ткнулся головой в пламя факела. Опалил волосы, но вернул власть
над собственными руками.
Засов не желал идти назад. Дверь сотрясали чудовищной силы удары, она
прогибалась, как лист картона. Обжигая руки, преодолевая бешеное
сопротивление, он продвигал железный штырь по волоску, по полуволоску.
Там, снаружи, раздался вдруг сухой звук рвущейся мешковины и сразу -
глухой рев. Засов дошел до упора.
Один день... Один час... Один человек - Привратник...
Он отступил, задыхаясь. Ему показалось, что Дверь готова сорваться с
петель.
- Не надо, - прошептал он. - Не ломай, прошу. Не ломай же, сволочь! -
закричал он вдруг яростно. - Убирайся, откуда пришла! Это говорю тебе я,
Ильмарранен!
Факел вспыхнул неистовым белым пламенем.
Сквозь щели между тяжелыми портьерами пробился, наконец, дряблый
рассвет. Гобелен, пострадавший от шпаги Эста, за ночь затянул свои раны и
был теперь покрыт шрамами.
Они сидели молча вокруг низкого круглого стола, в центре которого,
прямо на вырезанных в столешнице знаках и символах, лежал Амулет
