оказалось даже приятным - он ни о чем не думал и лениво смотрел, как
обнажаются под солнцем заснеженные поля, как ползут по ним тени облаков,
как суетятся в проталинах отощавшие птицы. На душе у него было спокойно и
пусто - теперь он ничего не решал и ничего не хотел. Судьба была
предопределена - давно и окончательно, но вот неведомо кем; Луар установил
для себя, что когда-нибудь потом он спросит и об этом. Не сейчас. Сейчас
он лишен своей воли - и его зависимость столь глубока, что где-то
смыкается с абсолютной свободой.
Но дни шли за днями - и с каждой новой ночевкой, с каждым новым
перекрестком его спокойствие таяло.
Наверное, цель была все ближе - но только с каждым часом в Луаровой
душе усиливался неведомый зуд. Это было похоже одновременно на голод и на
жажду, он чувствовал себя ребенком, которому показали игрушку - а потом
спрятали, и надо падать на землю, биться в истерике, требовать,
требовать...
Он погонял и погонял коня; жеребец хрипел, покрываясь мылом, но Луару
все равно казалось, что он едет недостаточно быстро.
Однажды, ночуя на сеновале в чьем-то дворе, он ощутил под пальцами
грани золотой пластинки. Будто глоток воды посреди бескрайних раскаленных
песков. Цепочка холодит шею - наконец-то!
Он открыл глаза. Ладони помнили тяжесть медальона - но ладони были
пусты. Тогда его скрутил спазм.
Он катался по сену. Он вопил что-то неразборчивое, сбежались люди со
светильниками, сквозь шум в ушах он слышал сбивчивое: падучая...
падучая... кончается... И он действительно бился с пеной у рта - ему
казалось, что он пустой мешок, в сердцевине которого застряло шило. Ему
хотелось вывернуться наизнанку.
Под утро он очнулся - но спокойствие ушло окончательно, сменившись
исступленной жаждой медальона.
Он видел его в очертаниях облаков. Золото мерещилось на дне ручья,
всякий встречный человек казался узурпатором, незаконным обладателем
святыни. Высматривая золотую цепочку, Луар повадился, встретив
кого-нибудь, первым делом разглядывать его шею. Люди шарахались, бормоча
заклятья-обереги - не иначе кровопийца, высматривает место, куда воткнуть
клыки...
Вокруг него все плотнее сгущался страх. Если б Луар, подобно
девушке-кокетке, носил с собой маленькое бронзовое зеркальце, если б Луар
имел обыкновение изредка в него смотреть - вот тогда он понял бы, откуда
эти затравленные взгляды встречных и попутчиков, почему его боятся пустить
на ночлег - и все-таки пускают... Жажда медальона, съедавшая его изнутри,
все яснее проступала в его холодных, остановившихся глазах.
Он плакал по ночам. Амулет звал его, как заблудившийся ребенок зовет
мать; это превратилось в пытку, в навязчивую идею. Не видя ничего вокруг,
Луар ломился вперед, зная, что безумному странствию приходит конец.
И еще - он понял, что рядом с медальоном находится некто, с кем
неминуемо придется встретиться.
Весна наступила сразу - тянулась-тянулась гнилая оттепель, а потом
вдруг утром встало солнце, и все поняли, что зимы больше нет. Скисла.
Лохматые метлы размазывали по мостовым навоз и глину, и на них, на
метлах, набухали почки. Горожанки спешили добавить к своему привычному
платью какую-нибудь сочную весеннюю деталь, и потому у галантерейщиков
повысился спрос на бантики-пряжки-платочки. Кое-где в палисадниках
распустились дохленькие желтые цветочки, и местные влюбленные выдергивали
их с корнем, чтобы с превеликим шармом поднести потом своей милой шляпнице
или белошвейке.
У нас выросли сборы, причем спрос пошел на трагедии и лирику. Фарсы
игрались реже обычного, и это было замечательно, потому что я хромала еще
довольно долго; публика рукоплескала, а между тем близился конец наших
зимних гастролей.
Само собой подразумевалось, что с первым же по-настоящему теплым днем
труппа покинет гостеприимный город, и тогда жизнь завертится по-старому -
дорога, представления, ярмарки, деревни, богатые и спесивые аристократы,
живущие в замках, наивные и прижимистые крестьяне, живущие на хуторах,
щедрые базары со множеством благородных воров, ухабы, дожди и солнце...
Собираясь по вечерам в харчевне, Бариан и Флобастер решали, куда бы
направиться, Фантин, располневший за зиму, кивал и соглашался, Гезина
мечтала, что хорошо бы, мол, добраться до побережья и увидеть море - и
только я уныло молчала. Интересно, Луар огорчится, когда, вернувшись, не
застанет меня в городе? И сколько времени займут эти странные поиски
некоего "амулета"?
Кто знает, когда я попаду сюда снова. Дороги - они непредсказуемы.
Плывет себе щепочка в бурном ручье и строит планы на будущее...
Тем временем талые ручьи выливались из подворотен и впадали в мутные
уличные потоки, а вода в каменном городском канале поднялась под самый
горбатый мостик. Воробьи орали от счастья, Флобастер все чаще
вопросительно поглядывал на солнце, а Муха вслух считал дни - так не
терпелось ему тронуться в путь.
Всякий раз, встретив на улице студента, я исподтишка разглядывала его
от башмаков до черной шапочки с бахромой. Слово "амулет" в моей памяти
прочно сопрягалось со словом "книга". Книга Луарового деда... Мага,
которого звали Луаян. Только теперь до меня дошло, что парня-то и назвали
в честь деда, дед был любим и уважаем, и написал книгу - жизнеописание
магов... А Луар, балда, не удосужился до конца прочитать ее - но зато
читал об "амулете". И, между прочим, позволил почитать и мне...
А раз Луар позволил, рассуждала я, то не воспользоваться его
позволением было бы неблагодарно и глупо. Оставалась маленькая заминочка -
книга-то наверняка хранится в Университете, где же еще? Не в спальне же, в
самом деле, держит ее госпожа Тория, суровая наследница волшебника Луаяна.
Вот это было бы скверно - в спальню госпожи Тории мне никак не пролезть. А
в Университет...
Парочка студентов повадилась ходить на наши представления. Оба делали
Гезине подношения в виде леденцов на палочке, серебряных монеток и все тех
же желтых цветочков из палисадника. Я их заботила мало - в костюме старухи
из "Трира-простака" никого особенно не соблазнишь.
Первый из парочки был крепкий крестьянский парень, сбежавший,
по-видимому, из своего хутора навстречу превратностям городской жизни и
случайно угодивший в объятия профессоров. Второй казался сыном булочника -
круглый, бело-розовый, как пряник, усыпанный к тому же веснушками, будто
изюмом. Имея представления о вкусах Гезины, я предсказывала победу первому
и сокрушительное поражение второму.
Так оно и случилось. В один из дивных весенних дней Гезина и крепыш
отправились гулять за город, а веснушчатый парнишка остался один -
переживать свое горе.
И тогда я решила скрасить ему его одиночество.
Он был ужасно рад. Он улыбался и краснел, предлагая мне руку; он тут
же чистосердечно позабыл Гезину и, честно говоря, ему было все равно - та
актриса или эта. Цвет волос не имеет значения - лишь бы гулять под ручку,
горделиво поглядывать на прохожих и потом хвастать перед друзьями: видали,
мол, этих комедианток!
Звали его Якон, отец его оказался не булочником, как я сперва
подумала - нет! Отец его был лекарем, имел практику здесь, в городе, и
воспитывал сына в строгости. Бедняга жестоко страдал - дома его до сих пор
пороли, в Университете насмехались, женщины брезговали, и потому
приходилось ежечасно утверждать себя.
Как я поняла, частью этого самоутверждения была и дружба с самым
сильным студентом Университета (уж не знаю, чем лекарский сын покупал
этого бесхитростного бычка), и погоня за благосклонностью комедианток.
Теперь бедняга не верил своей удаче - я шлепнулась ему прямо в руки, как
перезрелый плод, и единственным препятствием к нашему сближению оказалась
моя блажь, естественный для актрисы каприз: я хотела увидеть Университет
изнутри. Если не весь, то уж библиотеку - обязательно.
Якон устал объяснять мне, что это не принято, что посторонних в
Университете не жалуют - я стояла на своем. Трудно? Что ж. Легкие дела я
могу свершать и без помощи влюбленных студентов.
Наконец, Якон сдался. Не отступать же ему от чудом обретенного
счастья, не идти же, в самом деле, на попятный! Мне была назначена
встреча; темным вечером, когда лишь самые прилежные студенты сидят при
свечах за книгой, а легкомысленные их товарищи бедокурят в городских
тавернах, когда в огромном учебном здании пусто и сумрачно, когда вокруг
бродит один только сторож, а в библиотеке шастает лишь кот-мышелов - в эту
самую пору трепещущий и потеющий Якон провел меня мимо железной змеи и
деревянной обезьяны, охраняющих вход.
Шумно дыша, он шлепал впереди; прыгающий огонек свечи выхватывал из
темноты коридоры с нишами, приземистые колонны, чьи-то лица на каменных
барельефах. Пахло пылью; я задрожала. Запах напомнил мне полуразрушенный
дом моей бабки, дом, где я росла.
Якон обернулся:
- Вот... Здесь... Только пять минут, ясно? Посмотри - и пойдем...
Он тоже трясся - от страха и, может быть, от предвкушения. Думал,
бедняга, что, насытив свое любопытство, я вслед за тем ублажу и его,
мальчишки, похоть.
Огромная дверь медленно отворилась. В темноте виднелись три высоких
окна - за ними ночь была чуть пожиже, в одном висела даже мелкая
звездочка. Якон сопел у меня над ухом.
Здесь лежала книжная пыль. Годами, десятилетиями; я ухватилась за
угол стеллажа, потому что голова моя вдруг пошла кругом. Детство, мама...
Там тоже лежала пыль - и никто ее не убирал. Время от времени часть
бесценной библиотеки пускалась на растопку; я долгими часами сидела на
полу, разглядывая золотые обрезы, кожаные переплеты, тисненые корешки;
особенно меня забавляли замочки - некоторые книги запирались цепью, будто
сокрытую в них мудрость можно было запросто выкрасть и унести... Оставить
пустые желтые страницы...
Читать я выучилась по старинной азбуке - на каждой странице там были
картинки, любую из которых можно было рассматривать часами. Азбука погибла
зимой в печи - и я не плакала, потому что на какое-то время сделалось
тепло... А еще досаждали мыши. Однажды я поймала на улице худую блохастую
кошку - но пара охотничьих псов, чьей родословной не могли подпортить даже
грязные колтуны под брюхом, изгнали мою протеже, спасибо еще, что не
съели.
Собаки были вечно голодны. Я тоже была вечно голодна; единственным, в
чем мое детство не испытывало недостатка, были горы старинных книг...
Я опомнилась. Якон, конечно, погорячился, выделив мне на просмотр
всего лишь пять минут. Однако в любом случае времени мало - не сидеть же
тут до утра?
На маленьком столике нашелся подсвечник. Засветив, к ужасу Якона, две
его толстых витых свечи, я принялась знакомиться с содержимым полок.
- Ты что, с ума сошла? - выдохнул он. - Столько света... Заметят...
- Я в темноте не вижу, - призналась я.
- Чего тебе здесь видеть? Это ученые книжки... ты, наверное, и
читать-то...
Я смолчала. Книг было слишком много, а времени слишком мало - я
поняла, что без посторонней помощи мне не справиться. Посторонняя помощь
могла быть одна - в лице перепуганного Якона.
Я обернулась, придав своему лицу восторженное, слегка растерянное
выражение:
- Да... Вижу, что ученые... Ты что же, - голос мой дрогнул от
восхищения, - все их прочитал?
Студиозус смутился. Вряд ли он блистал среди товарищей глубокими и
обширными знаниями, добытыми прилежным трудом. Я напирала:
- Ты знаешь... Я всегда мечтала... Встретить... познакомиться...
