слезами, которые пролились впервые, покрылись розовым румянцем,
удивившим самое Андре: это материнская любовь, составляющая для
женщины полжизни, вернула румянец на ее лицо за два часа, что она
провела с сыном.
Она еще раз покрыла поцелуями лицо Себастьена; потом она
передала мальчика Питу, стиснув грубую лапу славного молодого
человека своими белыми ручками, которые, казалось, были изваяны из
теплого и мягкого мрамора.
Себастьен в свой черед расцеловал Андре с той пылкостью,
которую вкладывал во все, что делал; эту его пылкость могло охладить
лишь неосторожное восклицание, от которого не удержалась Андре,
когда мальчик в прошлый раз упомянул при ней Жильбера.
Но в часы одиночества в коллеже Людовика Святого, во время
прогулок в уединенном саду сладостное видение матери снова стало
возникать перед ним, и любовь мало-помалу вернулась в сердце
мальчика; и когда Себастьен получил от Жильбера письмо, в котором
тот разрешил ему в сопровождении Питу на час-другой съездить к
матери, это письмо совпало с самыми тайными и заветными его
желаниями.
Встреча Себастьена и Андре произошла так нескоро из-за
деликатности Жильбера; он понимал, что если сам отвезет мальчика к
матери, то своим присутствием лишит Андре половины блаженства, а
если Себастьена привез бы к ней кто-нибудь другой, а не добрый и
простодушный Питу, тем самым была бы поставлена под угрозу тайна,
принадлежавшая не Жильберу.
Питу распрощался с графиней, не задав ни единого вопроса, не
бросив вокруг ни единого любопытного взгляда, и, увлекая за собой
Себастьена, который, обернувшись назад, обменивался с матерью
воздушными поцелуями, уселся в фиакр, где обнаружил и свой хлеб, и
завернутый в бумагу студень, и бутылку вина, притулившуюся в
уголке.
Во всем этом, точно так же как и в отлучке из Виллер-Котре, не
было ровным счетом ничего такого, что могло бы огорчить Питу.
Вечером того же дня он приступил к работе на Марсовом поле;
работа продолжалась и во все другие дни; он получил множество
похвал от г-на Майара, который его узнал, и от г-на Байи, которому он
о себе напомнил; он разыскал г-на Эли и г-на Юллена, таких же
победителей Бастилии, как и он сам, и без зависти увидел у них
медали, которые они носили в бутоньерках, - а ведь Питу с Бийо тоже
имели не меньше прав на такие медали. Наконец настал
знаменательный день, и он с утра занял свое место у заставы Сен-Дени.
Он снял с трех свисавших веревок сыр, хлеб и бутылку вина. Он
поднимался на возвышение перед Алтарем отечества, он плясал
фарандолу, одну руку протянув актрисе из Оперы, а другую монашке-
бернардинке. При появлении короля он вернулся в строй и с
удовлетворением видел, как от его имени присягал Лафайет - это было
для него, Питу, большой честью; потом, после присяги, после
пушечных выстрелов, после взрыва музыки, взлетевшей к небу, когда
Лафайет на белом коне проехал между рядов своих дорогих
товарищей, он радовался, когда Лафайет его узнал, и оказался среди
тридцати или сорока тысяч счастливцев, которым генерал пожал руку
за этот день; затем он вместе с Бийо покинул Марсово поле и
несколько раз останавливался поглазеть на огни, иллюминацию,
фейерверки на Елисейских полях. Потом он пошел вдоль бульваров;
потом, чтобы не пропустить ни одно из удовольствий, коими
изобиловал этот великий день, он, вместо того чтобы завалиться спать,
как сделал бы на его месте любой, у кого после такого утомительного
дня уже подгибались бы ноги, он, Питу, отправился к Бастилии, где в
угловой башне нашел свободный столик, и распорядился, как мы уже
сообщали, чтобы ему принесли два фунта хлеба, две бутылки вина и
колбасу.
Правда, он не знал, что Изидор, предупреждая г-жу де Шарни о
семиили восьмидневной отлучке, собирался провести эти дни в
Виллер-Котре; правда, он не знал, что шесть дней тому назад Катрин
разродилась мальчиком, что ночью она покинула домик близ
Клуисовой глыбы, а утром вместе с Изидором приехала в Париж и,
вскрикнув, забилась поглубже в карету, когда заметила Бийо с Питу у
заставы Сен-Дени, - а ведь ни в работе на Марсовом ноле, ни во
встречах с гг. Майаром, Байи, Эли и Юлленом нет никаких причин для
уныния, равно как и в этой фарандоле, которую он отплясывал между
актрисой из Оперы и монашкой-бернардинкой, равно как и в том, что
г-н де Лафайет узнал его и оказал ему честь своим рукопожатием,
равно как и в этой иллюминации, этих фейерверках, этой
искусственной Бастилии и в этом столе, на котором стояли хлеб,
колбаса и две бутылки вина.
И только одно могло печалить Питу: это была печаль папаши Бийо.
Глава 8
СВИДАНИЕ
Как мы уже знаем из начала предыдущей главы, Питу, отчасти
желая поддержать собственную веселость, отчасти пытаясь развеять
печаль Бийо, решился завести с ним беседу.
- А скажите-ка, папаша Бийо, - начал Питу после недолгого
молчания, во время которого он, казалось, запасся нужными словами,
как стрелок перед тем, как открыть огонь, запасается патронами, - кто,
черт побери, мог предположить, что с тех пор, как ровно год и два дня
тому назад мадемуазель Катрин дала мне луидор и ножом разрезала
веревки, которыми были связаны мои руки... да, надо же... кто бы мог
подумать, что за эти год и два дня приключится столько событий.
- Никто, - отвечал Бийо, и Питу не заметил, каким недобрым огнем
сверкнул взгляд фермера, когда он, Питу, произнес имя Катрин.
Питу выждал, чтобы узнать, не добавит ли Бийо еще чего-нибудь к
тому единственному слову, которое он произнес в ответ на довольно-
таки длинную и, по мнению самого Питу, недурно выстроенную
тираду.
Но, видя, что Бийо хранит молчание, Питу, подобно стрелку, о
котором мы только что толковали, перезарядил ружье и дал еще один
выстрел.
- А скажите-ка, папаша Бийо, - продолжал он, - кто бы сказал, когда
вы неслись за мной по равнине Эрменонвиля; когда вы чуть не загнали
Каде, да и меня самого чуть не загнали; когда вы настигли меня,
назвались, позволили сесть на круп вашего коня, когда в Даммартене
пересели на другую лошадь, чтобы поскорей очутиться в Париже;
когда мы приехали в Париж и увидели, как горят заставы, когда в
предместье Ла-Виллет нас помяли имперцы; когда мы повстречали
процессию, которая кричала: "Да здравствует господин Неккер!. и "Да
здравствует герцог Орлеанский!.; когда вы сподобились чести нести
одну из ручек носилок, на которых были установлены бюсты этих двух
великих людей, а я тем временем пытался спасти жизнь Марго; когда
на Вандомской площади в нас стрелял королевский немецкий полк и
бюст господина Неккера свалился вам на голову; когда мы бросились
наутек по улице Сент-Онорс с криками: "К оружию! Наших братьев
убивают!. - кто бы вам тогда сказал, что мы возьмем Бастилию?
- Никто, - ответствовал фермер столь же лаконично, как и в
прошлый раз. "Черт возьми! - выждав некоторое время, мысленно
воскликнул Питу. Сдается мне, он это нарочно!." Ладно, попробуем
выстрелить в третий раз."
Вслух же он произнес:
- А скажите-ка, папаша Бийо, ну кто бы поверил, когда мы брали
Бастилию, что день в день спустя год после этой победы я буду
капитаном, вы представителем провинции на празднике Федерации, и
мы оба будем ужинать, особенно я, в Бастилии, построенной из
зеленых веток, которые будут насажены на месте, где стояла та, другая
Бастилия? А, кто бы в это поверил?
- Никто, - повторил Бийо еще более угрюмо.
Питу признал, что невозможно заставить фермера разговориться, но
утешался мыслью, что никто не лишил его, Питу, права говорить
самому.
Итак, он продолжал, оставив за Бийо право отвечать, коль скоро
ему придет охота.
- Как подумаю, что ровно год тому назад мы вошли в ратушу, что
вы ухватили господина де Флесселя - бедный господин де Флессель,
где он? Где Бастилия? - ухватили господина де Флесселя за воротник,
что вы заставили его выдать порох, покуда я стоял у дверей на часах, а
кроме пороха, вы добились от него записки к господину Делоне; и что
мы раздали порох и расстались с господином Маратом: он пошел к
Дому инвалидов, ну, а мы - к Бастилии; что у Бастилии мы нашли
господина Гоншона, Мирабо из народа, как его называли... А знаете ли
вы, папаша Бийо, что сталось с господином Гоншоном? Эй, знаете вы,
что с ним сталось?
На сей раз Бийо ограничился тем, что отрицательно покачал
головой.
- Не знаете? - продолжал Питу. - Я тоже не знаю. Может быть, то же
самое, что сталось с Бастилией, с господином де Флесселем и что
станется со всеми нами, - философски добавил Питу, - pulvis es et in
pulverem reverteris. Как подумаю, что на этом самом месте была дверь,
а теперь ее здесь нет, - та дверь, через которую вы вошли, после того
как господин Майар написал на шкатулке знаменитое сообщение,
которое я должен был прочесть народу, если вы не вернетесь; как
подумаю, что на том самом месте, где сейчас в этой огромной яме,
похожей на могилу, свалены все эти цепи и кандалы, вы повстречали
господина Делоне! - бедняга, я так и вижу его до сих пор в сюртуке
цвета небеленого полотна, в треуголке, с алой лентой и шпагой,
упрятанной в трость... Да, и он тоже ушел вслед за Флесселем! Как
подумаю, что господин Делоне показал вам всю Бастилию, снизу
доверху, дал вам ее изучить, измерить ее стены в тридцать футов у
основания и в пятнадцать у вершины, и как вы вместе с ним
поднимались на башни, и вы даже пригрозили ему, если он не будет
вести себя благоразумно, броситься вниз вместе с ним с одной из
башен; как подумаю, что, спускаясь, он показал вам ту пушку, которая
десять минут спустя отправила бы меня туда, где теперь пребывает
бедный господин Делоне, кабы я не исхитрился спрятаться за угол; и,
наконец, как подумаю, что, осмотрев все это, вы сказали, словно мы
собирались штурмовать сеновал, голубятню или ветряную мельницу:
"Друзья, возьмемте Бастилию!. - и мы ее взяли, эту хваленую
Бастилию, до того здорово взяли, что сегодня сидим себе, уплетая
колбасу и попивая бургундское, на том самом месте, где была башня,
прозывавшаяся .третья Бертодьера., в которой сидел доктор Жильбер!
До чего же странно! И как припомню весь этот шум, гам, крики,
грохот...
Погодите, - перебил сам себя Питу, - кстати уж о шуме, что это там
слышится? Гляньте, папаша Бийо, там что-то происходит или идет кто-
то: все бегут, все повскакали с мест; пойдемте-ка вместе со всеми,
папаша Бийо, пойдемте!
Питу подхватил Бийо под руку, приподнял его с места, и оба,
охваченный любопытством Питу и безучастный Бийо, отправились в
ту сторону, откуда доносился шум.
Причиной шума был человек, наделенный редкой привилегией
производить шум всюду, где бы он ни появлялся.
Среди всеобщего гневного ропота слышались крики: "Да
здравствует Мирабо!. - они вырывались из могучих глоток тех людей,
которые последними меняют свое мнение о людях.
И впрямь, это был Мирабо, который под руку с женщиной явился
осмотреть новую Бастилию; ропот был вызван именно тем, что его
узнали.
Женщина была под вуалью.
Другого человека на месте Мирабо испугала бы вся эта
поднявшаяся вокруг него суматоха, в особенности крики,
преисполненные глухой угрозы, прорывавшиеся сквозь хвалебные
возгласы; эти крики были сродни тем, что сопровождали колесницу
римского триумфатора, взывая к нему: "Цезарь, не забывай, что ты
смертен!."
Но он, человек привычный к угрозам, был, казалось, подобен
буревестнику, которому хорошо лишь в соседстве с громами и
молниями; с улыбкой на лице, со спокойным взглядом и властной
осанкой он шел сквозь весь этот переполох, ведя под руку неведомую
спутницу, дрожавшую под влиянием его ужасающей популярности.
Неосторожная, она, наверно, подобно Семеле, пожелала увидеть
Юпитера, и теперь, казалось, ее вот-вот спалит небесный огонь.
