депутаты стеснились вокруг него, и он произнес:
- Клянусь быть верным нации, закону, королю и всеми своими
силами поддерживать Конституцию, принятую Национальным
собранием и одобренную королем.
Не успел он договорить, как сверкнул тот же огонь, загремели те же
взрывы и, как удаляющееся эхо, разлетелись во все концы Франции.
Настала очередь короля.
Он встал.
Тише! Слушайте все, каким голосом он будет произносить клятву
нации клятву, которую сразу же преступил в сердце своем.
Берегитесь, государь! Туча разрывается надвое, открывается чистое
небо, появляется солнце.
Солнце - это Бог. На нас взирает Бог.
- Я, король французов, - говорит Людовик XVI, - клянусь
употребить всю власть, которой наделил меня конституционный закон
государства, на то, чтобы поддерживать Конституцию, принятую
Национальным собранием и одобренную мною, и способствовать
исполнению законов.
Ах, государь, государь, зачем же и на этот раз вы не пожелали
принести клятву на алтаре?
Двадцать первое июня станет ответом на четырнадцатое июля,
Варенн откроет разгадку Марсова поля.
Но истинной или ложной была эта клятва, она была отмечена
новыми вспышками и новым грохотом.
Сто пушек грянули, как грянули они в честь Лафайета и в честь
председателя Собрания, и артиллерия департаментов в третий раз
подхватила грозное предупреждение королям: "Берегитесь, Франция
встает на ноги! Берегитесь, Франция хочет быть свободной, и, как тот
римский посол, у которого в складках плаща таились и мир, и война,
она готова взметнуть свой плащ над целым светом!.
Глава 7
ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ
И вот для всей этой неисчислимой толпы настал час безбрежной
радости.
Мирабо на миг забыл королеву, Бийо на миг забыл Катрин.
Король удалился под всеобщие приветственные клики. Собрание
вернулось в зал заседаний в сопровождении того же кортежа, с
которым прибыло на Марсово поле.
Что до знамени, которое город Париж вручил ветеранам армии, то,
как сообщает "История революции, составленная двумя друзьями
народа., было решено, что знамя это будет вывешено под сводами
Национального собрания на память будущим законодательным
собраниям о счастливой эпохе, наступление которой отпраздновали в
этот день, и как эмблема, способная напомнить войскам, что они
подчиняются двум властям и не смеют выступать без согласного
распоряжения обеих этих властей.
Мог ли Шапелье, по предложению которого был издан этот декрет,
предвидеть двадцать седьмое июля, двадцать четвертое февраля и
второе декабря?
Стемнело. Утренний праздник происходил на Марсовом поле,
вечернему надлежало быть у Бастилии.
Восемьдесят три покрытых листвой дерева, по числу
департаментов, изображали собой восемь башен крепости, на
фундаментах которых они были установлены. От дерева к дереву
тянулись сверкающие гирлянды; посредине возвышалась гигантская
мачта, увенчанная знаменем, на котором красовалось слово "Свобода."
Возле рвов была вырыта огромная могила, в которой были погребены
кандалы, цепи, решетки Бастилии и знаменитый барельеф,
украшавший ранее башенные часы и изображавший скованных рабов.
Кроме того, оставили отверстыми и осветили во всей их зловещей
глубине подвальные одиночные камеры, вобравшие в себя столько
слез и заглушившие столько вздохов. И наконец, когда, привлеченная
музыкой, звучавшей среди листвы, публика добиралась до того места,
где прежде был внутренний двор, там перед нею открывался ярко
освещенный бальный зал, и над входом в этот зал были начертаны
слова, подтверждавшие, что прорицание Калиостро осуществилось:
ЗДЕСЬ ТАНЦУЮТ
За одним из тысячи столиков, расставленных вокруг Бастилии, под
импровизированной сенью, воспроизводившей древнюю крепость
почти с такой же точностью, как обтесанные камешки архитектора
Паллуа, подкреплялись двое мужчин, утомленные после дня
маршировки и маневров. Перед ними были выставлены огромная
колбаса, четырехфунтовый каравай и две бутылки вина.
- Эх, чтоб мне с места не сойти! - сказал, одним духом опорожнив
свой стакан, младший из сотрапезников, носивший мундир капитана
национальной гвардии, в то время как второй, старше его по крайней
мере вдвое, был одет в мундир представителя провинции. - Чтоб мне с
места не сойти! До чего ж хорошо поесть, когда голоден, и попить,
когда в глотке сухо!
Потом, помолчав, он спросил:
- А что же вы, папаша Бийо? Неужто вам не хочется ни пить, ни
есть?
- Я попил и поел, - отвечал второй, - и теперь мне хочется только
одного...
- Чего же?
- Я скажу тебе это, дружище Питу, когда для меня придет час сесть
за стол.
Питу не почувствовал хитрости в ответе Бийо. Бийо мало съел и
мало выпил, несмотря на утомительный день, который к тому же, по
выражению Питу, был голодноват; но с тех пор, как из Виллер-Котре
они прибыли в Париж, за все пять дней или, вернее, пять ночей работы
на Марсовом поле Бийо также очень мало пил и очень мало ел.
Питу знал, что некоторые недомогания, не представляя большой
опасности, полностью лишают аппетита самых крепких людей, и
всякий раз, примечая, как мало ест Бийо, спрашивал его, как спросил
только что, в чем причина такого воздержания; но Бийо всякий раз
отвечал, что он не голоден, и Питу довольствовался этим ответом.
Однако было одно обстоятельство, по-настоящему смущавшее
Питу; то была не воздержанность Бийо в пище - в конце концов,
каждый волен есть мало или вообще не есть. К тому же чем меньше ел
Бийо, тем больше доставалось ему, Питу. Нет, его смущала
немногословность фермера.
Когда Питу делил с кем-нибудь трапезу, он любил поговорить; он
заметил, что беседа, ничуть не мешая глотанию, способствует
пищеварению, и это наблюдение так глубоко укоренилось у него в
мозгу, что, когда Питу доводилось есть в одиночестве, он пел.
Если, конечно, на него не нападало уныние.
Но теперь у Питу не было никаких причин для уныния, скорее
напротив.
С некоторых пор жизнь его в Арамоне снова наладилась. Как мы
знаем, Питу любил, вернее, обожал Катрин, и я прошу читателя
понимать это буквально; итак, что нужно итальянцу или, например,
испанцу, обожающим Мадонну? Видеть ее, стоять перед ней на
коленях, молиться.
А что делал Питу?
С наступлением темноты он отправлялся к Клуисовой глыбе; он
видел Катрин, стоял перед ней на коленях молился.
И девушка, благодарная Питу за огромную услугу, которую он ей
оказал, не препятствовала ему в этом. Взгляд ее устремлялся мимо
Питу, гораздо дальше, гораздо выше!
Лишь время от времени славный парень ощущал легкие уколы
ревности, когда приносил с почты письмо от Изидора к Катрин или
относил на почту письмо от Катрин к Изидору.
Но в конечном счете это все же было несравненно лучше, чем
прежде, когда он только что вернулся из Парижа и объявился на
ферме, и Катрин, распознав в Питу демагога, врага знати и
аристократов, выставила его за дверь, говоря, что работы для него на
ферме нет.
Питу, не знавший о беременности Катрин, даже не подозревал, что
нынешнее положение дел не может длиться вечно.
Посему он покинул Арамон с огромным сожалением, но
офицерский чин обязывал его подавать пример ревностной службы; и
вот он попрощался с Катрин, поручил ее заботам папаши Клуи и
обещал вернуться как можно скорей.
Как видим, ничего из того, что осталось у Питу дома, не могло
погрузить его в уныние.
В Париже с ним также не приключилось ничего худого, что могло
бы заронить в его сердце это чувство.
Он разыскал доктора Жильбера и отчитался ему в употреблении его
двадцати пяти луидоров, а также передал благодарность и добрые
пожелания тридцати трех солдат национальной гвардии, которых он
обмундировал на эти двадцать пять луидоров, а доктор Жильбер
вручил ему еще двадцать пять луидоров, на сей раз предназначавшихся
не только на нужды национальной гвардии, но и на его собственные.
Питу простодушно и без лишних слов принял этот подарок.
Г-н Жильбер был для него богом, и от него Питу легко было
принять что бы то ни было.
Когда Всевышний насылал дождь или солнце, Питу никогда не
приходило в голову взять с собой зонтик, чтобы уклониться от
господних даров.
Нет, он принимал и то, и другое, и, как цветам, как всем растениям
и деревьям, эти дары всегда приходились ему кстати.
Кроме того, Жильбер ненадолго погрузился в размышления, а
потом, подняв к нему свое красивое задумчивое лицо, сказал:
- Сдается мне, дорогой Питу, что Бийо о многом нужно мне
рассказать, а покамест я буду беседовать с Бийо, почему бы тебе не
навестить Себастьена?
- Ах, с удовольствием, господин Жильбер, - воскликнул Питу,
хлопая в ладоши, как ребенок, - мне самому ужасно хотелось, но я не
смел попросить у вас разрешения.
Жильбер еще на миг задумался.
Потом взял перо, написал несколько слов, сложил лист и надписал
имя своего сына.
- Держи, - сказал он, - возьми экипаж и поезжай за Себастьеном; по-
видимому, вследствие того, что я написал, ему надо будет нанести
один визит; ты проводишь его, не правда ли, милый Питу, и
подождешь у дверей.
Может быть, придется подождать час или даже больше, но я знаю
твою снисходительность: ты скажешь себе, что оказываешь мне этим
услугу, и не станешь скучать.
- Да нет же, не беспокойтесь, господин Жильбер, - сказал Питу, - я
никогда не скучаю. К тому же по дороге я куплю у булочника краюху
хлеба, и, если в карете мне станет скучно, я пожую.
- Прекрасное средство! - отозвался Жильбер. - Но только, знаешь
ли, Питу, - добавил он, улыбаясь, - с точки зрения гигиены есть
всухомятку вредно: хлеб лучше чем-нибудь запивать.
- Тогда, - подхватил Питу, - я кроме хлеба куплю ломоть студня и
бутылку вина.
- Браво! - воскликнул Жильбер.
И воодушевленный Питу вышел, нанял фиакр, велел ему подъехать
к коллежу Людовика Святого, спросил Себастьена, который
прогуливался в саду при коллеже, сгреб его в объятия, как Геракл
Телефа, расцеловал от души, а потом, опустив на землю, вручил ему
письмо от отца.
Себастьен первым делом поцеловал письмо с нежной и
почтительной сыновней любовью; потом, после минутного
размышления, он спросил:
- Скажи, Питу, а не говорил ли отец, что ты должен куда-то меня
отвезти?
- Да, если ты согласишься.
- Еще бы, - поспешно промолвил мальчик, - конечно, я согласен, и
ты скажешь отцу, что я был в восторге от его предложения.
- Ладно, - сказал Питу, - похоже, что речь идет о месте, где тебе
бывает очень весело.
- Я был в этом месте всего один раз, Питу, но буду счастлив туда
вернуться.
- В таком случае, - объявил Питу, - остается только предупредить
аббата Берардье о твоей отлучке; фиакр ждет у дверей, и я тебя увезу.
- Превосходно, - отвечал юноша, - и, чтобы не терять времени,
милый Питу, отнеси сам аббату записку от отца, а я тем временем
немного приведу себя в порядок и буду ждать тебя во дворе.
Питу отнес письмо директору коллежа, получил exeat и спустился
во двор.
Свидание с аббатом Берардье приятно польстило самолюбию Питу;
в нем признали того нищего крестьянина - в шлеме, при сабле, но без
такого важного предмета туалета, как кюлоты, - который в тот самый
день, когда пала Бастилия, год тому назад, произвел в коллеже целый
переполох как оружием, которое при нем было, так и одеждой,
которой на нем не было.
Сегодня он явился сюда в треуголке, в синем сюртуке с белыми
отворотами, в коротких кюлотах, с капитанскими эполетами на плечах;
сегодня он явился с той уверенностью в себе, какая достигается
благодаря уважению сограждан; таким образом, он имел право на
самое обходительное обращение.
И аббат Берардье встретил его весьма обходительно.
Почти в то же самое время, когда Питу спускался по лестнице,
