если бы это было так, то господин де Витт приложил бы к пакету, на вся-
кий случай, какое-нибудь свидетельство, которое удостоверяло бы, что его
крестник совершенно чужд этой переписки, или во время своего процесса он
мог бы написать ему письмо, которое могло бы служить Корнелиусу оправда-
нием.
Корнелиус отвечал, что, по всей вероятности, крестный считал, что его
пакету не грозит никакая опасность, так как он был спрятан в шкаф, кото-
рый считался в доме ван Берле столь же священным, как ковчег завета, и,
следовательно, он находил такое удостоверение бесполезным. Что касается
письма, то ему припоминается: перед самым арестом, когда он был поглощен
исследованием одной из своих редчайших луковичек, к нему в сушильню во-
шел слуга Яна де Витта и передал какую-то бумагу; но что обо всем этом у
него осталось только смутное воспоминание, словно о мимолетном видении.
Слуга исчез, а бумагу, если хорошенько поищут, может быть, и найдут.
Но Кракэ было невозможно найти, - он исчез из Голландии. Обнаружить
бумагу было так мало шансов, что даже не стали предпринимать поисков.
Лично Корнелиус особенно и не настаивал на этом, так как, если бы да-
же бумага и нашлась, еще неизвестно, имеет ли она какое-нибудь отношение
к предъявленному обвинению.
Судьи делали вид, будто они желают, чтобы Корнелиус защищался энер-
гичнее. Они проявляли к нему некое благосклонное терпение, которое обыч-
но указывает или на то, что следователь как-то заинтересован в судьбе
обвиняемого, или на то, что он чувствует себя победителем, уже сломившим
противника и держащим его всецело в своих руках, почему и нет необходи-
мости проявлять к нему уже ненужную суровость.
Корнелиус не принимал этого лицемерного покровительства и в своем
последнем ответе, который он произнес с благородством мученика и со спо-
койствием праведника, сказал:
- Вы спрашиваете меня, господа, о вещах, о которых я ничего не могу
сказать, кроме чистой правды. И вот эта правда. Пакет попал ко мне ука-
занным мною путем, и я перед богом даю клятву в том, что не знал и не
знаю до сих пор его содержания. Я только в день ареста узнал, что это
была переписка великого пенсионария с маркизом Лувуа. Я уверяю, наконец,
что мне также неизвестно, каким образом узнали, что этот пакет у меня, и
не могу понять, как можно усматривать преступление в том, что я принял
на хранение нечто, врученное мне моим знаменитым и несчастным крестным
отцом.
В этом заключалась вся защитительная речь Корнелиуса. Судьи ушли на
совещание.
Они решили: всякий зародыш гражданских раздоров гибелен, так как он
раздувает пламя войны, которое в интересах всех надо погасить.
Один из судей, слывший за глубокого наблюдателя, определил, что этот
молодой человек, по виду такой флегматичный, в действительности должен
быть очень опасным человеком, - под своей ледяной личиной он скрывает
пылкое желание отомстить за господ де Виттов, своих родственников.
Другой заметил, что любовь к тюльпанам прекрасно уживается с полити-
кой, и исторически доказано, что много очень зловредных людей садовнича-
ли так рьяно, как будто это было их единственным занятием, в то время
как на самом деле они были заняты совсем другим. Доказательством могут
служить Тарквиний Гордый, который разводил мак в Габиях, и великий Кон-
дэ, который поливал гвоздики в Венсенской башне, в то время как первый
обдумывал свое возвращение в Рим, а второй - свое освобождение из
тюрьмы.
И в заключение судья поставил следующую дилемму: или господин Корне-
лиус ван Берле очень любит свои тюльпаны, или он очень любит политику; в
том и в другом случае он говорит нам неправду; во-первых, потому что
найденными у него письмами доказано, что он занимался и политикой;
во-вторых, потому что доказано, что он занимался и тюльпанами; лукович-
ки, находящиеся здесь, подтверждают это. Наконец - а в этом и заключает-
ся величайшая гнусность - то обстоятельство, что Корнелиус ван Берле за-
нимался одновременно и тюльпанами и политикой, доказывает, что натура у
обвиняемого двойственная, двуличная, раз он способен одинаково увле-
каться и цветоводством и политикой, а это характеризует его как человека
самого опасного для народного спокойствия. И можно провести некоторую, -
вернее, полную аналогию между ним и Тарквинием Гордым и Кондэ, которые
только что были приведены в пример.
В заключение всех этих рассуждений говорилось, что принц, штатгальтер
Голландии, несомненно, будет бесконечно благодарен магистратуре города
Гааги за то, что она облегчает ему управление Семью провинциями, истреб-
ляя в корне всякие заговоры против его власти.
Этот довод взял верх над всеми остальными, и, чтобы окончательно пре-
сечь всякие зародыши заговоров, судьи единогласно вынесли смертный при-
говор Корнелиусу ван Берле, заподозренному и уличенному в том, что он,
Корнелиус ван Берле, под видом невинного любителя тюльпанов принимал
участие в гнусных интригах и в возмутительном заговоре господ де Виттов
против голландского народа и в их тайных сношениях с врагами - француза-
ми.
Кроме того, приговор гласил, что вышеуказанный Корнелиус ван Берле
будет выведен из тюрьмы Бюйтенгоф и отправлен на эшафот, воздвигнутый на
площади того же названия, где исполнитель судебных решений отрубит ему
голову. Так как совещание это было серьезное, то оно длилось около полу-
часа. В это время заключенный был водворен в камеру, куда и пришел сек-
ретарь суда прочесть ему приговор.
У Грифуса от перелома руки повысилась температура, он был вынужден
остаться в постели. Его ключи перешли в руки сверхштатного служителя,
который и ввел секретаря, а за ним пришла и стала на пороге прекрасная
фрисландка Роза. Она держала у рта платок, чтобы заглушить свои вздохи и
рыдания.
Корнелиус выслушал приговор скорее с удивлением, чем с грустью. Сек-
ретарь спросил Корнелиуса, не имеет ли он что-нибудь возразить.
- Нет, - ответил Корнелиус. - Признаюсь только, что из всех причин
смерти, которые предусмотрительный человек может предвидеть для того,
чтобы устранить их, я никогда не предполагал этой причины.
После такого ответа секретарь поклонился Корнелиусу ван Берле с тем
почтением, какое эти чиновники оказывают большим преступникам всех ран-
гов.
Когда он собрался выйти, Корнелиус остановил его:
- Кстати, господин секретарь, скажите, пожалуйста, а на какой день
назначена казнь?
- На сегодня, - ответил секретарь, несколько смущенный хладнокровием
осужденного.
За дверью раздались рыдания.
Корнелиус нагнулся, чтобы посмотреть, кто это рыдает, но Роза угадала
его движение и отступила назад.
- А на который час, - добавил Корнелиус, - назначена казнь?
- В полдень, сударь.
- Черт возьми, - заметил Корнелиус, - мне кажется, что минут двадцать
тому назад я слышал, как часы пробили десять. Я не могу терять ни одной
минуты.
- Чтобы исповедаться, сударь, не так ли? - сказал, низко кланяясь,
секретарь. - И вы можете требовать любого священника.
При этих словах он вышел, пятясь назад, а заместитель тюремщика пос-
ледовал за ним, собираясь запереть дверь Корнелиуса. Но в этот момент
дрожащая белая рука просунулась между этим человеком и тяжелой дверью.
Корнелиус видел только золотую шапочку с белыми кружевными ушками,
головной убор прекрасных фрисландок; он слышал только какой-то шопот на
ухо привратнику; последний положил тяжелые ключи в протянутую к нему бе-
лую руку и, спустившись на несколько ступеней, сел посредине лестницы,
которую таким образом он охранял наверху, а собака - внизу.
Золотая шапочка повернулась, и Корнелиус увидел заплаканное личико и
большие голубые, полные слез глаза прекрасной Розы.
Молодая девушка подошла к Корнелиусу, прижав руки к своей груди.
- О сударь, сударь! - произнесла она.
И не докончила своей фразы.
- Милое дитя, - сказал взволнованный Корнелиус, - чего вы хотите от
меня? Теперь я ни в чем не волен, предупреждаю вас.
- Сударь, я прошу у вас одну милость, - сказала Роза, простирая руки
наполовину к небу, наполовину к Корнелиусу.
- Не плачьте, Роза, - сказал заключенный, - ваши слезы волнуют меня
больше, чем предстоящая смерть. И вы знаете, что чем невиннее заключен-
ный, тем спокойнее он должен принять смерть. Он должен идти на нее даже
с радостью, как умирают мученики. Ну, перестаньте плакать, милая Роза, и
скажите мне, чего вы желаете.
Девушка упала на колени.
- Простите моего отца, - сказала она.
- Вашего отца? - спросил удивленный Корнелиус.
- Да, он был так жесток с вами. Но такова уж его натура. Он был груб
не только с вами.
- Он наказан. Роза, он больше чем наказан переломом руки, и я его
прощаю.
- Спасибо, - сказала Роза. - А теперь скажите, - не могла ли бы я
лично сделать что-нибудь для вас?
- Вы можете осушить ваши прекрасные глаза, дорогое дитя, - сказал с
нежной улыбкой Корнелиус.
- Но для вас... для вас...
- Милая Роза, тот, кому осталось жить только один час, был бы слишком
большим сибаритом, если бы вдруг стал что-либо желать.
- Ну, а священник, которого вам предложили?
- Я всегда верил в бога, Роза, и никогда не нарушал его воли. Мне не
нужно примирения с богом, и потому я не стану просить у вас священника.
Но всю мою жизнь я лелеял только одну мечту, Роза. Вот если бы вы помог-
ли мне осуществить ее.
- О господин Корнелиус, говорите, говорите, - воскликнула девушка,
заливаясь слезами.
- Дайте мне вашу прелестную руку и обещайте, что вы не будете надо
мной смеяться, дитя мое...
- Смеяться? - с отчаянием воскликнула девушка, - Смеяться в такой мо-
мент! Да вы, видно, даже не посмотрели на меня, господин Корнелиус.
- Нет, я смотрел на вас, Роза, смотрел и плотским и духовным взором.
Я еще никогда не встречал более прекрасной женщины, более благородной
души, и если с этой минуты я больше не смотрю на вас, так только потому,
что, готовый уйти из жизни, я не хочу в ней оставить ничего, с чем мне
было бы жалко расстаться.
Роза вздрогнула. Когда заключенный произносил последние слова, на
Бюйтенгофской каланче пробило одиннадцать часов.
Корнелиус понял.
- Да, да, - сказал он, - надо торопиться, вы правы, Роза.
Затем он вынул из-за пазухи завернутые в бумажку луковички.
- Мой милый друг, я очень любил цветы. Это было в то время, когда я
не знал, что можно любить что-либо другое. О, не краснейте, не отворачи-
вайтесь, Роза, если бы я даже признавался вам в любви. Все равно, милое
мое дитя, это не имело бы никаких последствий. Там, на площади Бюйтенго-
фа, лежит стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает меня
за эту дерзость. Итак, я любил цветы, Роза, и я открыл, как мне, по
крайней мере, кажется, тайну знаменитого черного тюльпана, вырастить ко-
торый до сих пор считалось невозможным и за который, как вы знаете, а
быть может не знаете, обществом цветоводов города Гаарлема объявлена
премия в сто тысяч флоринов. Эти сто тысяч флоринов, - видит бог, что не
о них я жалею, - эти сто тысяч флоринов находятся в этой бумаге. Они вы-
играны тремя луковичками, которые в ней находятся, и вы можете взять их
себе, Роза. Я дарю вам их.
- Господин Корнелиус!
- О, вы можете их взять, Роза. Вы этим никому не нанесете ущерба, до-
рогое дитя. Я одинок во всем свете. Мой отец и мать умерли; у меня ни-
когда не было ни братьев, ни сестер; я никогда ни в кого не был влюблен,
а если меня кто-нибудь любил, то я об этом не знал. Впрочем, вы сами ви-
дите, Роза, как я одинок: в мой предсмертный час только вы находитесь в
моей камере, утешая и поддерживая меня.
- Но, сударь, сто тысяч флоринов...
- Ах, будем серьезны, дорогое дитя, - сказал Корнелиус. - Сто тысяч
флоринов составят прекрасное приданое к вашей красоте. Вы получите эти
сто тысяч флоринов, так как я уверен в своих луковичках. Они будут ваши,
