кровати.
Действительно, Исаак Бокстель был очень болен, он был болен, как че-
ловек, убивший другого человека. Но он убил человека с двойной целью.
Первая была достигнута, теперь оставалось достигнуть второй.
Приближалась ночь.
Бокстель ждал ночи.
Наступила ночь, он встал.
Затем он взлез на свой клен. Он правильно рассчитал, - никто и не ду-
мал охранять сад; в доме все было перевернуто вверх дном.
Бокстель слышал, как пробило десять часов, потом одиннадцать, двенад-
цать.
В полночь, с бьющимся сердцем, с дрожащими руками, с мертвенно блед-
ным лицом, он слез с дерева, взял лестницу, приставил ее к забору и,
поднявшись до предпоследней ступени, прислушался.
Кругом было спокойно. Ни один звук не нарушал ночной тишины.
Единственный огонек брезжил во всем доме Он теплился в комнате корми-
лицы.
Мрак и тишина ободрили Бокстеля.
Он перебросил ногу через забор, задержался на секунду на самом верху,
потом, убедившись, что ему нечего бояться, перекинул лестницу из своего
сада в сад Корнелиуса и спустился по ней вниз.
Зная в точности место, где были посажены луковицы будущего черного
тюльпана, он побежал в том направлении, но не прямо через грядки, а по
дорожкам, чтобы не оставить следов. Дойдя до места, с дикой радостью по-
грузил он свои руки в мягкую землю.
Он ничего не нашел и решил, что ошибся местом. Пот градом выступил у
него на лбу. Он копнул рядом - ничего. Копнул справа, слева - ничего.
Он чуть было не лишился рассудка, так как заметил, наконец, что земля
была взрыта еще утром.
Действительно, в то время, когда Бокстель лежал еще в постели, Корне-
лиус спустился в сад, вырыл луковицу и, как мы видели, разделил ее на
три маленькие луковички.
У Бокстеля не хватило решимости оторваться от заветного места. Он пе-
рерыл руками больше десяти квадратных футов.
Наконец он перестал сомневаться в своем несчастье.
Обезумев от ярости, он добежал до лестницы, перекинул ногу через за-
бор, снова перенес лестницу от Корнелиуса к себе, бросил ее в сад и
спрыгнул вслед за ней.
Вдруг его осенила последняя надежда.
Луковички находятся в сушильне.
Остается проникнуть в сушильню. Там он должен найти их.
В сущности, сделать это было не труднее, чем проникнуть в сад Стекла
в сушильне поднимались и опускались, как в оранжерее Корнелиус ван Берле
открыл их этим утром, и никому не пришло в голову закрыть их.
Все дело было в том, чтобы раздобыть достаточно высокую лестницу,
длиною в двадцать футов, вместо двенадцатифутовой.
Бокстель однажды видел на улице, где он жил, какой-то ремонтирующийся
дом. К дому была приставлена гигантская лестница. Эта лестница, если ее
не унесли рабочие, наверняка подошла бы ему.
Он побежал к тому дому. Лестница стояла на своем месте. Бокстель взял
лестницу и с большим трудом дотащил до своего сада. Еще с большим трудом
ему удалось приставить ее к стене дома Корнелиуса.
Лестница как раз доходила до верхней подвижной рамы.
Бокстель положил в карман зажженный потайной фонарик, поднялся по
лестнице и проник в сушильню.
Войдя в это святилище, он остановился, опираясь о стол. Ноги у него
подкашивались, сердце безумно билось.
Здесь было более жутко, чем в саду. Простор как бы лишает собствен-
ность ее священной неприкосновенности. Тот, кто смело перепрыгивает че-
рез изгородь или забирается на стену, часто останавливается у двери или
у окна комнаты.
В саду Бокстель был только мародером, в комнате он был вором.
Однакоже мужество вернулось к нему: он ведь пришел сюда не для того,
чтобы вернуться с пустыми руками.
Он долго искал, открывая и закрывая все ящики и даже самый заветный
ящик, в котором лежал пакет, оказавшийся роковым для Корнелиуса. Он на-
шел "Жанну", "де Витта", серый тюльпан и тюльпан цвета жженого кофе,
снабженные этикетками с надписями, как в ботаническом саду. Но черного
тюльпана или, вернее, луковичек, в которых он дремал перед тем, как
расцвесть, - не было и следа.
И все же в книгах записи семян и луковичек, которые ван Берле вел по
бухгалтерской системе и с большим старанием и точностью, чем велись бух-
галтерские книги в первоклассных фирмах Амстердама, Бокстель прочел сле-
дующие строки:
"Сегодня, 20 августа 1672 года, я вырыл луковицу славного черного
тюльпана, от которой получил три превосходные луковички".
- Луковички! Луковички! - рычал Бокстель, переворачивая в сушильне
все вверх дном. - Куда он их мог спрятать?
Вдруг изо всей силы он ударил себя по лбу и воскликнул:
- О я, несчастный! О, трижды проклятый Бокстель! Разве с луковичками
расстаются!? Разве их оставляют в Дордрехте, когда уезжают в Гаагу! Раз-
ве можно существовать без своих луковичек, когда это луковички знамени-
того черного тюльпана!? Он успел их забрать, негодяй! Они у него, он
увез их в Гаагу!
Это был луч, осветивший Бокстелю бездну его бесполезного преступле-
ния.
Бокстель, как громом пораженный, упал на тот самый стол, на то самое
место, где несколько часов назад несчастный ван Берле долго и с упоением
восхищался луковичками черного тюльпана...
- Ну, что же, - сказал завистник, поднимая свое мертвенно-бледное ли-
цо, - в конце концов, если они у него, он сможет хранить их только до
тех пор, пока жив...
И его гнусная мысль завершилась отвратительной гримасой.
- Луковички находятся в Гааге, - сказал он. - Значит, я не могу
больше жить в Дордрехте.
В Гаагу, за луковичками, в Гаагу!
И Бокстель, не обращая внимания на огромное богатство, которое он по-
кидал, - так он был захвачен стремлением к другому неоценимому сокрови-
щу, - Бокстель вылез в окно, спустился по лестнице, отнес орудие во-
ровства туда, откуда он его взял, и, рыча, подобно дикому животному,
вернулся к себе домой.
IX
Фамильная камера
Было около полуночи, когда бедный ван Берле был заключен в тюрьму
Бюйтенгоф.
Предположения Розы сбылись. Найдя камеру Корнеля пустой, толпа пришла
в такую ярость, что, подвернись под руку этим бешеным людям старик Гри-
фус, он, безусловно, поплатился бы за отсутствие своего заключенного.
Но этот гнев излился на обоих братьев, застигнутых убийцами, благода-
ря мерам предосторожности, принятым Вильгельмом, этим предусмотри-
тельнейшим человеком, который велел запереть городские ворота.
Наступил, наконец, момент, когда тюрьма опустела, когда после громо-
подобного рева, катившегося по лестницам, наступила тишина.
Роза воспользовалась этим моментом, вышла из своего тайника и вывела
оттуда отца.
Тюрьма была совершенно пуста. Зачем оставаться в тюрьме, когда крова-
вая расправа идет на улице?
Грифус, дрожа всем телом, вышел вслед за мужественной Розой. Они пош-
ли запереть кое-как ворота. Мы говорим кое-как, ибо ворота были наполо-
вину сломаны.
Было видно, что здесь прокатился мощный поток народного гнева.
Около четырех часов вновь послышался шум. Но этот шум уже не был опа-
сен для Грифуса и его дочери. Толпа волокла трупы, чтобы повесить их на
обычном месте казни.
Роза снова спряталась, но на этот раз только для того, чтобы не ви-
деть ужасного зрелища.
В полночь постучали в ворота Бюйтенгофа или, вернее, в баррикаду, ко-
торая их заменяла.
Это привезли Корнелиуса ван Берле.
Когда Грифус принял нового гостя и прочел в сопроводительном приказе
звание арестованного, он пробормотал с угрюмой улыбкой тюремщика:
- Крестник Корнеля де Витта. А, молодой человек, здесь у нас есть как
раз ваша фамильная камера; в нее мы вас и поместим.
И, довольный своей остротой, непримиримый оранжист взял фонарь и клю-
чи, чтобы провести Корнелиуса в ту камеру, которую только утром покинул
Корнель де Витт.
Итак, Грифус готовился проводить крестника в камеру его крестного от-
ца.
По пути к камере несчастный цветовод слышал только лай собаки и видел
только лицо молодой девушки.
Таща за собой толстую цепь, собака вылезла из большой ниши, выдолб-
ленной в стене, и стала обнюхивать Корнелиуса, чтобы его узнать, когда
ей будет приказано растерзать его.
Под напором руки заключенного затрещали перила лестницы, и молодая
девушка открыла под самой лестницей окошечко своей комнаты. Лампа, кото-
рую она держала в правой руке, осветила ее прелестное розовое личико,
обрамленное тугими косами чудесных белокурых волос; левой же рукой она
запахивала на груди ночную рубашку, так как неожиданный приезд Корнелиу-
са прервал ее сон.
Получился прекрасный сюжет для художника, вполне достойный кисти
Рембрандта: черная спираль лестницы, которую красноватым огнем освещал
фонарь Грифуса; на самом верху суровое лицо тюремщика, позади него за-
думчивое лицо Корнелиуса, склонившегося над перилами, чтобы заглянуть
вниз; внизу, под ним, в рамке освещенного окна - милое личико Розы и ее
стыдливый жест, несколько смущенный, быть может, потому что рассеянный и
грустный взгляд Корнелиуса, стоявшего на верхних ступеньках, скользил по
белым, округлым плечам молодой девушки.
Дальше внизу, совсем в тени, в том месте лестницы, где мрак скрывал
все детали, красным огнем пламенели глаза громадной собаки, потрясавшей
своей цепью, на кольцах которой блестело яркое пятно от двойного света -
лампы Розы и фонаря Грифуса.
Но и сам великий Рембрандт не смог бы передать страдальческое выраже-
ние, появившееся на лице Розы, когда она увидела медленно поднимавшегося
по лестнице бледного, красивого молодого человека, к которому относились
зловещие слова ее отца - "Вы получите фамильную камеру".
Однако эта живая картина длилась только один миг, гораздо меньше вре-
мени, чем мы употребили на ее описание Грифус продолжил свой путь, а за
ним поневоле последовал и Корнелиус. Спустя пять минут он вошел в каме-
ру, описывать которую бесполезно, так как читатель уже знаком с ней.
Грифус пальцем указал заключенному кровать, на которой столько выст-
радал скончавшийся днем мученик, и вышел.
Корнелиус, оставшись один, бросился на кровать, но уснуть не мог. Он
не спускал глаз с окна с железной решеткой, которое выходило на Бюйтен-
гоф; он видел через него появляющийся поверх деревьев первый проблеск
света, падающий на землю, словно белое покрывало.
Ночью, время от времени, раздавался быстрый топот лошадей, скачущих
галопом по Бюйтенгофу, слышалась тяжелая поступь патруля, шагающего по
булыжнику площади, а фитили аркебуз, вспыхивая при западном ветре, посы-
лали вплоть до тюремных окон свои быстро перемещающиеся искорки.
Но когда предутренний рассвет посеребрил гребни остроконечных крыш
города, Корнелиус подошел к окну, чтобы скорее узнать, нет ли хоть одно-
го живого существа вокруг него, и грустно оглядел окрестность.
В конце площади, вырисовываясь на фоне серых домов, неправильным си-
луэтом возвышалось что-то черноватое, в предутреннем тумане приобретав-
шее темносиний оттенок.
Корнелиус понял, что это виселица.
На ней слегка раскачивались два бесформенных трупа, которые скорее
представляли собою окровавленные скелеты.
Добрые гаагские горожане истерзали тела своих жертв, но честно приво-
локли на виселицу их трупы, и имена убитых красовались на огромной дос-
ке.
Корнелиусу удалось разобрать на доске следующие строки, написанные
толстой кистью захудалого живописца:
"Здесь повешены великий злодей, по имени Ян де Витт, и мелкий него-
дяй, его брат, два врага народа, но большие друзья французского короля".
Корнелиус закричал от ужаса и в безумном исступлении стал стучать но-
гами и руками в дверь так стремительно и с такой силой, что прибежал
разъяренный Грифус с огромной связкой ключей в руке.
Он отворил дверь, изрыгая проклятия по адресу заключенного, осмелив-
шегося побеспокоить его в неурочный час.
- Что это! Уж не взбесился ли этот новый де Витт? - воскликнул он. -
