трудом ассигнуют двенадцать су, и я буду жить очень скудно, но, в конце
концов, все же буду жить".
И вдруг его поразило ужасное воспоминание.
- Ах, - воскликнул Корнелиус, - там сырая и туманная местность! Такая
неподходящая почва для тюльпанов! И, затем, Роза, Роза, которой не будет
в Левештейне, - шептал он, склонив на грудь голову, которая у него толь-
ко что чуть не скатилась значительно ниже.
XIII
Что творилось в это время в душе одного зрителя?
В то время, как Корнелиус размышлял, к эшафоту подъехала карета. Ка-
рета эта предназначалась для заключенного. Ему предложили сесть в нее.
Он покорился.
Его последний взгляд был обращен к Бюйтенгофу. Он надеялся увидеть в
окне успокоенное лицо Розы, но карета была запряжена сильными лошадьми,
и они быстро вынесли ван Берле из толпы, которая ревом выражала свое
одобрение великодушию штатгальтера и - одновременно - брань по адресу де
Виттов и их спасенного от смерти крестника.
Зрители рассуждали таким образом: "Счастье еще, что мы поторопились
расправиться с негодяем из негодяев Яном и с проходимцем Корнелем, а то,
без сомнения, милосердие его высочества отняло бы их у нас так же, как
оно отняло у нас вот этого".
Среди зрителей, привлеченных казнью ван Берле на площадь Бюйтенгоф и
несколько разочарованных оборотом, какой приняла казнь, самым разочаро-
ванным был один хорошо одетый горожанин. Он с утра еще так усиленно ра-
ботал ногами и локтями, что в конце концов от эшафота его отделял только
ряд солдат, окруживших место казни.
Многие жаждали видеть, как прольется гнусная кровь преступного Корне-
лиуса; но, выражая это жестокое желание, никто не проявлял такого остер-
венения, как вышеуказанный горожанин.
Наиболее ярые пришли в Бюйтенгоф на рассвете, чтобы захватить лучшие
места; но он опередил наиболее ярых и провел всю ночь на пороге тюрьмы,
а оттуда попал в первые ряды, как мы уже говорили, работая ногами и лок-
тями, любезничая с одними и награждая ударами других.
И когда палач возвел осужденного на эшафот, этот горожанин, забрав-
шись на тумбу у фонтана, чтобы лучше видеть и быть виденным, сделал па-
лачу знак, означавший:
- Решено, не правда ли?
В ответ ему последовал знак палача:
- Будьте покойны.
Кто же был горожанин, состоявший, по-видимому, в близких отношениях с
палачом, и что означал этот обмен знаками?
Очень просто: горожанином был мингер Исаак Бокстель, который тотчас
же после ареста Корнелиуса приехал в Гаагу, чтобы попытаться раздобыть
луковички черного тюльпана.
Бокстель попробовал сначала использовать Грифуса, но последний, отли-
чаясь верностью хорошего бульдога, обладал и его недоверчивостью и злоб-
ностью. Он увидел в ненависти Бокстеля нечто совершенно обратное: он
принял его за преданного друга Корнелиуса, который, осведомляясь о пус-
тяшных вещах, пытается устроить побег заключенному.
Поэтому на первое предложение Бокстеля добыть луковички, которые
спрятаны, по всей вероятности, если не на груди заключенного, то в ка-
ком-нибудь уголке камеры, Грифус прогнал его, напустив на него собаку.
Но оставшийся в зубах пса клочок штанов Бокстеля не обескуражил его.
Он снова начал атаку. Грифус в это время находился в постели в лихора-
дочном состоянии, с переломленной рукой. Он даже не принял посетителя.
Бокстель тогда обратился к Розе, предлагая девушке взамен трех луковичек
головной убор из чистого золота. Но хотя благородная девушка не знала
еще цены того, что ее просили украсть и за что ей предлагали невиданно
хорошую плату, она направила искусителя к палачу, - не только последнему
судье, но и последнему наследнику осужденного. Совет Розы породил новую
идею в голове Бокстеля.
Тем временем приговор был вынесен; как мы видели, спешный приговор. У
Исаака уже не оставалось времени чтобы подкупить кого-нибудь, так что он
остановился на мысли, поданной ему Розой, и пошел к палачу.
Исаак не сомневался в том, что Корнелиус умрет, прижимая луковички
тюльпана к сердцу.
В действительности же Бокстель не мог угадать двух вещей: Розу, то
есть любовь, Вильгельма, то есть милосердие.
Без Розы и Вильгельма расчеты завистника оказались бы правильными.
Если бы не Вильгельм, Корнелиус бы умер. Если бы не Роза, Корнелиус умер
бы, прижимая луковички к своему сердцу.
Итак, мингер Бокстель направился к палачу, выдал себя за близкого
друга осужденного и купил у него за непомерную сумму - свыше ста флори-
нов - всю одежду будущего покойника, кроме золотых и серебряных украше-
ний, которые безвозмездно переходили к палачу.
Но что значила эта сумма в сто флоринов для человека, почти уверенно-
го, что он покупает за эти деньги премию общества цветоводов города Га-
арлема? Это значило получить на затраченные деньги тысячу процентов, что
было, согласитесь, недурной операцией.
Палач, с своей стороны, зарабатывал сто флоринов без всяких хлопот
или почти без всяких хлопот. Ему только нужно было после казни пропус-
тить мингера Бокстеля и его слуг на эшафот и отдать ему бездыханный труп
его Друга.
К тому же подобные явления были обычны среди приверженцев какого-ни-
будь деятеля, кончавшего жизнь на эшафоте Бюйтенгофа. Фанатик, вроде
Корнелиуса, мог свободно иметь другом такого же фанатика, который дал бы
сто флоринов за его останки.
Итак, палач принял предложение. Он выставил только одно условие: по-
лучить плату вперед. Бокстель, подобно людям, которые входят в ярмароч-
ные балаганы, мог остаться недовольным и при выходе не пожелать внести
плату.
Но Бокстель заплатил вперед и стал ждать.
После этого можно судить, насколько он был взволнован и как он следил
за стражей, секретарем, палачом, как его волновало каждое движение ван
Берле, как он ляжет на плаху, как он упадет и не раздавит ли он, падая,
бесценные луковички; позаботился ли он, по крайней мере, положить их хо-
тя бы в золотую коробочку, так как золото самый прочный из металлов.
Мы не решаемся описать то впечатление, какое произвела на этого дос-
тойного смертного задержка в выполнении приговора. Чего ради палач теря-
ет время, сверкая своим мечом над головой Корнелиуса, вместо того, чтобы
отрубить эту голову? Но, когда он увидел, как секретарь суда взял осуж-
денного за руку и поднял его, вынимая из кармана пергамент, когда он ус-
лышал публичное чтение о помиловании, дарованном штатгальтером, Бокстель
потерял человеческий облик. Ярость тигра, гиены, змеи вспыхнула в его
глазах. Если бы он был ближе к ван Берле, он бросился бы на него и убил
бы его.
Так, значит, Корнелиус будет жить Корнелиус поселится в Левештейне,
он унесет туда, в тюрьму луковички и, быть может, найдется там сад, где
ему и удастся вырастить свой черный тюльпан.
Бывают события, которые перо бедного писателя не в силах описать и
которые он вынужден предоставить фантазии читателя во всей их простоте.
Бокстель в полуобморочном состоянии упал со своей тумбы среди группы
оранжистов, так же, как и он, недовольных оборотом, принятым казнью. Они
подумали, что крик, который испустил Бокстель, был криком радости, и
наградили его кулачными ударами, не хуже, чем это сделали бы ярые боксе-
ры-англичане.
Но что могли прибавить несколько кулачных ударов к тем страданиям,
которые испытывал Бокстель? Он бросился вдогонку за каретой, уносившей
Корнелиуса с его луковичками тюльпанов. Но, торопясь, он не заметил кам-
ня под ногой - споткнулся, потерял равновесие, отлетел шагов на десять и
поднялся, истоптанный и истерзанный, только тогда, когда вся грязная
толпа Гааги прошла через него. Бокстель, которого положительно преследо-
вало несчастье, все же поплатился только изодранным платьем, истоптанной
спиной и изодранными руками.
Можно было подумать, что для Бокстеля достаточно всех этих неудач. Но
это было бы ошибкой.
Бокстель, поднявшись на ноги, вырвал из своей головы столько волос,
сколько смог, и принес их в жертва жестокой и бесчувственной богине,
именуемой завистью Подношение было, безусловно, приятно богине, у кото-
рой, как говорит мифология, вместо волос, на голове - змеи.
XIV
Голуби Дордрехта
Для Корнелиуса ван Берле было, конечно, большой честью, что его отп-
равили в ту самую тюрьму, в которой когда-то сидел ученый Гуго Гроций.
По прибытии в тюрьму его ожидала еще большая честь. Случилось так,
что, когда благодаря великодушию принца Оранского туда отправили цвето-
вода ван Берле, камера в Левештейне, в которой в свое время сидел знаме-
нитый друг Барневельта, была свободной. Правда, камера эта пользовалась
в замке плохой репутацией с тех пор, как Гроций, осуществляя блестящую
мысль своей жены, бежал из заключения в ящике из-под книг, который забы-
ли осмотреть.
С другой стороны, ван Берле казалось хорошим предзнаменованием, что
ему дали именно эту камеру, так как, по его мнению, ни один тюремщик не
должен был бы сажать второго голубя в ту клетку, из которой так легко
улетел первый.
Это историческая камера. Но мы не станем терять времени на описание
деталей, а упомянем только об алькове, который был сделан для супруги
Гроция. Это была обычная тюремная камера, в отличие от других, может
быть, несколько более высокая. Из ее окна с решеткой открывался прекрас-
ный вид.
К тому же интерес нашей истории не заключается в описании каких бы то
ни было комнат.
Для ван Берле жизнь выражалась не в одном процессе дыхания. Бедному
заключенному помимо его легких дороги были два предмета, обладать кото-
рыми он мог только в воображении: цветок и женщина, оба утраченные для
него навеки.
К счастью, добряк ван Берле ошибался. Судьба, оказавшаяся к нему бла-
госклонной в тот момент, когда он шел на эшафот, эта же судьба создала
ему в самой тюрьме, в камере Гроция, существование, полное таких пережи-
ваний, о которых любитель тюльпанов никогда и не думал.
Однажды утром, стоя у окна и вдыхая свежий воздух, доносившийся из
долины Вааля, он любовался видневшимися на горизонте мельницами своего
родного Дордрехта и вдруг заметил, как оттуда целой стаей летят голуби
и, трепеща на солнце, садятся на острые шпили Левештейна.
"Эти голуби, - подумал ван Берле, - прилетают из Дордрехта и, следо-
вательно, могут вернуться обратно. Если бы кто-нибудь привязал к крылу
голубя записку, то, возможно, она дошла бы до Дордрехта, где обо мне го-
рюют".
И, помечтав еще некоторое время, ван Берле добавил: "Этим "кто-ни-
будь" буду я".
Можно быть терпеливым, когда вам двадцать восемь лет и вы осуждены на
вечное заключение, то есть приблизительно на двадцать две или на двад-
цать три тысячи дней.
Ван Берле не покидала мысль о его трех луковичках, ибо, подобно серд-
цу, которое бьется в груди, она жила в его памяти. Итак, ван Берле все
время думал только о них, соорудил ловушку для голубей и стал их прима-
нивать туда всеми способами, какие предоставлял ему его стол, на который
ежедневно выдавалось восемнадцать голландских су, равных двенадцати
французским. И после целого месяца безуспешных попыток ему удалось пой-
мать самку.
Он употребил еще два месяца, чтобы поймать самца. Он запер их в одной
клетке и в начале 1673 года, после того, как самка снесла яйца, выпустил
ее на волю. Уверенная в своем самце, в том, что он выведет за нее птен-
цов, она радостно улетела в Дордрехт, унося под крылышком записку.
Вечером она вернулась обратно. Записка оставалась под крылом. Она
сохраняла эту записку таким образом пятнадцать дней, что вначале очень
разочаровало, а потом и привело в отчаяние ван Берле.
На шестнадцатый день голубка прилетела без записки.
Записка была адресована Корнелиусом его кормилице, старой фрисландке,
и он обращался к милосердию всех, кто найдет записку, умоляя передать ее
по принадлежности как можно скорее.
