еще предлога более лживого: тут нет и тени финансов. Правда, пока Ватель
еще умудряется поддерживать репутацию дома.
Между тем садовники и огородники, снабжающие своими припасами кухню,
жалуются, что их разоряют, задерживая расчеты. Комиссионеры, поставляю-
щие испанские вина, шлют письмо за письмом, тщетно прося об оплате сче-
тов. Рыбаки, нанятые суперинтендантом на побережье Нормандии, прикидыва-
ют в уме, что, если бы с ними был произведен полный расчет, они смогли
бы бросить рыбную ловлю и осесть на земле. Свежая рыба, которая позднее
станет причиною смерти Вателя, больше не появляется.
И все же в приемный день друзья г-на Фуке собрались у него в большем
количестве, чем обычно. Гурвиль и аббат Фуке беседуют о финансах, иначе
говоря, аббат берет у Гурвиля несколько пистолей взаймы. Пелисоп, поло-
жив ногу на ногу, дописывает заключение речи, которой Фуке должен отк-
рыть парламент. И эта речь - настоящий шедевр, ибо Пелисон сочиняет ее
для друга, то есть вкладывает в нее все то, над чем он не стал бы, разу-
меется, биться, если бы писал ее для себя. Вскоре из к глубины сада вы-
ходят Лафонтен и Лоре, спорящие о шутливых стихах.
Художники и музыканты собираются возле столовой. Когда пробьет восемь
часов, сядут ужинать. Суперинтендант никогда не заставляет дожидаться
себя. Сейчас половина восьмого. Аппетит уже сильно разыгрался.
После того как все гости наконец собрались, Гурвиль направляется к
Пелисону, отрывает его от раздумий и, выведя на середину гостиной, двери
которой тщательно закрыты, спрашивает у него:
- Ну, что нового?
Пелисон смотрит на него.
- Я занял у своей тетушки двадцать пять тысяч ливров - вот чеки на
эту сумму.
- Хорошо, - отвечает Гурвиль, - теперь не хватает лишь ста девяноста
пяти тысяч ливров для первого взноса.
- Это какого же взноса? - спрашивает Лафонтен таким тоном, как если
бы он задал свой обычный вопрос: "А читали ли вы Баруха?"
- Ох уж этот мне рассеянный человек! - восклицает Гурвиль. - Ведь вы
сами сообщили мне о небольшом поместье в Корбейле, которое собирается
продать один из кредиторов господина Фуке; ведь это вы предложили всем
друзьям Эпикура устроить складчину, чтобы помешать этому; вы говорили
также, что продадите часть вашего дома в Шато-Тьери, чтоб внести свою
долю, а теперь вы вдруг спрашиваете: "Это какого же взноса?"
Эти слова Гурвиля были встречены общим смехом, заставившим покраснеть
Лафонтена.
- Простите, простите меня, - сказал он, - это верно; пет, я не забыл.
Только...
- Только ты больше не помнил об этом, - заметил Лоре.
- Сущая истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить - это большая
разница.
- А вы принесли вашу лепту, - спросил Пелисон, - деньги за проданный
вами участок земли?
- Проданный? Нет, не принес.
- Вы что же, так его и не продали? - удивился Гурвиль, знавший беско-
рыстие и щедрость поэта.
- Моя жена не допустила этого, - отвечал Лафонтен.
Раздался новый взрыв смеха.
- Но ведь в Шато-Тьери вы ездили именно с этой целью?
- Да, и даже верхом.
- Бедный Жан!
- Я восемь раз сменил лошадей. Я изнемог.
- Вот это друг!.. Но там-то вы, надеюсь, отдохнула?
- Отдохнул? Вот так отдых! Там у меня было довольно хлопот.
- Как так?
- Моя жена принялась кокетничать с тем, кому я собирался продать свой
участок; этот человек отказался от покупки, и я вызвал его на дуэль.
- Превосходно! И вы дрались?
- Очевидно, нет.
- Вы, стало быть, и этого толком не знаете?
- Нет, нет; вмешалась моя жена со своею родней. В течение четверти
часа я стоял со шпагой в руке, но между тем не был ранен.
- А ваш противник?
- Противник тоже. Он не явился на место дуэли.
- Замечательно! - закричали со всех сторон. - Вы, должно быть, метали
громы и молнии?
- Разумеется! Там я схватил простуду, а когда вернулся домой, жена
накинулась на меня с бранью.
- Всерьез?
- Всерьез! Она бросила в меня хлебом, понимаете, большим хлебом и по-
пала мне в голову.
- А вы?
- А я? Я принялся швырять в нее и ее гостей всем, что нашел на столе;
потом вскочил на коня, и вот я здесь.
Нельзя было оставаться серьезным, слушая эту комическую героику. Ког-
да ураган смеха несколько стих, Лафонтена спросили:
- И это все, что вы привезли?
- О нет. Мне пришла в голову превосходная мысль.
- Выскажите ее.
- Приметили ли вы, что у нас во Франции сочиняется множество игривых
стишков?
- Еще бы, - ответили хором присутствующие.
- И что их мало печатают?
- Совершенно верно; законы на этот счет очень суровы.
- И я подумал, что редкий товар - ценный товар. Вот почему я принялся
сочинять небольшую поэмку, в высшей степени вольную.
- О, о, милый поэт!
- В высшей степени непристойную.
- О, о!
- В высшей степени циничную.
- Черт подери!
- Я вставил в нее все словечки из обихода любви, которые только знаю,
- говорил Лафонтен.
Все хохотали до упаду, слушая, как славный поэт расхваливает свой то-
вар.
- И я постарался превзойти все написанное прежде меня Боккаччо, Аре-
тино и другими мастерами этого жанра.
- Боже мой! - вскричал Пелисон. - Да он заработает себе отлучение.
- Вы и в самом деле так думаете? - наивно спросил Лафонтен. - Клянусь
вам, я сделал это не для себя, а для господина Фуке.
Столь великолепный довод окончательно развеселил присутствующих.
- И, кроме того, - продолжал Лафоптен, потирая руки, - я продал пер-
вое издание этой поэмы за целые восемьсот ливров. Между тем за книги
благочестивого содержания издатели платят вдвое дешевле.
- Уж лучше бы вы состряпали, - заметил со смехом Гурвиль, - пару бла-
гочестивых книг.
- Это хлопотно и недостаточно развлекательно, - спокойно сказал Ла-
фонтен, - вот здесь, в этом мешочке, восемьсот ливров.
С этими словами он вручил свой дар казначею эпикурейцев, Вслед за ним
отдал свои пятьдесят ливров Лоре. Остальные также внесли кто сколько
мог. Когда подсчитали, оказалось, что собрано сорок тысяч ливров.
Еще не замолк звон монет, как суперинтендант вошел или, вернее, прос-
кользнул в залу. Он был незримым свидетелем этой сцены. И он, который
ворочал миллиардами, богач, познавший все удовольствия и все почести,
какие только существуют на свете, этот человек с необъятным сердцем и
творческим мозгом, переплавивший в себе, словно тигель, материальную и
духовную сущность первого королевства в мире, знаменитый Фуке стоял, ок-
руженный гостями, с глазами полными слез, и, погрузив в мешок с золотом
и серебром свои тонкие белые пальцы, сказал мягким и растроганным голо-
сом:
- О жалкая милостыня, ты затеряешься в самой крошечной складке моего
опустевшего кошелька, но ты наполнила до краев мое сердце, а его никто и
ничто не в состоянии исчерпать. Спасибо, друзья, спасибо! - И так как он
не мог расцеловать всех находившихся в комнате, у которых также наверну-
лись на глаза слезы, он обнял Лафонтена со словами:
- Бедненький мой! Из-за меня вас вздула жена, и из-за меня духовник
наложит на вас отлучение.
- Все это сущие пустяки: обожди ваши кредиторы годика два, я написал
бы добрую сотню сказок; каждая из них была бы выпущена двумя изданиями,
и ваш долг был бы оплачен!
VI
ЛАФОНТЕН ВЕДЕТ ПЕРЕГОВОРЫ
Фуке, сердечно пожав руку Лафонтену, сказал:
- Мой милый поэт, сочините, прошу вас, еще сотню сказок и не только
ради восьмидесяти пистолей за каждую, но и для того, чтобы обогатить на-
шу словесность сотней шедевров.
- Но не думайте, - важничая, заявил Лафонтен, - что я принес господи-
ну суперинтенданту лишь эту идею и эти восемьдесят пистолей.
- Лафонтен, никак, сегодня богач! - вскричали со всех сторон.
- Да будет благословенна мысль, способная подарить меня миллионом или
двумя, - весело произнес Фуке.
- Вот именно, - согласился Лафонтен.
- Скорее, скорее! - раздались крики присутствующих.
- Берегитесь! - шепнул Пелисон Лафонтену. - До сих пор вы имели
большой успех, но нельзя же перегибать палку.
- Ни-ни, господин Пелисон, вы человек отменного вкуса, и вы сами вы-
разите мне свое одобрение.
- Речь идет о миллионах? - спросил Гурвиль.
Лафонтен ударил себя в грудь и сказал:
- У меня вот тут полтора миллиона.
- К черту этого гасконца из Шато-Тьери! - воскликнул Лоре.
- Вам подобало бы коснуться не кармана, а головы, - заметил Фуке.
- Господин суперинтендант, - продолжал Лафонтен, - вы не генеральный
прокурор, вы поэт.
- Неужели? - вскричали Лоре, Конрар и прочие литераторы.
- Я утверждаю, что вы поэт, живописец, ваятель, друг наук и искусств,
но признайтесь, признайтесь сами, вы никоим образом не судейский!
- Охотно, - ответил, улыбаясь, Фуке.
- Если б вас захотели избрать в Академию, скажите, вы бы отказались
от этого?
- Полагаю, что так, да не обидятся на меня академики.
- Но почему же, не желая входить в состав Академии, вы позволяете
числить себя в составе парламента?
- Вот как! - удивился Пелисон. - Мы говорим о политике.
- Я спрашиваю, - продолжал Лафонтен, - идет или не идет господину Фу-
ке прокурорская мантия?
- Дело не в мантии, - возразил Пелисон, раздраженный всеобщим смехом.
- Напротив, именно в мантии, - заметил Лоре.
- Отнимите мантию у генерального прокурора, - сказал Конрар, - и у
нас останется господин Фуке, на что мы отнюдь не жалуемся. Но так как не
бывает генерального прокурора без мантии, то мы объявляем вслед за гос-
подином де Лафонтеном, что мантия действительно пугало.
- Fugiunt risus leporesque, - вставил Лоре.
- Бегут смех и забавы, - перевел один из ученых господ.
- А я, - с важным видом продолжал Пелисон, - совсем иначе перевожу
слово "lepores".
- Как же вы его переводите? - спросил Лафонтен.
- Я перевожу следующим образом: "Зайцы спасаются бегством, узрев гос-
подина Фуке".
Взрыв хохота; суперинтендант смеется вместе со всеми.
- При чем тут зайцы? - вмешивается уязвленный Конрар.
- Кто не радуется душою, видя господина Фуке во всем блеске его пар-
ламентской власти, тот заяц.
- О, о! - пробормотали поэты.
- Quo non ascendam [35], - заявляет Конрар, - представляется мне не-
возможным рядом с прокурорскою мантией.
- А мне представляется, что этот девиз невозможен без этой мантии, -
говорит упорно стоящий на своем Пелисон. - Что вы думаете об этом, Гур-
виль?
- Я думаю, - ответил Гурвиль, - что прокурорская мантия вещь непло-
хая, но полтора миллиона все же дороже ее.
- Присоединяюсь к Гурвилю! - воскликнул Фуке, обрывая тем самым спор,
ибо его мнение не могло, разумеется, не перевесить все остальные.
- Полтора миллиона! - проворчал Пелисон. - Черт подери! Я знаю одну
индийскую басню...
- Расскажите-ка, расскажите, - попросил Лафонтен, - мне также следует
познакомиться с нею.
- Приступайте, мы слушаем!
- У черепахи был панцирь, - начал Пелисон. - Она скрывалась в нем,
когда ей угрожали враги. Но вот ктото сказал черепахе: "Летом вам, на-
верное, очень жарко в этом домике, и, кроме того, мы не видим вас во
всей вашей прелести, а между тем я знаю ужа, который выложит за него
полтора миллиона". [36]
- Превосходно! - воскликнул со смехом Фуке.
- Ну а дальше? - поторопил Лафонтен, заинтересовавшийся больше бас-
нею, чем вытекающей из нее моралью.
- Черепаха продала панцирь и осталась нагой. Голодный орел увидел ее,
ударом клюва убил и сожрал.
- А мораль? - спросил Конрар.
- Мораль состоит в том, что господину Фуке не следует расставаться со
своей прокурорской мантией.
Лафонтен принял эту мораль всерьез и возразил своему собеседнику:
- Но вы забыли Эсхила.
- Что вы хотите сказать?
- Эсхила Плешивого, как его называли.
- Что же из этого следует?
- Эсхила, череп которого показался орлу, парящему в высоте, - кто
