местье и сад, обнесенный решеткой, за которой в прежнее время находился
прекрасный огород, принадлежавший этой же усадьбе. Но явился демон спе-
куляции, наметил рядом с огородом улицу, которая должна была соперничать
с огромной артерией Парижа, называемой предместьем Сент-Оноре. И так как
эта новая улица, благодаря железной дощечке еще до своего возникновения
получившая название, должна была застраиваться, то огород продали.
Но когда дело касается спекуляции, то человек предполагает, а капитал
располагает; уже окрещенная улица погибла в колыбели. Приобретателю ого-
рода, заплатившему за него сполна, не удалось перепродать его за желае-
мую сумму, и в ожидании повышения цен, которое рано или поздно должно
было с лихвой вознаградить его за потраченные деньги и лежащий втуне ка-
питал, он ограничился тем, что сдал участок в аренду огородникам за
пятьсот франков в год.
Таким образом, он получает за свои деньги только полпроцента, что
очень скромно по теперешним временам, когда многие получают по пятидеся-
ти процентов и еще находят, что деньги приносят нищенский доход.
Как бы то ни было, садовые ворота, некогда выходившие в огород, зак-
рыты, и петли их ест ржавчина; мало того: чтобы презренные огородники не
смели осквернить своими плебейскими взорами внутренность аристократичес-
кого сада, ворота на шесть футов от земли заколотили досками. Правда,
доски не настолько плотно пригнаны друг к другу, чтобы нельзя было бро-
сить в щелку беглый взгляд, но этот дом - почтенный дом, и не боится не-
скромных взоров.
В том огороде вместо капусты, моркови, редиски, горошка и дынь растет
высокая люцерна - единственное свидетельство, что кто-то помнит еще об
этом пустынном месте. Низенькая калитка, выходящая на намеченную улицу,
служит входом в этот окруженный стенами участок, который арендаторы не-
давно совсем покинули из-за его неплодородности, так что вот уже неделя,
как вместо прежнего полупроцента он не приносит ровно ничего.
Со стороны особняка над оградой склоняются уже упомянутые нами кашта-
ны, что не мешает и другим цветущим и буйным деревьям протягивать между
ними свои жаждущие воздуха ветви. В одном углу, где сквозь густую листву
едва пробивается свет, широкая каменная скамья и несколько садовых
стульев указывают на место встреч или на излюбленное убежище кого-нибудь
из обитателей особняка, расположенного в ста шагах и едва различимого
сквозь зеленую чащу. Словом, выбор этого уединенного местечка объясняет-
ся и его недоступностью для солнечных лучей, и неизменной, даже в самые
знойные летние дни, прохладой, полной щебетанья птиц, и одновременной
удаленностью и от дома и от улицы - то есть от деловых тревог и шума.
Под вечер одного из самых жарких дней, подаренных этою весною жителям
Парижа, на этой каменной скамье лежали книга, зонтик, рабочая корзинка и
батистовый платочек с начатой вышивкой; а неподалеку от скамьи, у забро-
санных досками ворот, нагнувшись к щели, стояла молодая девушка и гляде-
ла в знакомый нам пустынный огород.
Почти в ту же минуту бесшумно открылась калитка огорода, и вошел вы-
сокий, мужественный молодой человек в блузе сурового полотна и бархатном
картузе, причем этой простонародной одежде несколько противоречили холе-
ные черные волосы, усы и борода; торопливо оглянувшись, чтобы удостове-
риться, что никто за ним не следит, он закрыл калитку и быстрыми шагами
направился к воротам.
При виде того, кого она поджидала, но, по-видимому, не в таком костю-
ме, девушка испуганно отшатнулась.
Однако пришедший быстрым взглядом влюбленного успел заметить сквозь
щели ограды, как мелькнуло белое платье и длинный голубой пояс. Он под-
бежал к воротам и приложил губы к щели.
- Не бойтесь, Валентина, - сказал он, - это я.
Девушка подошла ближе.
- Почему вы так поздно сегодня? - сказала она. - Вы ведь знаете, что
скоро обед и что мне нужно много дипломатии и осторожности, чтобы осво-
бодиться от мачехи, которая следит за каждым моим шагом, от горничной,
которая шпионит за мной, от брата, который мне надоедает, и прийти сюда
с моей работой; боюсь, что я еще не скоро кончу эту работу. А когда вы
мне объясните, почему вы задержались, вы мне скажете еще, что означает
этот костюм; из-за него я сначала даже не узнала вас.
- Милая Валентина, - отвечал молодой человек, - вы так недосягаемы
для моей любви, что я не смею говорить вам о ней, и все-таки, когда я
вас вижу, я не могу удержаться и не сказать, что я обожаю вас. И эхо мо-
их собственных слов утешает меня потом в разлуке с вами. А теперь спаси-
бо вам за выговор; он очарователен, он доказывает, что вы, я не смею
этого сказать, ждали меня, что вы думали обо мне. Вы хотите знать, поче-
му я опоздал и почему я так одет? Я вам это сейчас скажу, и, надеюсь,
тогда вы меня простите: я выбрал себе профессию.
- Профессию!.. Что вы хотите этим сказать, Максимилиан? Разве мы с
вами так уже счастливы, чтобы шутить над тем, что нас так близко касает-
ся?
- Боже меня упаси шутить над тем, что для меня дороже жизни, - сказал
молодой человек, - но я устал бродить по пустырям и перелезать через за-
боры и меня всерьез пугала мысль, что ваш отец когда-нибудь отдаст меня
под суд как вора, - это опозорило бы всю французскую армию! - и в то же
время я опасаюсь, что постоянное присутствие капитана спаги в этих мес-
тах, где нет ни одной самой маленькой осажденной крепости и ни одного
требующего защиты форта, может вызвать подозрения. Поэтому я сделался
огородником и облекся в подобающий моему званию костюм.
- Что за безумие!
- Напротив, я считаю, что это самый разумный поступок за всю мою
жизнь, потому что он обеспечивает нам безопасность.
- Да объясните же, в чем дело.
- Пожалуйста! Я был у владельца этого огорода; срок договора с преды-
дущим арендатором истек, и я снял его сам. Вся эта люцерна теперь моя;
ничто не мешает мне построить среди этой травы шалаш и жить отныне в
двух шагах от вас! Я счастлив, я не в силах сдержать свою радость! И по-
думайте, Валентина, что все это можно купить за деньги. Невероятно,
правда? А между тем все это блаженство, счастье, радость, за которые я
бы отдал десять лет моей жизни, стоят мне - угадайте, сколько?.. - пять-
сот франков в год, с уплатой по третям! Так что, видите, мне нечего
больше бояться. Я здесь у себя, я могу приставить к ограде лестницу и
смотреть в ваш сад и, не опасаясь никаких патрулей, имею право говорить
вам о своей любви, если только ваша гордость не возмутится тем, что это
слово исходит из уст бедного поденщика в рабочей блузе и картузе.
От радостного удивления Валентина слегка вскрикнула; потом вдруг, как
будто завистливая тучка неожиданно омрачила зажегшийся в ее сердце сол-
нечный луч, она сказала печально:
- Теперь мы будем слишком свободны, Максимилиан. Я боюсь, что наше
счастье - соблазн, и если мы злоупотребим нашей безопасностью, она погу-
бит нас.
- Как вы можете говорить это! Ведь с тех пор как я вас знаю, я ежед-
невно доказываю вам, что подчинил свои мысли и самую свою жизнь вашей
жизни и вашим мыслям. Что вам помогло довериться мне? Моя честь. Разве
не так? Вы мне сказали, что вас тревожит необъяснимое предчувствие гро-
зящей опасности, - и я предложил вам свою помощь и преданность, не тре-
буя от вас никакой награды, кроме счастья служить вам. Разве с тех пор я
хоть словом, хоть знаком дал вам повод раскаиваться в том, что вы отли-
чили меня среди всех тех, кто был бы счастлив отдать за вас свою жизнь?
Вы сказали мне, бедняжка, что вы обручены с господином д'Эпине, что этот
брак решен вашим отцом и, следовательно, неминуем, ибо решения господина
де Вильфор бесповоротны. И что же, я остался в тени, возложил все надеж-
ды не на свою волю, не на вашу, а на время, на провидение, на бога... а
между тем вы любите меня, Валентина, вы жалеете меня, и вы мне это ска-
зали; благодарю вас за эти бесценные слова и прошу только о том, чтобы
хоть изредка вы их мне повторяли, это даст мне силу ни о чем другом не
думать.
- Вот это и придало вам смелости, Максимилиан, это сделало мою жизнь
и радостной и несчастной. Я даже часто спрашиваю себя, что для меня луч-
ше: горе, которое мне причиняет суровость мачехи и ее слепая любовь к
сыну, или полное опасностей счастье, которое я испытываю в вашем при-
сутствии?
- Опасность! - воскликнул Максимилиан. - Как вы можете произносить
такое жестокое и несправедливое Слово! Разве я не самый покорнейший из
рабов? Вы позволили мне иногда говорить с вами, Валентина, но вы запре-
тили мне искать встречи с вами; я покорился. С тех пор как я нашел спо-
соб пробираться в этот огород, говорить с вами через эти ворота - сло-
вом, быть так близко от вас, не видя вас, - скажите, просил ли я хоть
раз позволения прикоснуться сквозь эту решетку к краю вашего платья? Пы-
тался ли я хоть раз перебраться через эту ограду, смехотворное пре-
пятствие для молодого и сильного человека? Разве я когда-нибудь упрекал
вас в суровости, говорил вам о своих желаниях? Я был связан своим сло-
вом, как рыцарь былых времен. Признайте хоть это, чтобы я не считал вас
несправедливой.
- Это правда, - сказала Валентина, просовывая в щель между двумя дос-
ками копчик пальца, к которому Максимилиан приник губами, - это правда,
вы честный друг. Но ведь в конце концов вы поступали так в своих
собственных интересах, мой дорогой Максимилиан: вы же отлично знали, что
в тот день, когда раб станет требователен, он лишится всего. Вы обещали
мне братскую дружбу, - мне, у кого нет друзей, кого отец забыл, а мачеха
преследует, - мне, чье единственное утешение - недвижимый старик, немой,
холодный, - он не может пошевелить рукой, чтобы пожать мою руку, он го-
ворит со мной только глазами, и в его сердце, должно быть, сохранилось
для меня немного нежности. Да, судьба горько посмеялась надо мной, она
сделала меня врагом и жертвой всех, кто сильнее меня, и оставила мне
другом и поддержкой - труп! Право, Максимилиан, я очень несчастлива, и
вы хорошо делаете, что, любя меня, думаете обо мне, а не о себе!
- Валентина, - отвечал Максимилиан с глубоким волнением, - я не скажу
вам, что только одну вас люблю на свете, - я люблю и свою сестру и зятя,
но это любовь нежная, спокойная, совсем не похожая на мое чувство к вам.
Когда я думаю о вас, вся моя кровь кипит, мне трудно дышать, сердце
бьется, как безумное; все эти силы, весь пыл, всю сверхчеловеческую мощь
я вкладываю в свою любовь к вам. Но в тот день, когда вы мне скажете, я
отдам их для вашего счастья. Говорят, что Франц д'Эпине будет отсутство-
вать еще год; а за год сколько может представиться счастливых случаев,
сколько благоприятных обстоятельств! Будем надеяться, - надежда так хо-
роша, так сладостна! Вы упрекаете меня в эгоизме, Валентина, а чем вы
были для меня? Прекрасной и холодной статуей целомудренной Венеры. Что
вы обещали мне взамен моей преданности, послушания, сдержанности? Ниче-
го. Что вы дарили мне? Крохи. Вы говорите со мной о господине Д'Эпине,
вашем женихе, и вздыхаете при мысли, что будете когда-нибудь принадле-
жать ему. Послушайте, Валентина, неужели это все, что у вас есть в душе?
Как! Я отдаю вам свою жизнь, свою душу, только для вас одной бьется мое
сердце, и вот, когда я всецело принадлежу вам, когда я мысленно говорю
себе, что умру, если потеряю вас, - вас даже не ужасает мысль, что вы
будете принадлежать другому! Нет, если бы я был на вашем месте, если бы
я чувствовал, что меня любят так, как я вас люблю, я бы уже сто раз про-
тянул руку сквозь прутья этой решетки и сжал руку несчастного Максимили-
ана со словами: "Я буду вашей, только вашей, Максимилиан, в этом мире и
в том".
Валентина ничего не ответила, но Максимилиан услышал, что она вздыха-
ет и плачет. Он сразу опомнился.
