-- Потому что из всех картошек только у "Оберлезена" вот
такая односторонняя, асимметричная рассеченность листа. А на
концах плющелистность... Вот она... Срослись концевые доли...
Других таких сортов нет.
Не только Саул -- и Кассиан Дамианович сел в глубокую
калошу с этим неудачным вопросом. Не очень хорошо знал старик
сорта, хоть и считался главным авторитетом по картошке.
Проблемы идеологии все заслонили. Проблемы глубокой философии.
Но он умел вывертываться из трудных положений.
-- Тя-ак, Федя... -- сказал, задумчиво топчась на месте.
-- Тя-ак... Тебе, сынок, ставлю пять. А доктору Брузжаку --
кол. В вопросах философии, психологии, знании враждебных нам
теорий... Если статью какую написать -- тебе, Саул, нет равных.
Но картошку тыне знаешь. Поэтому Федьку моего не трогай. Он
знает свое дело. И ты, Федор, тоже не заводись. Саул шуткует.
Батька не допустит, чтоб до когтей дошло.
Саул ничего не сказал. Он ушел в себя, ничего не слышал,
не мог дышать. Побледневшее рыбье лицо его окаменело. Он
никогда не упускал случая зло восторжествовать над каким-нибудь
неудачником, любил присоединиться к группе, топчущей одного.
Рвался терзать упавшего. И страдал, если такое дело не
удавалось -- это сразу же было видно. Но еще больше страдало
его самолюбие, когда сам попадал в щекотливое положение, и
особенно, если нечаянный обидчик замечал свою оплошность и
щадил его. Федор Иванович хорошо знал Саула. Да и Кассиан
Дамианович видел все и, морщась, поглядывая на Саула, старался
внести разрядку. Он берег своего хорошего собаку.
-- Вейсманисты-морганисты, ох и народ! -- заговорил он. --
Помнишь, Саул Борисович, как мы с тобой в Ленинграде вышибали
их из института? Этот случай надо внести в анналы истории.
Никак не могли, Федя, вышибить. Все равно как пень дубовый
колоть приходилось. Тогда мы еще не располагали таким оружием,
как приказ министра. Тебя тогда с нами не было, мы вдвоем
проводили кампанию. Я и Саул Борисович. Представь, ученый совет
там... Уперся и не дает их трогать. Так что мы сделали? Вернее,
что Саул придумал. Я ж тоже закаленный боец -- и представь,
растерялся. А он предложил пополнить состав ученого совета
представителями общественных наук. И все -- институт очистили
от схоластов. Пень раскололся. Это ты, Саул Борисович, твоя
гениальная башка. Так что не вешай нос, талант твой нашел
признание. А что шуткуем иногда -- не обращай внимания.
Классическая была операция!..
Брузжак молчал. Похвалы академика не спасали положения,
потому что Саул знал, как на эти вещи смотрит "правая рука".
-- Глянь-ка, Саул Борисович, -- продолжал академик как ни
в чем не бывало. -- Ежевика у Троллейбуса прямо нависает над
картошкой. Видишь, как прет? Это ж такая сволочь, ее каждый год
надо вырубать. Скажу тебе, он попотел над этим огородом. У тебя
нет мыслей на этот счет?
-- Конечно, есть! Так потеть -- и только для того, чтоб
этот... "Обершлезен" посадить... -- сказал Брузжак, обращаясь
только к академику.
-- И у меня есть мысль, -- заметил Федор Иванович. -- Даже
не мысль, а уверенность. Я думаю, тут дело так обстоит. Он
договорился с кем-нибудь, у кого участок. И высадил у того
человека все свои экспериментальные растения. Ему и нужен-то
всего пятачок земли. И новый сорт там же высадил. А пищевую
картошку, которую тот человек сажает для своих нужд, он посадил
на этой усадьбе. Человеку прямая выгода: дал пятачок земли, а
получил добрых восемь соток. И сорт хороший ему посадили. Три
тысячи кустов...
-- А есть у тебя что-нибудь конкретное? На чем строишь эту
догадку...
-- Этот человек сторожит свою картошку, -- уверенно и
энергично сказал Федор Иванович и округлил глаза. -- Он лежку
себе устроил в ежевике. Я сколько раз пробовал поймать... Сразу
срывается и летит, как кабан. Не дает подойти...
-- Хитрый какой кабан... -- академик загадочно улыбнулся.
-- Боюсь, Федя прав. С носом оставил нас Троллейбус. -- Тут
улыбка его погасла, он уныло посмотрел на картофельное поле. --
Иначе где ж еще все его посадки? Эта версия серьезная, ее надо
проверить. Только где ж этот человек живет?
-- То-то. Все торопитесь с Саулом Борисычем. Ударить,
разогнать. Подряд чешете. Я же говорил: линию, линию надо
вести. Тонко, обдуманно. Поспешили... Теперь где мы его найдем,
этого человека? До осени придется ждать. Осенью копать урожай
заявится.
-- Так это ж и там будет все выкопано. На пятачке... Все
трое замолчали. Нечаянно обернувшись, Федор Иванович увидел:
академик и Брузжак пристально смотрели друг другу в глаза.
Сразу сообразил: им от Краснова известно многое про этот
огород. Поэтому он пошел напрямик.
-- Все мешаете мне. Следователи... Иногда думаю даже:
может, это ваш... кабан в ежевике. Как подойду -- сразу
срывается, летит напролом...
-- А зачем ты к ежевике подходишь, сынок? Пусть кабан
лежит в ежевике, если ему нравится. Федор Иванович посмотрел с
изумлением.
-- Так я же говорил! Я думал, это тот человек... А если он
ваш, что же не сказали? Думаете у меня приятнее нет дел? Я же
вон восемь бочек натаскал воды.
-- А зачем тебе, старик, таскать воду для чужой картошки?
-- спросил Брузжак. -- Чужая же картошка, пищевая! Зачем?
-- Кассиан Дамианович, я так не играю, выхожу из игры. Вы
же сами рекомендовали одному товарищу медом вымазаться. Точка.
Больше ишачить здесь не буду.
-- Не нужно ишачить, Федя. Не нужно.
-- И мед весь сегодня же смываю.
-- И мед больше не нужен. Смывай мед.
-- Ну и прекрасно. Дышать будет легче. Надоело в сыщиках
ходить.
И Федор Иванович решительно пошел с огорода. За ним
двинулся академик. По пути он заглянул в пристроенную к дому
тепличку и вскоре вышел с пустым глиняным горшком в руке.
Разочарованно уронил горшок и горько, криво полуоткрыв рот,
собрав на одной щеке морщины, пошел за Федором Ивановичем к
забитой калитке. Они оба перелезли через забор, и Федор
Иванович, как и в первый раз, принял академика на руки. Только
держался суровее.
-- Подержи, подержи, -- сказал Касьян, лежа у него на
руках. -- Все-таки, Федя, выдержка у тебя есть. Это батька
заметил и оценил.
Поставив старика на ноги, Федор Иванович перелез опять во
двор и, разведя руки, подошел к Брузжаку.
-- Обнимемся?
Академик, глядевший в щель, чуть слышно сказал за забором:
"Х-хы!" Брузжак молча подставил жирную круглую спину, и Федор
Иванович, крепко подхватив его "под микитки", взгромоздил
своего молчаливого недоброжелателя на забор, и с той стороны
сердитого и самостоятельного доктора наук принял Кассиан
Дамианович.
А когда Федор Иванович полез на забор, чтобы
присоединиться к двоим, которые, между тем, не ожидая его, тут
же тронулись в путь и о чем-то горячо заговорили, -- когда он
взлетел над забором и перекинул ногу, он застыл в этой позе:
неподалеку от опечатанной калитки стояли два молодых человека в
простых, не новых пиджаках -- не рабочие и не интеллигенты, с
размытыми круглыми лицами. "Может, наши студенты? Актив?" --
подумал он. Стояли симметричной парой, полуобернувшись друг к
другу. Они видели всю процедуру форсирования опечатанного
домовладения и неопределенно улыбались.
Академик и Брузжак остановились в разрыве между концами
труб. Как раз, когда Федор Иванович подошел, Саул шагнул в
темный зев трубы и стал там, слегка наклонив голову.
-- Вполне может пройти... -- сказал он, нарочно не замечая
Федора Ивановича. -- Он ходит здесь.
На это академик, вспыхнув каким-то черным огнем, кинулся в
другой зев и там, сгорбившись, стал на четвереньки, причем, ему
пришлось согнуть и ноги в коленях. Не выдержав муки, тут же,
охая, и выбрался на волю.
-- Нет, исключено... -- сказал он. -- Тут не проползешь и
метра -- издохнешь. Впрочем, -- он присмотрелся к Брузжаку. --
Тебе, пожалуй, подошло бы. Ты сходи туда, до конца. Проверь,
как там оно... А мы тут подождем.
Труба, вибрируя, ритмично задышала. Шаги Брузжака стали
удаляться.
Академик довольно долго молчал. И Федор Иванович,
поглядывая на него, не спешил нарушить молчание. Наконец,
Кассиан Дамианович сказал:
-- Ладно, не заводись. Я, конечно, не Саул, и я тебя
понимаю. Никакой ты не враг. Но что мамкин сынок, это точно.
Нет, тебе не доставляет удовольствия страдание даже врага. Но,
пока враг не страдает, тут ты можешь, в мечтах, расправляться с
ним. Ты, конечно, стараешься работать. Вижу. Но я пронаблюдал
тебя, как ты с Саулом... Когда он тебя дергал за эти самые...
за самое больное... Я нарочно смотрел. Ты готов был кинуться. И
если б кинулся, Саул не встал бы. Это мне понравилось. А как
дошло до дела, до забора, что я вижу! Федька мой уже жалеет
его. Уже размяк! Вот это -- ты. Такие вы все, интеллигенты. И с
картошкой тоже. Когда я экзаменовал вас, ты ж, Федька, начал
его жалеть! Это ж надо -- собой решил прикрыть! Я это в тебе
давно заметил. Я так и сказал ему, Брузжаку. Федька, говорю, не
гончий собака. Не для крови и не для цепи. Он -- хороший,
ценный кобель для перевозки грузов. Ездовый. Нет ему цены.
Говорю, Федьке бороться с врагом мешает душа. Он, говорю, тебя,
дурака, от меня прикрыть хотел. А ему, Федя, эти слова как
табак в глаза. Понял так, что я тебя хвалю. И на стенку сразу
полез. Даже на меня голос поднял. Говорит, идеализм.
Богдановщина. Каратаевщина. Пришивать он умеет. Так что, Федя,
на Троллейбуса я тебя зря пустил. Надежда на тебя плохая.
Вернее, никакая. На Саула приходится опираться. Саулу ничто
глотку врагу перекусить. Науку я по-прежнему тебе оставляю. А
если что коснется людей -- тут будет действовать Саул. Я думаю,
тебя устроит такое распределение?
Труба опять завибрировала, послышались шаги, и, наконец,
из зева показался Брузжак.
-- Труба упирается в стену из колючек. Хуже колючей
проволоки. Никому не пролезть. Надо броню надевать. Похоже, что
этот путь действительно исключается.
Все трое отправились дальше и почти всю дорогу молчали.
Из-за Брузжака, который по-прежнему был бледен и не замечал
Федора Ивановича. Простились они там же, где и встретились
утром -- у крыльца. Академик пожал руку Федора Ивановича и
подмигнул.
-- Насчет дел буду звонить.
Брузжак все-таки принял руку, протянутую Федором
Ивановичем. Но, пока длилось многозначительное рукопожатие,
смотрел гордо и прямо, как дуэлянт.
Они удалились, не оглядываясь. Поглядев вслед, Федор
Иванович тут же и забыл о них. Другое вытеснило: те два молодых
человека с круглыми лицами, что стояли неподалеку от калитки,
полуобернувшись друг к другу. И еще -- интерес Саула к трубе.
"Возможности этой трубы уже известны и там, -- подумал он, --
Эта труба может стать хорошей ловушкой". И душа его сделала
движение -- бежать туда, к ежевике. "Ночью проверю, --
остановил он себя. -- Ближе к назначенному часу. Но проверить
надо". И он был прав.
Ночью -- около часу -- он, рассовав по карманам бутылку со
сливками, пачку масла и пакет с кашей, весь подтянутый и
напряженный, мобилизованный предстоящим делом, незаметно
углубился в парк. Уже идя в парке, он отрабатывал неслышность
шага. И полевой дорогой он шел по краю, пригнувшись. Иногда,
присев к земле, оглядывался, не замечая мягкой теплоты майской
ночи. Слушал, привыкая к тихому фону поющей земли. Ловил
случайные звуки. Далекая тягучая трель козодоя растягивалась,
становилась все тоньше и никак не могла оборваться.
