сказано у теоретика? Зло маскируется под добро! Парашютист, он
же сначала пойдет в колхоз, на ферму, чтоб вымазаться
натуральным навозом. Чтоб потом можно было говорить: "я --
рабочая косточка". Это ведь ключ. Да еще какой! Ко всем дверям!
А как попадет в струю -- слыхал такое слово? Это его,
парашютиста, термин. Как попадет, тут уж не удержать. Прет в
гору и поглядывает: э, да я тут, в струе, не один такой
парашютист!
-- Сложное у нас с вами, Михаил Порфирьевич, получается
объяснение в любви. Немного запоздало оно...
-- Нет, не запоздало. Федор Иванович, не запоздало. Был,
конечно, карантинный срок. Но все произошло у нас очень
вовремя. Вы узнали ночью сапожок?
-- Еще бы!
-- Ну так и он вас узнал. Сегодня утром у нас беседа была.
В его кабинете. Привели Ивана Ильича. Мне понравилось, он был
спокоен. Ассикритов -- мало того, что он психопат, он еще и в
потустороннее верит. Верит в силу своего глаза. Есть такая
ветвь, особая порода следственных работников. У них есть своя
мистика. Верят, что их глаз может повлиять на допрашиваемого,
"расколоть" его. Принялся Ивана Ильича гипнотизировать.
Подошел, воткнулся и смотрит. И людей не стесняется. А Иван
Ильич спокойно так смотрит на него. С духовной высоты. Вниз.
Смотрит и морщится...
У него же, бедняги, язва. Здесь ему хоть молоко будут
давать. Пока он у нас. А вот что будет в лагере -- тут не
ручаюсь.
-- Ну и что нам делать? -- спросил Федор Иванович.
-- Физических возможностей нет. Превращайтесь скорее в
лед. Вы ведь тоже... Не очень давно, но уже находитесь в
сфере... У нас вообще глаз всегда открыт. Если и можно выручить
всех -- только через вашу деятельность. Через ваши картошки.
Если появится прекрасный сорт, известный на весь мир, и станет
известно, что автор -- Стригалев. Делайте что-нибудь, Федор
Иванович. Делайте.
-- А если Сталину...
-- Федор Иванович!.. Мне даже неловко слышать такое.
-- Я просто подумал: а еще что можно...
-- Вы немедленно будете отданы в лапы вашему Касьяну. А от
него -- к нам. Нет, только ваши картошки. Правда, я не знаю,
что вы сможете здесь сделать...
Они уже подходили к мосту.
-- Так вот... Генерал потаращился из-под лба на Ивана
Ильича и отошел, недовольный, несолоно хлебавши. И говорит. О
вас, Федор Иванович: "Ваш друг, он, по-моему, кинулся за вас
драться. Столько отчаяния..." -- "Если бы друг!" -- Иван Ильич
ему. Заметьте, как он вас спасает, как он спасает дело. Как
будто поймал вашу мысль! "Есть, -- говорит, -- от чего
отчаиваться. Я же не успел ему передать то, что академик назвал
наследством Троллейбуса. Столько тонких подходов
нагромоздили... Я уже совсем было решил расстаться. Черт с
вами, с вашей компанией. Такого хорошего человека, как Федор
Иванович, академик сумел так пригнуть к земле. Я же любил его.
Невзирая на наши коренные научные расхождения. Говорил с ним
даже со страхом, потому что он видит все насквозь. Малейшую
неправду. Если к Посошкову я пошел бы справляться по ботанике,
то вот по вопросу о правде, о жизни я пошел бы к Федору
Ивановичу". Он дал вам редчайшую характеристику.
-- А Лену вы видели?
-- Она, Федор Иванович, все знает. Хотела письмо передать,
но я не разрешил. Нельзя рисковать.
-- Скажите ей, что я кольцо ее нашел и храню.
-- Постараюсь передать. Я про Ивана Ильича договорю. Он
дал вам характеристику, а потом заявляет:
"И вот, академик такого человека свалил. Такими делами
заниматься заставил. И я решил передать всю методику. Пусть.
Берите, черт с вами, смотреть не могу на всю эту вашу псовую
охоту. Теперь, -- говорит, -- пусть ваш Дежкин ищет других
учителей. Ни мне не досталось, ни вам. Вот так, гражданин
генерал. Академик еще будет вас благодарить..." Нет, Федор
Иванович, не запоздало наше с вами объяснение. Наш ведь Коля
Ассикритов... Сейчас самое время нам вплотную перейти к нему. И
место подходящее, как раз для таких разговоров. Узнаете
местечко?
Они уже пересекли мост и шли по мощеной дороге -- как раз
там, где ночью останавливалась "Победа".
-- Коля Ассикритов... -- Свешников остановился. Постоял,
осмотрел дорогу. -- В.ы помните ребят, которые сидели со мной
на коновязи? Которые погибли. Они погибли за советскую власть.
Один с именем Ленина на устах. Один -- с именем Сталина. Один
-- по явному недоразумению. А может, так, как ваш геолог. В
силу проявившихся новых особенностей человеческой натуры. Так
тоже может быть. Поговоришь вот так -- самому же видней
становится. От собственных слов. Вот никелевый бог. Он же когда
вводил в действие для своих нужд нашу службу, не говорил: "я
хочу погубить человека за то, что он надумал подарить стране
перед страшной войной нужный обороне никелевый комбинат. И за
то, кстати, что попутно собирался еще рассеять нимб вокруг
моего, богова, чела. В то время как дарить комбинаты
государству могу только я, бог, и больше никто. А нимб --
вообще вещь неприкосновенная". Не-ет! Что он говорил? Он
кричал: "Сволочь, контра, враг, к ногтю его, вредителя. Это,
конечно, ваше дело, дорогие наши чекисты, установить, от кого
он получил свое задание. Но, как большой специалист, как новый,
советский специалист, я чую -- здесь рука Запада".
Когда-нибудь, в архиве найдут... Так вот. Можно и в нашем
ведомстве наткнуться на парашютиста. Для того чтобы его понять,
я шел в двух встречных направлениях. Оттуда, от двадцатого
года, -- к нашему времени. И от нашего времени назад, к тем
годам. В те времена Колька был совсем не такой, как сейчас. Он
был немножко дурачок, отставал от нас. И такая еще штука. Как
привезет ему мать в тряпке кусок сала -- а по тем временам это
же был кусок золота! -- он сразу его спрячет и по ночам
потихоньку ест, накрывшись одеялом. Отрежет кусочек, с головой
накроется, как будто спит... И жует потихоньку. Сосет... А чтоб
с товарищами поделиться -- ни-ни! Мы раза два его хорошенько
проучили -- не помогло. А потом: что такое? Переворот полный!
Наш Коля вдруг начал всех угощать салом. И командира, конечно.
И вообще стал своим парнем. Мы сидим на коновязи -- и он с
нами. Мы болтаем ногами -- и он начинает. Идет гражданская
война, нам хочется сняться, чтоб на карточке и Ильич вышел, а
рядом с нами Коля ножками болтает. И никто этого Колю не знает,
все его любим! Болтает ногами и потихоньку уже голос подает.
Как? Не просто. Он начал сначала поправлять нас, тоном
старшего. Мы на коновязи любили побеседовать. О мировой
революции, о международном положении, о внутренней политике. И
наш Коля посмотрит вдруг на кого-нибудь из нас своими черными
глазками... Они тогда уже у него начали загораться... Посмотрит
и прошьет веселым голосом: "Так что ты нам еще скажешь,
Свешников?.. О политике нашей партии? Давай, давай, агитировай,
послушаем тебя. Только лучше будет, если ты поосторожнее слова
будешь выбирать. Такие вещи сам понимать должен". После такого
замечания у Свешникова, понятно, язык распухал, и наступала на
коновязи тишина. Тут Коля доставал свое сало, и все
налаживалось. Потом он стал нам давать отпор. "Не знаю пока, с
чьего голоса ты, Богданов, поешь. Пока еще не знаю. Только
учти, у нас такая пропаганда не пройдет". Тут уж мы стали его
бояться. Впервые узнали этот особенный страх перед поднявшимся
над нами активистом. К счастью, нас скоро разослали по фронтам.
Но у меня на всю жизнь остался вкус на таких людей.
Навстречу надвигался парк, переполненный слитным вечерним
ревом грачей. День уже сильно пожелтел.
-- А потом мы с ним встретились... Уже после второй войны.
Я слышал, что Коля сделал успехи. И вот выходит ко мне изящный
генеральчик. Я бы сказал даже грациозный. Он меня повел домой.
А там -- дворянское и купеческое серебро, французский хрусталь,
саксонский фарфор. Все подержанное. Под одеялом у Коли теперь
было не сало. И серебро с хрусталем, впрочем, было уже
пройденный этап. Должность, авторитет, пост -- вот что его
тянуло к себе. Капитанская рубка, командирский мостик. А его
привычка пугать, поправлять людей и давать отпор перешла в
новую фазу. Он теперь полюбил групповые дела. Чтоб заговоры.
Лично чтоб их раскрывать. Чтоб все начальники оказывались
простофилями, а он один чтоб сорвал маску с врага,
прикинувшегося талантливым ученым... А где их возьмешь,
заговоры? Чтоб такое изысканное блюдо ему на стол. Все -- за
советскую власть! Твой академик сразу его понял. Так что,
дорогой Федор Иванович, они вцепились вдвоем в наших ребят и не
отпустят. Видел же, Коля лично ездит арестовывать. Группа! Он,
конечно, обвинение натянет, тут он мастак. Да и помощников
сколько. Общественность вся навстречу... Не поймешь -- в ужасе
или счастлива, что у них это кубло открылось... Так вот, Федор
Иванович, встретились мы, значит, с Колей. Я как раз назначение
получил к нему, он выхлопотал. Показал он мне хрусталь.
Хлебницу старинную серебряную, с хрустальной крышкой. Выпили. Я
осторожное замечание ему насчет хрусталя. Как будто в
восемнадцатом, на коновязи вместе сидим. И схватились. Почти на
ножах. Я свой нож прячу, а он к горлу прямо лезет, чует свое
преимущество. Ему можно все говорить, мне -- с оглядкой. Вам
придется еще с ним разговаривать -- заметьте, сразу бросится в
глаза: эти люди всегда правы. Куда ни шагнет -- там и прав. У
него все такие слова: "Исторически...", "Революционное
правосознание...", "Интересы рабочего класса..." И все врет.
Тот же самый парашютист остался. Но сказать ему не могу,
вовремя спохватился. И не потому, что жить хочу. Интересы
рабочего класса требуют.
-- Молчать?
-- Да, представьте, молчать. Надо молчать и делать что-то.
Достойное. А последняя встреча с ним меня не минет. Вот если бы
Троллейбуса удалось спасти...
Когда, продолжая так беседовать, они вернулись на
Советскую улицу, к площади, -- уже сгущались теплые майские
сумерки.
-- Все же нам с вами надо договориться, -- сказал Федор
Иванович. -- Вы считаете, что парашютист откуда-то прилетел к
нам? Что мог бы и не прилетать? Тоже, значит, уверены, что это
пережитки капитализма?
Свешников сначала ничего не сказал. Состроил свою
очередную мину: широко раскрыл глаза и подпер изнутри языком
толстые розовые губы. Потом остановился и, тыча себя пальцем в
лоб и в грудь, проговорил:
-- Ни черта ты не понял! Или притворяешься. Вот, вот
откуда прилетел! Из бесконечности своей собственной прилетел
этот парашютист. Это перешло к нам не от капитализма, а от
человека. А разговоры о капитализме только помешали нам его
вовремя остановить. Среди нас он сидел, уже тогда, на коновязи.
Вот если бы я мог на митинг собрать... Эти святые, доверчивые
тени. С которыми в одном строю... Я бы им крикнул:
"Ребята! Революционеры! Вы проворонили вашего классового
врага! Вы так старались, боролись с классовым врагом, а он
сидел рядом с вами и подсказывал, кого надо убрать. Вы всю
жизнь ходили с ним в обнимку. И своих уничтожали под его
дудку".
Собеседники постояли под деревьями, прощаясь. Помолчали,
глядя друг другу в лицо.
-- Касьяна вашего к нам заслал не царь. И не Америка. Сам
прилетел. Сначала все озирался, мечтал, завидовал. Искал
ходы... Потом тронулся в путь -- изучать, о чем все кричат. Так
что прилетел он из своей собственной бесконечности... Которая
долго была недоступна моей простой башке. Хоть башка и видала
много разных книг. Все они, как сговорились, отводили мое
