коммунаров сра-жал-ся..." Страшная мелодия и страшная
отрывистость слов, хоть и смягченная угловатой женственностью,
занятой кухонными заботами, -- полоснула. Так, видно, пели сами
эти коммунары... Сразу зашелестела знаменами, застучала ночными
выстрелами, глянула голодными глазами революция. Федор
Иванович, не вставая с дивана, все еще находясь в семнадцатом
году, стал механически рассматривать висящую против него на
стене мутноватую фотографию величиной в половину газетной
страницы. Фотография была под стеклом и в коричневой узкой
рамке. Там были сняты пять молодых, даже юных красноармейцев в
маленьких фуражках со звездами и в новенькой форме. Все пятеро
сидели в ряд на бревне коновязи, свесив ноги в галифе и
хромовых сапогах со шпорами. Они весело, браво глядели в
объектив фотоаппарата. Эта группа ничего не говорила Федору
Ивановичу, фотография требовала разъяснений. И он отвернулся,
стал смотреть на серую кирпичную стену за окном.
-- Почему отвернулись? В этой комнате только сюда и нужно
смотреть, -- сказал Свешников. Он снял фотографию со стены и
положил ее Федору Ивановичу на колени. -- Смотрите, смотрите,
может, найдете что-нибудь.
Федор Иванович принялся опять рассматривать фото. За
спинами красноармейцев высились каменные постройки, это сразу
меняло дело. Это был Кремль. Между домами вдали темнели
несколько зубцов стены.
-- Юные рыцари революции, -- сказал Свешников над ним. --
Смотрите еще! Может, найдете знакомых...
Федор Иванович внимательно рассматривал лица. Нет, он не
узнал там никого. Потом он увидел далеко за коновязью между
домами еще группу, человек шесть. Размытые расстоянием,
выпавшие из фокуса фигуры. Люди беседовали, сойдясь кружком, и
там стоял, подавшись вперед, один -- поменьше ростом. Разъяснял
что-то для всех, а они слушали, и в позах была вера и
готовность. Вот этот человек и показался знакомым. Федор
Иванович посмотрел на полковника.
-- Я, кажется, нашел. По-моему, вот здесь. Это он?
-- Да, это он. Он самый. Мы хотели с ним сняться и
специально подкараулили, когда он там остановился с товарищами.
-- Аркашка снимал, -- сказала женщина. Она уже внесла
пироги и тоже рассматривала фотографию.
-- Аркашка, -- подтвердил Свешников. -- Его нет в живых.
Из всех, кто здесь снят, никого нет в живых, кроме двоих. Из
тех, кто с Ильичом стоял, тоже нет никого. И его самого,
понятно...
-- Все погибли, -- с некоторым вызовом сказала женщина. --
Все погибли. За революцию. Аркашка первым. Белые порубали.
-- А это вот Вася Богданов, -- тихо, с туманом в голосе
сказал Свешников. -- Его разорвали бандиты. Привязали за ноги к
двум березам. К загнутым. И отпустили. А это сидит Хитрун. Его
в прорубь опустили. В тридцать втором. Это Вася Соловей. Его
сначала белые... Кисть ему отрубили в бою. А свои докончили. В
тридцать восьмом.
-- Какие они были свои? -- возвысила голос женщина. --
Что, Медяшкин был свой?
-- Свой, свой, не говори. Кто же, если не Медяшкин? Из
грузчиков, как и я. Правда, дурак...
-- Ничего себе дурак! Всегда знал, что орать.
-- Эт-то он верно, знал. А вот этого, с краю сидящего, вы
должны бы узнать, Федор Иванович!
С краю сидел почти мальчик -- плотненький, губастый,
добродушный. С пышными белыми волосами под фуражечкой. Глубоко
сидел, сложился почти вдвое и соединил толстые ручищи между
колен.
-- Это я, я! -- не удержался полковник. -- Мишка
Свешников!
-- Раз шпоры -- значит и шашки где-то лежат? -- спросил
Федор Иванович. -- Приходилось шашку держать?
-- Приходи-илось, -- протянул полковник, вспоминая. -- Все
приходилось... Давайте теперь по пирожку съедим.
Пироги были, как булки, -- сплошной сладковатый хлеб и
слабый вкладыш из капусты с рубленым яйцом.
-- Чайку бы дала по кружечке...
-- Сейчас, -- женщина вышла из комнаты.
-- А кто с другого краю? Вот этот... -- Федор Иванович
постучал пальцем прямо по физиономии пятого красноармейца.
Физиономия была узкая, черноглазая, и вокруг глаз светились
глубокие тени. Человек был похож на юную мечтательную девушку в
фуражке.
-- Тоже не узнали? Это же Коля Ассикритов. Мой нынешний
начальник. Интересный, весьма неглупый, одаренный товарищ. Как
говорится, растущий. Кое в чем мы с ним расходимся, доходит
иногда и до крика... Но в общем -- человек на своем месте. Дело
знает.
-- Мне кажется, он... -- начал было Федор Иванович. Но
Свешников, перебив его, как будто не слыша, громко закричал в
сторону двери:
-- Как там чай? Дадут нам его, наконец? К таким пирогам
нужен чай!
И женщина принесла две полулитровые обливные кружки с
чаем. Там уже был и сахар, и она обстоятельно помешала в каждой
кружке ложечкой и забрала ее себе. Таков здесь был ритуал
чаепития. С фронтовым оттенком.
-- Этот ваш Ассикритов... -- начал было опять Федор
Иванович, отхлебнув из кружки. Но Свешников, будто не слыша
его, тут же закричал:
-- Хороший чай у тебя, слушай! Это что, краснодарский?
-- Пей, не все ли тебе равно, -- ответила женщина. И,
отойдя к открытому окну, закурила сигарету и глубоко села на
подоконник, как на коновязь.
Федор Иванович больше не заговаривал об Ассикритове.
Фотографию повесили на место, гость время от времени
посматривал на нее. Когда допили чай, Свешников поднялся.
-- Мы, Настя, пойдем, погуляем маленько, не возражаешь?
-- Хоть до утра, -- сказала она.
И они вышли в переулок. Молча дошли до угла.
-- Что ж об Ассикритове не спрашиваете? Теперь можно, --
сказал полковник.
-- А что, собственно, спрашивать? Все вроде ясно. Почему
вы его называете парашютистом?
-- Правильно начинаешь разговор. -- Свешников соскользнул
на "ты" и сам этого не заметил. Видимо, он все еще сидел на
своей коновязи, в своем двадцатом году. Это чувствовалось, он
сегодня был несколько иным. -- Правильно поставил вопрос. А вот
отвечать придется с подходом. У Достоевского сказано, ты
помнишь? В "Преступлении и наказании". Он говорит, что господа
социалисты все хорошо с помощью логики рассчитали, но не учли
одного -- натуры человека. А с одной логикой, Достоевский
говорит, нельзя через натуру перескочить. Логика предугадает
три случая, а их миллион. Коммунисты тоже натуру не учли. И не
поставили вовремя преграду. Для миллиона случаев. А надо было
попытаться. И дальше так себя вели, не ставили преграду. Как
будто натуры нет, а одно только социальное происхождение. Может
быть, уже и умышленно. Потому что, когда вопрос начал всерьез
возникать, натура уже крепко сидела там, где ей и хотелось
сидеть. И ее тоже звали "товарищ". От нее-то, от натуры, все и
пошло. Что цели сначала были святыми -- по себе скажу.
Некоторые моего генерала фанатиком называют. За черные глаза. А
какой он фанатик? Фанатики не едят сало в одиночку, тайком от
всех. Накрывшись одеялом с головой. Должностей не ищут. И
смерти не боятся. Фанатик -- я, Федор Иванович. Тебе одному
откроюсь. Чувствую, тебе могу открыться. И вообще, тебе первому
признаюсь. Потому что получится пустое, болтовня, если
направо-налево начать говорить. А там и не заметишь, как вместо
дела пойдут одни, Федор Иванович, слова. Натура начнет свое
делать. Ее никто не видит, она во внутреннем нашем конусе. За
ней каждый должен сам смотреть. А это занятие -- на любителя.
На ре-едкого любителя... Все мы тогда, когда на коновязи
сидели, думали -- в классах все дело. А классовая борьба тоже
требует понимания особенностей натуры. А мы тогда только
напрямик. Мой-то генерал был ведь беднота из бедноты. Помнишь
фото, худой какой? В-идел я и его мать. Баба такая в платке.
Темнота! Кто же мог подумать, что нашего Кольку Ассикритова --
на парашюте к нам из того мира? Из мира наживы и эгоизма?
-- Я понимаю вас, но не совсем... Как это -- на парашюте?
-- Абстрактно мыслить не умеешь. А еще песочные часы
придумал. Вот слушай. Вообрази себе самого практичного трезвого
эгоиста-буржуя. Представь теперь, что его сбросили к нам на
парашюте. Экспериментально. Где-нибудь в самом центре советской
действительности. Сбросили -- и хода ему назад, в Нью-Йорк, уже
нет. Теперь рассуждать давай. Что он станет делать,
осмотревшись? Возьмет вилы и попрет в одиночку войной на всю
советскую власть? Не-ет, Федор Иванович! Фигу! Ведь он трезвый
и практичный. Стало быть, неглупый. Что он будет делать в самом
центре советской действительности? Жить-то хочет. И не как бог
даст хочет жить, а хорошо. Федор Иванович, он прежде всего
осмотрится. Внимательно изучит все и скажет: ого, и тут можно
жить! Он будет делать то, -- Свешников вытаращился на миг. --
Он будет делать то, что скорее всего приведет его к власти и к
благам. Будет кричать наши специфические слова. Есть такие
слова, которые у советского человека все силы отнимают. Вот он
их и начнет кричать. И получит то, что ему нужно. Мы кричим "Да
здравствует мировая революция!" -- а он еще громче нас. А
внутрь не заберешься -- кто как кричит. Песочные часы так
устроены, ты прав, Федор Иванович. Из одной колбы в другую --
как проникнешь? А следующим заходом он станет давить тех, у
кого зрение сохранилось, кто поднимет на него зрячие глаза.
Конечно, это будут самые лучшие наши ребята...
Они замолчали и долго шли с темными лицами, словно
поссорившись.
-- Во-от ведь, какая штука, Федор Иванович, дорогой. Да вы
и сами знаете. Громче всех кричи и куй свою судьбу. Трибуна,
трибуна! Парашютиста искать надо среди тех, кто громче всех
кричит. Но никак не среди тех, кого гонят. Кого гонят, тот мог
бы и не соваться. Его бы и не погнали. Жил бы себе и подпевал.
А если суется... Если он суется -- значит, дело ему дороже
жи-и-изни, Федя. Значит, он наш человек. А парашютист его к
ногтю, представляешь? Как врага...
Тут оба собеседника надолго замолчали. Потому что Федор
Иванович по особенному нахмурился -- вспомнил свой давний
разговор со Стригалевым. Там шла речь о сапогах, косоворотке и
кукушонке, который выбрасывал других птенцов из гнезда.
Вспомнил и громко вздохнул.
-- Вот твой никелевый бог, -- заговорил полковник, но уже
тише -- они уже вышли на Советскую улицу, где было много
народу. -- Вот твой никелевый бог. Наверняка когда-то кричал со
всеми. Не кричал -- орал! Интересы революции, выкатив глаза,
поддерживал. А потом, прикрываясь этими интересами, стал свое
подсовывать. Такие боги, они возникали закономерно. Мог ли
вчерашний пролетарий знать, где искать никель? Шут его знает,
где его искать! И вообще, что с ним делать... Естественно, он
посылал своего парня на рабфак. Долго смотрел ему в глаза: вот
ты выбьешься в ученые -- не продашь меня? "Я? Продам?! Что ты!
Нет! Честное слово! Честное ленинское!" А потом становится
никелевым богом. И уже строчит донос на твоего геолога!
Преграды натуре не поставили! А как поставишь? Его же,
никелевого бога товарищем называли! Громче всех ведь кричал.
Мода была -- кричать...
-- Не потому что кричали, -- заметил Федор Иванович. --
Потому что верили.
-- А что делать? Кругом вопросы, многое неясно и в теории
и в практике. А тут Деникин прет, там англичане высадились,
Колчак, белополяки. Некогда дожидаться знания. Приходилось
кое-что и на веру. Где чего не знаешь, восполняешь
революционной страстью, ненавистью к врагу. А это такие вещи,
под которые подделаться... таланта особенного не надо. Как
