В воскресенье -- уже одетый в нитяные синие тренировочные
брюки и в оранжевую полурукавку -- легкий, худой, готовый к
бегу, он вышел в парк. Но все еще не решался пуститься рысью
при людях. Уходил в темные места и там позволял себе робкую
пробежку. Один раз мимо него -- цепочкой -- пронеслись с
палками лыжники на своих роликах, восемнадцать или двадцать
человек, -- лыжная секция института с коротышкой-тренером во
главе. Федор Иванович проводил их глазами. Заметил, что там
были не только студенты -- на роликах неслись и аспиранты, и
два молодых преподавателя. Будто с завистью долго глядел им
вслед. "Надо записаться", -- подумал. И побежал по тропе, уже
не обращая внимания на публику.
Впоследствии он не раз вспомнит об этом явлении, впервые
давшем о себе знать в темном парке и пустившем крепкие корни. И
удивится тому, как складываются в нас важные решения -- загодя,
исподволь. Также, как в спящей почке растения начинается новая
жизнь -- с первого деления клетки. Или подобно тому, как птица
вдруг подбирает первую травинку, чтобы начать вить свое первое
гнездо.
-- Равенство -- понятие абиологическое, -- любил говорить
Стригалев. -- В природе равенства нет. Равенство придумано
человеком, это одно из величайших заблуждений, породивших уйму
страданий. Если бы было равенство -- не было бы на Земле
развития.
Интересно, что высказал эту мысль не заинтересованный в
свое""! превосходстве богач, а человек бедный, каким мог бы
показаться Иван Ильич тому, кто посмотрел бы на него с денежной
стороны. Сам он был доволен своим имущественным положением.
Правда, не мог бы объяснить, почему. Но Федор Иванович легко
ответил бы на этот вопрос: потому что Стригалев владел такими
богатствами, которые не давали спать даже академику Рядно, чьи
денежные доходы превышали заработок заведующего проблемной
лабораторией по меньшей мере в восемь раз. Академик очень остро
чувствовал неравенство, он был обделен!
-- Идея равенства позволяет бездарному жить за счет
одаренного, эксплуатировать его, -- так рассуждал Иван Ильич.
-- И все равно, захватив себе даже большую часть, бездарный не
получит главного -- таланта. Приходится притворяться одаренным,
приближать к себе тех, кто хвалит твой отсутствующий дар. Идея
равенства позволяет бесплодному негодяю с криком забираться на
шею трудолюбивому и увлеченному работяге и брать себе лучшее из
того, что тот создает.
Иван Ильич признавал только одно равенство для всех:
равенство предварительных условий для деятельности. Всем дана
возможность трудиться. Создавай, что можешь создать, созданное
бери себе, заплати все долги и остатком распоряжайся по своему
усмотрению. Можешь раздать. Но к чужому руку не протягивай.
Нигде в мире не сыщешь двух человек с одинаковым рисунком
папиллярных линий на пальцах. Линии эти -- знак неравенства,
который природа выслала на поверхность. Есть и еще индикаторы
-- криминалисты говорят, что и форма ушей у человека так же
неповторима. И форма носа. Что же творится с нашими внутренними
органами, которых не видно? С тончайшими структурами,
составляющими наш мозг? Вот говорят, что и модуляции
человеческого голоса -- неповторимы!
На дереве нет двух одинаковых листов, утверждал Иван
Ильич. В одной ягоде картофельного растения нет двух семян с
зеркально одинаковым набором свойств. В одном организме нет
двух одинаковых клеток.
-- Одной пыльцой, взятой с одного единственного цветка, вы
можете опылить все цветы па целой грядке растений, происходящих
от одного клубня. И нигде не завяжется ягода, а на одном могут
появиться целых четыре. У меня такое бывало и не раз. Более
того, и на этом растении четыре ягоды будут висеть на одной
кисти. Рядом с кистями неоплодотворившихся цветов. Поэтому, --
наставлял он Федора Ивановича, -- не уставайте опылять. Не
вешайте носа от неудач.
Стригалев уже опылял прошлым летом пыльцой "Контумакса"
множество растений. И у своего единственного куста вида
"Контумакс" опылял все цветки пыльцой с наших огородных
картошек. И ничего не получилось. Весь мир -- десятка два
крупнейших биологов -- изобретал хитрейшие приемы, чтобы
скрестить "Контумакс" с простой картошкой, но им пока не
удавался даже предварительный шаг -- удвоение числа хромосом у
этого южноамериканского дикаря. Сейчас Федор Иванович должен
был повторить опыление "Контумакса", но уже на трех кустах. У
него были некоторые шансы -- это ведь был "Контумакс"-гигант, с
двойным набором хромосом. На всех трех растениях, стоявших на
балконе Тумановой, дружно наливались кисти бутонов.
В понедельник, работая в учхозе, он набрал в стеклянную
трубочку от глазной пипетки желтой пыльцы с цветов,
распустившихся ка делянке, где рос сорт "Обершлезен", известный
у селекционеров как хороший опылитель. Заткнув трубочку
кусочком ваты, он положил ее в грудной кармашек пиджака, сунул
туда же пинцет, взял десяток бумажных изоляторов, то, что
академик Рядно назвал "противозачаточными средствами", и после
захода солнца отправился к Тумановой.
Это был четвертый вечер, и его ждали. Около ложа Антонины
Прокофьевны стоял круглый столик, и она приготовилась наблюдать
таинство. Сев за столик, Федор Иванович начал это таинство с
лекции. Он пересказал Тумановой мысли Стригалева о равенстве и
о необходимости из года в год настойчиво опылять упорные
растения, не поддающиеся скрещиванию. Когда все было высказано,
он лишь двинул пальцем в сторону балкона, и одна из бабушек тут
же принесла и поставила перед ним горшок со стройным
широколистым растением, слегка похожим на этажерку. Оно лишь
отдаленно напоминало картофельный куст. Было всего лишь два
толстых стебля, и каждый заканчивался напряженной кистью
бутонов. На одной кисти раскрылся кремовый, слабый, как
рассвет, цветок с оранжевым сердечком. Федор Иванович отщипнул
его ногтями.
-- Федь! -- сказала Туманова падающим шепотом. -- Зачем ты
это?
-- Раскрытый уже не годится. Он самоопылился.
-- Этому вейсманизм-морганизм учит?
-- Природа учит.
Три зрителя молча уставили на горшок с начинающим цвести
растением напряженные взгляды.
Взяв пинцет, Федор Иванович раскрыл один из верхних
бутонов и быстрыми движениями оборвал недозревшие
матово-оранжевые тычинки. Поднес трубку с пыльцой и прикоснулся
ею к сиротливо оголенному рыльцу. Так, один за другим он
кастрировал и опылил три цветка. Осталось еще четыре -- их он
оборвал.
-- Не созрели, -- пояснил зрителям.
Всю кисть он ввел в бумажный пакет и обвязал его горловину
тонкой проволочкой. На второй кисти он опылил четыре цветка. И
надел второй изолятор. Потом открыл свою секретную записную
книжку и проставил в неких графах числа: 28, 5 и 7. "Двадцать
восьмого мая на данном растении опылено семь цветков" --
означала запись.
-- Слушай, Прокофьевна, -- сказал он, пока бабушка уносила
горшок на балкон и доставляла в комнату второй. -- Я все думаю,
для чего тебе пускать сюда этого человека...
-- Ты насчет этих горшков? Не бойся, -- стальным голосом
отрезала Туманова. -- А ходить он будет.
-- Можно было бы и поворот ему. От ворот...
-- Дурак, меня на какие откровенности толкаешь. Сколько
мне лет, по-твоему?
Бабушка поставила на стол второй горшок. Здесь было три
стебля, все -- увенчанные кистями бутонов. Сжав губы, он молча
принялся раскрывать и кастрировать самый зрелый бутон.
-- Думаю, что лет тридцать тебе есть, Прокофьерна...
-- Не ври... Галантный кавалер. Тридцать восемь мне. Самый
бабий сок. Женщина я или не женщина?
-- Вопросы какие-то... Какой может быть разговор?
-- Хорошо. Муж он мне?
-- Собственно...
-- Ох, не люблю, когда виляют. Не муж он, конечно. Но
мужик. Есть силы в природе... Которые способны забрать власть
над человеком. Женщина, если она полнокровная... Ну, да ты еще
дите, ничего не понимаешь. Хоть и ученый.
Но он уже понял. Вспомнил, как Лена говорила ему что-то
похожее. Дамка ей говорила бывалая... Ужаснувшись, начал
краснеть и, почувствовав это, сильно ущипнул себя пинцетом. Не
помогло -- Туманова заметила все.
-- Получил? Краснеешь? Вот так. Не лезь в бабьи тайны.
Он опылил на втором растении шестнадцать цветков. На
третьем оказалось два стебля. Здесь он опылил девять цветков.
Всего в этот вечер Федор Иванович записал тридцать два
опыленных цветка.
-- Слушай, -- сказал он, отодвигая стол и поворачиваясь к
Тумановой. -- Забудем мою глупость, ладно?
-- Сам и забывай. Меня такие вещи давно уже в краску не
кидают. Жениться тебе пора...
-- Этот вопрос я обдумаю. Скажи-ка, Прокофьевна, ты хорошо
знала всех, кто входил в "кубло"?
-- Многих, конечно, хорошо. С Леночкой Блажко мы были
очень близки. Правда, что она тебя мужем назвала? Когда ты к
ним на киносеанс влетел?..
-- Да, я делал ей раза два такие намеки...
-- Не успел ты. Не намеки надо было делать, а опылять. А
то все картошку опыляешь... Девка какая была. Вот твоя жена.
Она очень много о тебе говорила. Шляпа ты, больше ты никто.
"Вот та дамка бывалая, -- подумал он. -- Вот кто наговорил
ей про непреодолимую силу... Которая может забрать власть..."
-- А ведь не всю, не всю власть эта сила забирает над
человеком, -- сказал он.
-- Всю, всю, Федька. Ничего не оставляет.
-- Тогда я боюсь. Ты же ввела его в "кубло"... Тогда я,
пожалуй, должен буду забрать у тебя и семена, и горшки.
-- Дурак ты, дурак чертов! -- закричала Туманова. --
Ловишь все меня! Умней я стала через тот случай с "кублом". Не
доберется он! Сила силой, а Ивана Ильича наследство он через
мой труп... Даже и через труп не получит.
Успокоение, которое почувствовал Федор Иванович, спрятав у
Тумановой значительную часть "наследства" Ивана Ильича,
оказалось очень недолгим. Он в тот же вечер вспомнил о новом
сорте, и теперь его все время тревожил повисший в воздухе и,
похоже, неразрешимый вопрос: как разыскать среди трех тысяч
кустов те восемнадцать, которые нужно было спасти. Это надо
было сделать до осени, потому что в октябре кто-то придет и
начнет выкапывать всю картошку подряд. И тогда новый сорт сам
себя покажет цветом клубней. Обязательно обратят внимание на
невиданный цвет -- цвет загорелого женского лица. И на
матовость, как у замши.
Вопрос не отступал, и, занимаясь своими делами в учхозе,
Федор Иванович теперь часто останавливался и остекленело
смотрел в одну точку. Краснов это заметил и однажды негромко
сказал:
-- Федор Иванович, вы что-то задумываться стали...
-- Задумаешься, -- последовал горько-рассеянный ответ. При
этом Федор Иванович посмотрел долгим новым взглядом, непонятным
и смущающим. Он в это время думал о Тумановой и о власти,
которую забрал над нею альпинист. -- Еще как задумаешься, --
повторил он, любуясь ее остолопом. -- Троллейбуса-то замели, а
сорт где?
-- Где? Только на огороде у него. Только там. Логика
подсказывает.
-- А морфология кагегорически отрицает. Нет сорта, чтобы
не имел морфологических особенностей. Я ходил смотреть. Там
картошка уже цветет. Все цветки белые. И рассеченность у
листьев одна и та же. У всех. Это все сплошь -- "Обершлезен". Я
бы не задумывался, если бы сорт был там...
-- Троллейбус потому и посадил там "Обершлезен"... Потому
что новый сорт у него, думается, потомок родителей... Из
которых один -- как раз "Обершлезен". И от немца перешла эта
рассеченность. Удобно маскировать сынка рядом с папой...
