внимание от места, где парашютист обитал. Все туда велели
смотреть, за рубеж. Или на царя оглядываться. Только не внутрь
себя. Нужно было наткнуться на ваши песочные часы, нарисованные
на столе, -- тут только все догадки окончательно стали на
место. И Касьян, и мой Коля прилетели к нам из своего
собственного внутреннего пространства, переполненного завистью.
Завистью и мечтой о власти.
И, чувствительно пожав руку Федора Ивановича своей мягкой,
но железной клешней, полковник повернулся и зашагал прочь,
вертя узеньким задом. И голова его была, как кастрюля с
ручками, торчащими врозь и вверх.
* ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ *
I
Не то чтобы некоторые слова полковника подействовали. Хотя
они, конечно, запомнились -- его слова о том, что Федор
Иванович "тоже находится в сфере". И что в некоем месте "глаза
всегда открыты". Федор Иванович уже порядочно времени что-то
предчувствовал. Что-то летало вокруг него в воздухе, похожее на
тополиный пух. Отдаленный голос томил его, говоря: остановись,
отбрось все, подумай, что тебе угрожает и как эту угрозу
избыть. Сегодня вследствие всех этих тянущих за душу ощущений в
нем особенно громко заговорило дело.
Придя к себе, он взглянул на часы -- было десять вечера.
Затем посмотрел на окно -- оно уже глубоко посинело. Сверкнув
глазами, он снял трубку телефона. Торопливо набрал номер и тут
же услышал поющий, гибкий голос Тумановой, невольно залюбовался
ее отработанным на сцене московским произношением:
-- Да-а-а! Слуш-шаю!
-- Ты не спишь?
-- Федька! Ты меня совсем забыл, соба-ака такая... Дуй
тебя горой!
звучит еще страшнее. У меня вот преломилось... Ты, наверно, не
-- Погоди, ты хочешь ко мне? Так чего ж ты висишь на
телефоне, трепло э-этакое? Беги скорей, ты все мне скажешь на
ушко, хи-хи-и!
Положив трубку, он вытащил из-под койки мешок с пакетиками
картофельных семян. Переложил семена в хозяйственную сумку, а
мешок с остальными вещами сунул обратно под койку. Надев куртку
из тонкого брезента и сапоги, взяв сумку, он вышел на крыльцо.
Вечер был мягок и глубок. Наступало хорошее время для тайных
дел.
Поглядывая вокруг себя, он ловко пронес сумку по ночным
теням парка и улиц, переходя из тени в тень, пока не очутился в
Соцгороде. Здесь, на третьем этаже дома из серого кирпича, он
нажал кнопку звонка. Последовал щелчок автомата, его впустили в
коридор, и две бабушки в черном приняли от него сумку и
положили в кухне на стул.
Туманова ждала его, обложенная подушками и кружевами.
Черные блестящие и слегка дымящиеся волосы -- ее краса -- текли
рекой по подушкам, образуя пороги и извитые заводи, обтекая
белые острова. Вплотную к ее ложу было придвинуто кресло, там
стояла прислоненная к спинке знакомая Федору Ивановичу
литография в рамке -- измученный долгой казнью святой
Себастьян, поднявший к небу полные слез глаза. Радостно просияв
навстречу, Антонина Прокофьевна взяла левой рукой правую и с
силой начала ее разгибать, при этом продолжая сиять. Это у нее
было новое. Видимо, паралич тронулся дальше. Разогнув руку,
Туманова подала ее Федору Ивановичу, и, здороваясь, он
почувствовал, что рука холодновата.
-- Садись в кресло. Чего это у тебя сегодня с глазами?
Мрак какой...
-- Потом скажу.
-- Ладно, подожду. Себастьяна поставь сюда, к стеночке.
Будем вместе смотреть. Я чем больше на него смотрю, тем ближе
он двигается ко мне, в наш двадцатый век. Все больше нахожу
знакомых. Вон, например, в арке... Твой академик Рядно
расхаживает.
-- Слушай, а ты знаешь, что месяц назад...
-- Про ребят? Знаю, знаю, -- она погасла, задумалась. --
Знаю, Федя... Подай-ка мне, вон, сигареты. И спички подай.
Она сунула в рот сигарету, выстрелила спичкой, подожгла
табак, проворно делая все одной рукой. Поспешно и горько
затянувшись, сделала крашеные губы колечком и с самого дна души
вытолкнула круглую палку дыма. И замахала спичкой, гася ее.
-- Видишь, курю... -- и опять затянулась и выпустила струю
дыма, глядя в одну точку. -- Раньше только баловалась, а
теперь... Остолоп-то мой, как он надул меня, сволочь. Говорил,
что принял новую веру. Так горячо проповедовал. Книгу мне
принес. Это он, он принес тогда. И я поверила. И допустила его
в кубло.
Они же у меня, ты знаешь, собирались. Чайку попить. А этот
уже что-то проведал. Понял, что через меня надо...
-- - Он все мячик свой из руки не выпускает. Все мнет...
-- Ладно уж, скажу тебе. Все тайны тебе выдаю, смотри...
Ты приглядись к его руке. То, что в книжках называют "тыльная
сторона ладони". Он ее не показывает, а ты ухитрись и посмотри.
Там у него маленький рубчик. Крестиком. С этим крестиком целая
история. За год примерно до твоего появления у нас кто-то
повадился лазить к Ивану Ильичу на огород. Ягоды с картошек все
воровал. С его полиплоидов. Что поделаешь, все хотят новый сорт
создать. Кто только не мечтает. И все вокруг Троллейбуса ходят.
Ругают, а ягоды воруют. Так вот, заметили, что кто-то лазит. И
один интеллигентный ученый сказал: против зла нужна
неожиданность. Шок нужен. Как будто твоих теорий наслушался. И
нарисовал схемку. А инженер один, тоже ученый, и тоже
интеллигент... игрушку такую сделал по схемке. В Германии, я
слышала, кроликов хозяйки убивают такой вещью. Пружина там
страшная была, не сожмешь. А бьет -- как пулей. И присобачили
ту вещицу к ручке калитки. Там, во дворе, вторая калиточка,
внутри, с ручкой. Ручка -- как ручка, а как возьмешь да
повернешь, тут тебя и стукнет. Прямо в ладонь. Навылет... И
вот, сижу я дома, и мой идол заявляется. Рука забинтована, как
куклу держит. Ты смотри, не болтай об этом, тайну я тебе
доверила. Эта штука ему несколько косточек там раздробила. Вот
он и разрабатывает теперь. Дур-рак. Никакого просвета...
Она опять затянулась. Потом, сильно сморщив нос,
посмотрела Федору Ивановичу в глаза.
-- Давай выпьем, а? Во-одочки!
Обе бабушки словно ждали этого -- сразу появились п
бутылка, и закуска. И каждая, получив долю, прикрыла ладошкой
свою стопку, как горящую свечу, и обе зашаркали на кухню.
Когда Туманова и Федор Иванович выпили по пер-рой и когда
истекла пауза, необходимая для того, чтобы души собутыльников
соприкоснулись, он сказал:
-- А еще ты что-нибудь, Прокофьевна, знаешь?
-- Я все знаю.
-- И об Иване Ильиче?
-- Знаю и это. Что ему удалось... -- и шепнула: -- Он
ночевал тогда у меня.
-- А ты знаешь, прошлой ночью что произошло? Она очнулась
от своей водочной мечты, уставилась на него со страхом.
-- Иван Ильич уже не придет ночевать ни к кому. У него
теперь постоянный пансион. Ночью перевезли...
-- В шестьдесят второй? Федор Иванович кивнул.
-- Опять виновата. Опять! Господи, за что такое
наказание... Это все, Федя, маленькие грешки, все они.
Безобидные. Они всегда ведут к такому... -- Туманова чиркнула
спичкой, закурила и долго так сидела, в дыму, закусив белый
кулачок с торчащей сигаретой.
-- Я к тебе по этому поводу и пришел. Она чуть наклонила
голову, слушая.
-- У него наследство осталось. Сейчас кинутся
растаскивать. Уже кинулись...
-- Успел собрать? -- она как бы взорвалась.
-- Собрал. И часть принес к тебе. Приличного размера сума.
-- А что там?
-- Семена. Пакетики. Небольшие. Лавровый лист бывает в
таких...
-- Ну давай же скорей! Что ж ты! Он принес сумку. Туманова
сразу запустила в нее белую руку с перстнем. Вынула несколько
пакетиков.
-- Это семена? Это ради них ягоды воруют? Сво-олочи,
паразиты... Один жизнь кладет, а другие... Живой еще, а они уже
-- слетаются... Федька, ты молодец. Теперь иди на кухню и
бабушек сюда пошли. Моих верных мышек...
Он сидел на кухне, осматривая полки и на них чистенькое
хозяйство бабушек. Через полчаса его позвали. Все в комнате
было по-прежнему. Не было только пакетов с семенами. Пустая
сумка лежала на полу.
-- Ну, как? -- спросила Туманова, оглядывая постель и
поправляя подушки вокруг себя. -- Догадываешься, где наш
тайник? Ни в жисть не догадаться.
-- Во всяком случае, тайник хорош. Но это не все. Я еще
принесу три горшка с растениями. Приготовьте местечко на
балконе. Чтоб Бревешков, если забежит...
-- Ни черта он не увидит, Федька, можешь быть уверен.
-- Балкон, небось, северный?
-- Южный, Федя. То, что требуется. Давай, трахнем по
второй. Садись. За успех нашей конспирации, Федор.
Выпив, Туманова оскалилась, выдерживая судорогу, потом
торопливо закурила и, дав погулять дыму в легких, ослабев,
выпустила мятое облако. Окуталась дымом. Отдыхала, качала
головой.
-- Кет, против правого дела бороться нельзя. Истина сейчас
же уходит в подземелье. В катакомбы. И начинает там свою
романтическую жизнь. И появляется у нее столько верных...
Которые рады... Ты не хочешь закурить?
-- Хочу очень. Но не закурю.
-- Ну валяй, -- она опять затянулась и долго смотрела на
литографию, прислоненную к стене. -- Все здесь теперь
собрались. Даже дядик Борик пьяненький лежит. А где же мой
Федька -- в который раз спрашиваю себя. Ведь должен быть...
"Я тоже здесь присутствую", -- подумал Федор Иванович. И
Туманова, словно прочитав его мысль, сказала. поднося ко рту
сигарету
-- Не иначе, как в шапке-невпдимке.
...На следующий вечер, надев ту же куртку и сапоги, взяв
пустой конопляный мешок для картошки, опустив в него фанерный
ящик без дна, он вошел в глубокую тень сарая, слился с нею и
через полчаса вышел из тени, отброшенной ежевичными кустами на
заросшую дорогу, что проходила мимо забора Ивана Ильича. Небо
было на закате оранжевым, а над головой переходило в зелень.
Мгновенно и неслышно перемахнув через забор, он снова исчез в
тени, залившей весь малый дворик. СПУСТ l hЗ несколько мину m i миг над забором и
спрыгнул на дорогу вместе с мешком, где теперь были три горшка
с выбросившим бутоны полиплоидом "Контумакс". Отбежав за трубы,
в темных зарослях подвигал горшки, распер мешок ящиком, чтоб
ботве было свободнее, и неслышным шагом пошел к мосту по
темной, заросшей обочине дороги.
У Тумановой балкон был уже приготовлен. Бабушки
нагромоздили там всяческое старье. Осматривая приготовленное
место, Федор Иванович натыкался в сумерках то на почерневшую
корзину, то на полосатый стеганый тюфяк, то вдруг влез в
громадный шелковый абажур с кистями, как у шали. Загремел
ящиком с кухонной мелочью. За эту баррикаду и опустили горшки с
растениями, поближе к стене, чтоб не увидели с верхнего
балкона. И, глядя на все это старание, Федор Иванович мысленно
повторял слова Тумановой: "И появляется у нее столько верных...
которые рады".
Дав указания о поливке растений, Федор Иванович сказал,
прощаясь:
-- Теперь приду дня через три. Буду опылять цветы. До
этого -- никакого общения. По телефону не звонить.
Обратно он шел, не скрываясь, и, выйдя на Советскую улицу,
даже чуть слышно засвистел что-то боевое. А когда вступил в
совсем темный парк, почему-то вдруг оглянулся и побежал, слегка
припадая на раненную под Ленинградом ногу. "На всякий случай",
-- сказал он себе. Увидел шедшего навстречу человека и перешел
на шаг. А потом опять побежал, припадая. "Да-а, -- сказал он
вслух. -- Здесь у меня слабое место". Что это с ним произошло
-- инстинкт ли зашевелился или отдаленный голос властно
подтолкнул его -- он сам еще на пытался разобраться.
