закопал их, а сверху положил квадратную дернинку. Потом снова
сгреб мертвую ботву в кучу, серп отнес на место и перед уходом
оглядел весь огород.
-- Класс! -- произнес он вслух студенческое слово,
перенятое у Ивана Ильича. -- Кла-а-ас-с!
Цифры, что были на руке, он перенес в свою записную книжку
и на подкладку "сэра Пэрси" внутри рукава. Уже было десять
часов. Щеткой отмывая над раковиной чернильные цифры на руке,
он строил перед зеркалом ликующие гримасы, удивляясь своей
энергии и время от времени повторяя шепотом:
-- Три и семь.
Однако заглохшие было предупреждающие струп опять
подступили к этому сияющему от мгновенного счастья человеку,
проникли в него, и прежде чем была отмыта последняя цифра, он
погас.
Так что в свою оранжерею он вошел тем же суровым, все
видящим и быстро все решающим руководителем, каким был и вчера.
И так же задумывался вдруг -- это было с ним не раз на
протяжении дня. Только причина была менее определенной. Как ни
доброжелателен был с ним Касьян, но Федор Иванович, внимательно
все наблюдавший, учуял что-то и ждал от судьбы уточнений. Он
любил ясность и определенность, и не терпел неожиданностей. И,
как полагается, это свойство вовремя настораживаться не подвело
его.
После обеденного перерыва, когда в опустевшей столовой,
держа в руке большой кус свежего ржаного каравая, он хлебал
алюминиевой ложкой суточные щи, положив в них твердой пшенной
каши, когда он на минуту отдался этой простои пище тружеников,
и ведь именно, когда отдался, -- тут он и пропустил тот миг,
когда в жизнь вступает судьба. Он вдруг почувствовал, что рядом
кто-то сидит.
-- Хорошо едите, Учитель, -- это был шепеляво-умиленный
голос и знакомое сопение дядика Борика, знакомый водочный
душок. -- Аж завидно смотреть. Надо и себе щец взять и
полпорцию кашки.
Оставив на столе свою инженерскую фуражку с кокардой, он
выпрямился, чуть не достав влажным пробором низкого потолка, и
нетвердым шагом направился сначала к кассе, а потом к
раздаточному окну. Он был высок и представителен в своем черном
инженерском костюме, с шутливой галантностью играл плечами, а у
окна даже ухитрился поймать ручку поварихи и поднести к губам.
А поднося, метнул в нее особый взгляд, за что на него даже
замахнулись ложкой.
Но повариха гут же и остановила замах и серьезно
посмотрела на Бориса Николаевича. Хоть дядик Борик и частенько
бывал "в настроении", вид его сегодня встревожил женщину.
Теперь и Федор Иванович заметил во всем его облике след
огромного "дня механизатора". Лицо дядика Борика отекло.
-- Сейчас и мы... -- сказал он, ставя тарелку со щами и
кашей на стол около Федора Ивановича. -- А заодно трахнем
Учителя новостью.
Хлебнув щей и положив ложку, двигая ртом, где совсем не
было зубов, а только кипела складчатая красная плотоядность, он
полез во внутренний карман пиджака, достал что-то и,
оглянувшись и убедившись, что столовая пуста, положил перед
Федором Ивановичем измятый тетрадный лист.
-- Читайте. А я буду наверстывать. Я давно вам должен был.
Но... Колеблющийся я элемент.
Дядик Борик поигрывал по-прежнему спиной и плечами и
ужимки его, как всегда, соединяли высшую учтивость и озорство.
Пьяная усталость тянула его к земле. И еще было видно, что он
неспокоен. В нем горела тревога.
Взглянув на бумагу, Федор Иванович сразу перестал есть.
Шевельнув бровью, в суровом молчании принялся читать.
-- "Первое. Главный вопрос, -- прочитал он вслух, -- что
за фильм был изъят у морганистов? Дополнительный вопр.: правда
ли, что он получен из-за рубежа? Доп. вопр.: из какой страны,
по в. мнению, могли его завезти? Какими путями? Говорят, что в
нем содержится тонкая пропаганда..."
Федор Иванович в молчании пробежал глазами несколько
пунктов. Вдруг, слегка как бы подпрыгнув на месте, сказал:
-- Ого!
-- Что вам так понравилось? -- спросил дядик Борик.
-- Гл. вопр., -- прочитал Федор Иванович вслух, -- как
смотрите на приказы министра Кафтанова об отстранении от
должностей ученых -- докторов, кандидатов и профессоров? Правда
ли, что их отстранено около трех тыс.? Кто вам сказал? Вы
пробовали считать по приказам? Неужели три тысячи? Не слишком
ли сурово?"
-- Интересная бумага, -- проговорил он и перевернул лист.
-- Читайте как следует -- раз интересная, -- сказал дядик
Борик.
Федор Иванович прочитал:
-- "Г. в.: известно ли вам, что тов. Сталин интересуется
биологическими науками? Доп. в.: как относитесь к тому, что
доклад был прочитан на сессии после его одобрения тов.
Сталиным? Многие поговаривают, что это безнравственно --
набрасываться на противников, имея такой заслон. А вы какого
мнения? Доп. вопр.: правда ли, что т. Сталин лично читал и
одобрил доклад т. Лысенко на сессии? Доп. в.: правда ли, что т.
Ст., по представлению Лысенко и Рядно, личным распоряжением,
без процедуры выборов, ввел чуть ли не 30 новых членов в
академию с.-х. наук? Д. в.: как относитесь к тому, что без
выборов? Нет ли тут нарушения устава академии? Г. воп.: в чем
был смысл ваших вопросов, заданных во время зачета студентке Е.
Бабич. Вы спросили, к какому выводу приводит эксперимент. А к
какому выводу он приводил, по в. мнению? Если знали, зачем же
спросили ее об этом? Почему не разъяснили все студентке с
позиций Мичурина? Ведь вам известна точка зрения академика
Рядно на эти вещи?"
-- Ловушка для кого-то, -- сказал Федор Иванович.
-- Известно, для кого...
-- Ну, раз известно, давайте доедим наш обед. Покончив с
гуляшом и выпив по стакану мутного киселя, они вышли и сели
около столовой на лавку -- на ту самую лавку, где Федор
Иванович обменялся с Леной первыми словами о самолете и
катапульте, имевшими важный для обоих смысл. Вот тут он сидел,
держа в руке жука...
-- Так мне рассказывать? -- спросил дядик Борик.
Он сидел рядом, вполоборота к соседу, надев фуражку на
острое колено, и курил, перемешивая дым с красными складками во
рту. -- Я вижу, вас совсем не встревожило прочитанное.
-- Ну давайте, -- Федор Иванович сел посвободнее. Он так
садился всегда, готовясь принять удар.
-- Так вот. Учитель... -- дядик Борик взыграл, склонил
голову набок. -- Нравится вам текст? Любопытно?
-- Нельзя сказать, чтобы очень...
-- Тогда слушайте внимательно повесть. Слушайте
внимательно, потому что от вас требуется реакция. Вы помните, в
прошлом году ко мне зашли прощаться? А дядик Борик сидел за
столом совсем больной, у него был день механизатора... Малый
день...
-- А у него еще и большие бывают?
-- О-о-о... У дядика Борика позавчера было цунами... Но
это неинтересно. Что я вам тогда сказал, в прошлом году? Я
хотел вам что-то сообщить, но велел прийти дня через три.
Сказал, что запамятовал. Я соврал вам -- не запамятовал я.
Просто состояние было неподходящее. И страха ради иудейска... А
вы тут и говорите: я уезжаю в Москву. И я... Не показалось вам,
что я обрадовался? У меня прямо гора с плеч свалилась, когда
услышал от вас...
Тут дядик Борик окутался дымом, разогнал его рукой и
строго, даже с проблеском отчаяния посмотрел на Федора
Ивановича.
-- Я так и думал, что вы уехали... А потом смотрю:
Учитель мой по дорожке пробежал. Смотрю, с этим... с
академиком идет. К нам в цех пожаловали. Вот черт, думаю, вот
несчастье... Не обрадовался я тогда. Нет, не обрадовался. Даже
выпил с горя...
-- Вы не любите меня?
-- Ох, Учитель... Именно -- любит вас дядик Борик. А все
эти странные проявления -- потому что еще одно предшествовало
событие. А его предваряло, Федор Иваныч, еще одно -- в те еще
времена, когда меня в первый раз туда пригласили и оставили там
отдохнуть. Вы должны помнить это. Скажите, вы не заметили, что
после той отсидки я стал чураться вас? Вы не знаете всего --
ведь тогда, во время трехмесячного санатория, мною занимались
очень мало. Вы, вы их интересовали. О вас все спрашивали. На
вас у них уже была папка заведена, я видел ее. Ваша явка с
поличным возымела свое действие. Нежелательное. А перед тем,
как меня отпустить, они начали приставать. Вязнуть... Чтобы я
согласился сообщать им иногда... Играли на моей... Я ведь
труслив!..
-- Так вы у них...
-- Нет. Дядик Боркк у них на учете как запойный пьяница.
Это более ценный кадр. Я ведь именно тогда еще особенно нажал
на градусы, стал запивать. Появились дни механизатора. Потом вы
приехали с ревизией. И меня вдруг вызывают. Это после собрания,
где Ивана Ильича... Я поддал прилично, чтобы пахло водкой и
луком, и являюсь. А им это -- что я выпил -- оказалось как раз
и нужно. Велят вас. Учитель, пригласить в "Заречье" и за рюмкой
с вами потолковать. И вопросник велели записать и выучить. Из
того, что в этой бумажке, там только про приказы Кафтанова
было. И про Сталина. А больше по общей политике. За этим делом
вы меня и застали в тот визит. У меня тогда получился
неплановый день механизатора. Сижу, ломаю голову, что делать...
А он, мой родной, мне и говорит:
"До свиданья, дядик Борик, уезжаю!" Поезжай, поезжай,
дорогой, скорее уматывай, подальше от греха...
Дядик Борик затянулся сигаретой, затуманился, глядя вдаль.
_ Не томите, дядик Борик. Удалось отвязаться?
-- Учитель, они меня опять вызвали. Четыре дня назад.
Напомнили про вопросник.
-- Так в чем дело? Я готов.
-- Я вовсе не для того... Я не собираюсь вести вас в
"Заречье". Ни за что не поведу. Это я просто информировать
Учителя, чтоб держал ушко востро. Потому что дядик Борик завтра
будет уже далеко-далеко. В далеком горнем ца-а-арстве, --
тихонько и со сладостной улыбочкой пропел он из Лоэнгрина,
положив руку на плечо Федора Ивановича и ловя его взгляд. -- Я
попрощаться с вами пришел, дорогой. Дай, гоюбчик, дотянусь до
тебя... Поцеюю...
И мокрые красные губы присосались к щеке Учителя.
-- Нет, правда... -- сказал Борис Николаевич, вдруг
похолодев. -- Надоела мне вся эта глупость до чертиков. Решил
совершить внезапный прыжок в кусты. Скажу вам, Учитель, мне
можно было бы и не лечиться, я бы мог и сам... Нравственный
стимул подействовал,
-- Надолго отбываете?
-- Думаю, что не меньше месяца. Назавтра, действительно,
институтский микроавтобус увез Бориса Николаевича в больницу.
II
Обычно лето в университетских и институтских городках
бывает неинтересным: плоская жара и пыль или такие же плоские
дожди и грязь. Мелькание жарких июльских дней напоминает трепет
ситцевой выцветшей занавески в открытом окне, бесплодно
пролетают эти дни, и нарастает особая -- летняя -- досада. Но
это справедливо лишь для того, кому некуда спешить и у кого нет
неоплатных долгов.
Пришла к концу экзаменационная сессия, институт опустел.
Была лишь середина июня, а в институтский городок уже пришло
летнее запустение и заняло все углы. Хлопало открытое окно,
ветер гнал по асфальтовой дорожке лист бумаги с надписью:
"расписание". Вышел из сарая кабан тети Поли и со стоном рухнул
и вытянулся в тени около крыльца. Безмолвие, жара и
неподвижность сковали все.
Федор Иванович по утрам, когда было еще прохладно, выходил
из дома и, углубившись в парк, начинал свой бег. Это стало
теперь делом ежедневным. Пробежав с легкой хромотцой километр и
почувствовав жжение в груди -- там, где между двумя сосками
была у него яма вместимостью как раз под женский кулак, память
о войне, -- почувствовав жжение в этом месте, он переходил на
