и обратился к бабушкам:
-- Мешок цел?
-- Цел, цел твой мешок. Энтут лежит, на балконе.
-- Тащите его сюда. И ящичек, без дна который, тоже.
Туманова должна была бы изумленно спросить -- для чего
мешок, и почему так сразу. Но она уже все поняла и, помертвев,
курила, курила, делая огромные затяжки.
-- Спасибо вам всем, -- легким голосом без конца говорил
Федор Иванович, еще больше убеждаясь, устанавливая ящик в мешке
и один за другим ставя туда горшки с растениями. -- Теперь в
другое место понесу. Теперь для них наступает другой этап...
-- Разве здесь не удобно? -- спросила Антонина Прокофьевна
и, выставив вперед челюсть, равнодушно выпустила струю дыма.
-- Теперь мне надо будет на них чаще поглядывать, --
соврал он. -- По пять раз на день.
-- Ну как знаешь, -- она затянулась и стала смотреть в
сторону. Потом спросила, не оборачиваясь: -- И семена возьмешь?
-- Если позволишь, я их оставлю пока у тебя.
-- Правильно. Что им содеется...
-- Конечно. Да и содеется если, не страшно. Без
расшифровки они ничто. Нуль... Все дело в расшифровке.
Чтобы замять неловкость, она предложила выпить чайку, и он
по той же причине принял предложение. Они пили чай, а мешок с
горшками и растениями стоял у его ноги, и он трогал иногда
грубую мешковину. Ему казалось, что Туманова хочет напрямик
сказать что-то откровенное, такое, что может себе позволить
только человек, узнавший многие радости и многие страдания. Но
все кончилось очередной сигаретой и громадными клубами дыма.
Когда прощались, она сказала:
-- Ну, ты заходи все же, не забывай меня, Федька. Не
забывай бабу свихнутую...
-- Нет, милая, нет, голубок Прокофьевна. Никогда. Никогда
не забуду и еще не раз зайду.
Он нашел знакомый переулок и знакомый пятиэтажный дом из
серого кирпича. Поднялся на третий этаж, остановился у двери,
покрашенной в шоколадный цвет. Дважды нажал кнопку звонка.
Послышались шаги, дверь открылась, и в яркой желтой щели, через
которую заструились уют и запах ужина, показалась жующая
физиономия Свешникова. Он перестал жевать и строго посмотрел.
Федор Иванович молча позвал его пальцем. Свешников кивнул на
мешок.
-- Что там?
-- Бомба. Замедленного действия, -- шепнул Федор Иванович.
-- Оставим у меня? Пока гулять будем.
Свешников взял мешок, заглянул внутрь и унес в квартиру. А
Федор Иванович по лестнице засеменил вниз.
Он стоял на краю тротуара -- в клетчатой ковбойке ржавого
цвета с подвернутыми рукавами и в светлосерых тонких брюках --
такой же, каким мы увидели его впервые год назад, только сильно
исхудавший. Может быть, этому впечатлению способствовала новая
острая серьезность взгляда, хотя не исключено, что и свет
фонаря, падавший сверху, выделил выпуклости и провалы на его
лице. Но ведь, кроме этого, еще зимой академик Рядно заметил,
что Федор Иванович "спал с лица". Словом, на краю тротуара
стоял человек с заметной, почти голодной худобой и, не
отрываясь, смотрел на дверь подъезда.
Быстро вышел Свешников в своем табачном костюме. Повел
глазами: "пошли!", и два невысоких мужчины -- плотный и
крепкокостлявый -- зашагали рядом по переулку, то попадая в
яркий свет, то скрываясь в черной тени.
-- Хороший вечерок, -- сказал Михаил Порфирьевич, снимая
пиджак и вешая его на плечо. -- Что у вас. Учитель?
-- Дело. Надо пойти куда-нибудь сесть.
-- А в мешке что?
-- Это самое дело.
-- Ладно, не тяните. Что у вас?
-- Там у меня три горшка с растениями. Знаменитый
"Контумакс".
-- Тот самый? За которым охота?
-- Именно. Только у него теперь новая цена. О чем еще и
Рядно не знает. Иван Ильич все бился, скрещивал его с простой
картошкой...
-- Удалось! -- закричал полковник, хватая Федора Ивановича
за руку. Он, оказывается, был в курсе всех дел.
-- Да. На одном растении три ягоды завязались. За эти
ягоды Рядно может и убийцу подослать. Если узнает. А иной
селекционер на Западе и миллион отвалит. Они, эти ягоды, в
мешке, Михаил Порфирьевич.
-- Понимаю. Хотите поставить у меня...
-- Самое надежное место.
-- Эт-то вы верно...
-- Есть у вас балкон?
-- Есть. Давайте инструкции.
-- Надо так поставить, чтоб солнце падало, а человеческий
глаз нет. Свешников кивнул.
-- Поливать не очень обильно. Водопроводной водой, два
раза в день, под корень, не брызгать на листья. Земля чтоб
сыроватая была. А воде давать постоять сутки. Чтоб хлор из
нее... Вот и все. С ягодами осторожно, не задевать. Чтоб не
отвалились...
-- Все?
-- Вы говорили, что вы фанатик.
-- Да, говорил. И говорю: фанатик, фанатик я... Ну и что?
-- Если ягоды погибнут, а еще хуже -- если попадут в руки
к парашютисту или к Рядно, считайте, что вы не оправдали той
школы, когда на коновязи... Фотографировались когда...
-- Примитивный подход, Федор Иванович... Примитивные,
несерьезные слова. Вроде пропаганды. Не надо меня... Мои слабые
места... так вульгарно..: -- полковник засмеялся мелко и
нервно, словно постучал костяшкой. -- Не надо так, не надо.
Даже как будто не вы говорите. Тут ведь не поймешь, в общем
шуме. Все не так... Генерал и Рядно, а за ними широкая публика
и юные мичуринцы, если бы все узнали, что мы прячем эти ягоды,
знаете, что кричали бы? Они подняли бы крик, что мы предаем
интересы советской власти на важнейшем участке.
-- Михаил Порфирьевич... Надо бы дать знать Ивану Ильичу.
-- Их уже нет в нашем городе. Оба сразу замолчали. Федор
Иванович долго шел, ничего не видя.
-- Отправили уже? -- спросил, наконец.
-- Отправили. Куда -- не знаю даже я.
-- Большие дали сроки?
-- Стандартные. Все инструкции?
Федор Иванович молчал, опустив голову. Еще на одном
участке его жизни появилась четкая определенность. Полковник не
сводил с него глаз.
-- Я говорю: инструкции все?
-- Если ягоды попадут к Рядно...
-- Кого учите! Давайте не убеждать друг друга криком и
пробивными словами. Ах да... Вы же не признаете доверия, а
знать вы меня еще не знаете... Ну что же -- узнаете. До
свидания.
В середине августа Федор Иванович ездил на один день в
Москву. Он отвез в свою холостяцкую комнату, как бы уснувшую
под налетом пыли, некоторые вещи, поскольку их негде было
хранить. Туда были доставлены микроскоп и микротом Ивана Ильича
и коробок с реактивами для работы по приготовлению препаратов.
И еще -- связка учебников и научных трудов и монографий по
генетике, украшенных небрежными чернильными оттисками: "Не
выдавать". Уходя, он выдернул у себя русый волос, вложил его в
переломленный листок бумаги, а листок в конверт, написав на нем
свое имя. Конверт, не запечатывая, бросил на полу, как будто
его подсунули под дверь. Обеспечив себе таким образом контроль
за нежелательными визитерами, он запер дверь и ушел, чувствуя,
что вернется сюда не скоро.
Заглянув в сберкассу, он уплатил за свое московское жилье
на год вперед. Потом, спустившись в метро, полетел в центр, там
разыскал старинное здание, все в лепных украшениях, а внутри
его в полутемном коридоре на четвертом этаже -- дверь с твердой
бумажкой, на которой было напечатано: "Проблемы ботаники".
Редактор знал о нем. Сидевший боком к открытому окну
загорелый старик с осанкой спортсмена, с выцветшими глазами и
вертикальными складками на переносице и с тонкими
металлическими очками, от которых свисали к плечам черные
шнурки, -- этот красивый старик холодно посмотрел и пригласил
сесть. От жары приоткрывая рот при каждом вдохе, сказал, что
редакция надеется получить материал к концу сентября. Потом, не
оглядываясь, сунул руку куда-то назад и небрежно шлепнул на
край стола толстую книгу. "К. Д. Рядно" -- прочитал Федор
Иванович. Это был только что вышедший учебник для
сельскохозяйственных вузов и факультетов.
-- На триста двадцатой странице, -- сказал старик.
Федор Иванович открыл эту страницу и увидел на ней фото
знакомой березовой ветки. "Автор лично наблюдал несколько таких
случаев порождения березой ольхи, -- писал Рядно в учебнике,
вернее, писал Саул от имени Рядно. -- Последний раз это было в
мае 1949 года..."
"Контумакса" с отходящими листьями и три ягоды.
-- Это могут быть и его собственные.
-- Можно дать и фото собственных. Они как горох. А эти --
как грецкие орехи.
-- Я лично вам верю. Но строчку о семенах пока отрежем.
Когда получите и прорастите, дадим второе обстоятельное
сообщение с цитологическим анализом. Иван Ильич знает об этом?
-- Были приняты меры, чтоб узнал. Только всех уже
отправили...
-- Жаль... Это был бы для него луч света. Колоссальный
успех. И колоссальное поражение схоластов.
В этой редакции схоластами называли сторонников академика
Рядно.
-- Привозите, привозите фото. Как можно скорее. Не позднее
сентября. Просунем в октябрьский номер. Место будет оставлено.
Старик-редактор поднялся, чтобы проводить Федора
Ивановича. Подал ему сухую крепкую руку.
-- Да! -- спохватился. -- Какой псевдоним берете? Я
сегодня же засылаю в набор.
-- Дайте пока... Пусть Ларионов. А когда уже будете
ставить в номер, дайте настоящую фамилию. Старик посмотрел
обеспокоенно.
-- Конечно, так было бы лучше всего. Но все же... Вы еще
молодой...
-- Ставьте, ставьте настоящую. Ведь статьи будет мало.
Скажут, ложь, подтасовка. Понадобится подтверждение. И живой
человек. Редколлегия ведь подписывает без псевдонимов...
-- Ну, на то она и редколлегия.
-- Разговор будет серьезный, ставьте настоящую. Только в
самый последний момент. А я пока буду дышать. Чтоб
надышаться...
Они постояли еще около двери, долго держали руку в руке,
не отрываясь, смотрели друг другу в глаза, и взгляд обоих был
строг. Они были соратниками, завтрашний день для обоих не
обещал особенных радостей, и оба приготовились ко всему.
Впрочем, готовность их была разного рода. Старик-редактор
ожидал встречи с судьбой лицом к лицу, ждал большой драки и был
в этом похож на Хейфеца. Федор Иванович сразу почувствовал это.
Старик, наверно, уже приготовил последние слова, которые он
бросит в лицо обскурантам, уходя и хлопая дверью. Федор
Иванович критически относился к такой запальчивости, был
задумчив и непонятен, как говорил когда-то о нем тот же Хейфец.
Он был похож на ту -- самую крупную, но неуловимую рыбину,
которая странным образом остается в водоеме после того, как
воду процедят все сети. Это его свойство самому Федору
Ивановичу не было известно. Но тут же следует заметить, это
будет кстати: он уже почти не хромал во время бега.
Он приехал в свой город на следующее утро. Когда вошел в
институтский парк, сразу уловил перемену -- вдоль аллей на
решетчатых скамьях сидели угловатые юные фигуры, не мальчики и
не мужчины -- вчерашние школьники. И с ними были округло
сложившиеся девушки. И все учили биологию, припав к новому
учебнику академика Рядно. Всех пригнула одна воля -- сдать
через два дня первый экзамен и попасть в списки допущенных ко
второму. Они еще не задумывались над тем, почему в "крупинках
тела березы" зарождаются "крупинки тела серой ольхи". Через два
дня они скажут на экзамене все точно по учебнику, и Анна
Богумиловна Побияхо поставит им пятерки. Федор Иванович шел и
все время останавливался. Ему хотелось еще раз поглядеть на
ярко развернувшееся перед ним в своей подлинности явление
