этим насилием подавить другую
боль. -- Она ушла, Федя, от меня. Не вернется. А ведь я не
тот, от кого она ушла. Я тот, к кому она когда-то прибежала.
Близору-укая... Но она скоро поймет... Ты скажи когда-нибудь
моему Андрюшке, что тятька у него был не только такой. Но и
этакий тоже был...
И два собеседника, замолчав, отъединились друг от друга,
улетели, каждый в свою страну. Федор Иванович рассеянно водил
вилкой по салфетке. Посошков, забрав в пятерню рот и
подбородок, свирепо глядел на полупустую красивую бутылку --
может быть, он созерцал в это время нечто, о чем упорно не
хотел распространяться -- свое недалекое будущее.
-- Если тебе доподлинно известно, что ты еще раз явишься
на землю, чтобы доделать оставшиеся дела... -- сказал он вдруг,
не отрывая взгляда от бутылки, соскальзывая на свою тему, --
тогда это вообще игрушки, можно и на крест. Это даже интересно.
А вот если доподлинно известно, что это твое первое и последнее
пребывание -- тогда надо по возможности уходить от креста.
Касьяну же это только и нужно -- убрать тебя навсегда.
Он что-то обдумывал, на что-то решался, и для этого ему
нужно было молчаливое присутствие собеседника. Но он не
беседовал. Говорил только с самим собой. Мысль горела, шла в
глубине, но иногда поднималась, и тогда он выбрасывал на
поверхность какой-то яркий узел, то, что предназначалось для
Федора Ивановича.
-- Природа вовремя нас убирает, -- заговорил он после
длинной паузы. -- Всех классиков -- писателей и композиторов,
всех Венеций и норвежских фиордов хватает на среднюю жизнь.
Поют Фигаро -- тебе уже скучно, а они -- впервые слышащие и
впервые поющие -- в восторге. Если проследить -- все, Федька,
на этот срок жизни рассчитано. За этот же срок человек
приобретает опыт. А когда поймет, что надо действовать, и
главное, поймет, как действовать -- тут он умирает! А если
успевает сказать молодому: "Это невкусно, можешь не пробовать",
-- тот говорит: "Заткнись, предок!" Хочет дойти сам. То есть,
хочет проделать уже сделанную работу, истратить свое время там,
где оно уже истрачено другим. Природа не зря определила нам наш
средний возраст -- чтоб толклись на одном месте. Быстроты она
не любит. Но некоторым поручает и скачок...
Он опять умолк, и опять из углов комнаты вышла тихая
европейская музыка, заглушила мысли, остановила время...
-- Наконец! -- воскликнул вдруг Светозар Алексеевич. --
Наконец я начинаю. Приступаю к настоящему делу. Которое даст
плод. А десять лет жизни перед этим была подготовка. Как агава,
зацветаю на три дня! А сколько еще возможностей, белых пятен!
Ни в чем, Федя, нет и не будет последнего слова. Только у
Касьяна уверенность в конечном знании. Любовь к тупику. Стать в
конце коридора лицом к стене и гореть глазами...
-- А кто найдет дверь в этой стене и откроет... --
продолжил было Федор Иванович. Но академик не слышал.
-- Что-то мы совсем не пьем, -- перебил он. -- Давай
хряпнем по хорошей.
Он разлил в стеклянные пузыри весь благоухающий остаток.
Перевернул бутылку, потряс ею и, подобрав губы, швырнул ее на
пол. И этот жест был частью скрытой мысли, которая непрерывно
горела в нем, изредка показываясь наружу. Молодецки "хряпнув",
он посмотрел на Федора Ивановича. -- Пошли теперь наверх. -- И,
поднимаясь с кресла, крикнул: -- Маркеловна! Как там чаек? --
прислушался, склонив голову набок, и определил: -- Ушла...
Федор Иванович впервые поднимался по этой лестнице.
Наверху был этаж личной жизни академика. Двускатный чердак был
разбит поперечными стенами на части, и в крайнем помещении
Светозар Алексеевич устроил себе обширный кабинет. Множество
стеклянных книжных шкафов стояло здесь спиной к обеим стенам,
где потолочный скат опускался почти до высоты человеческого
роста. В центре, в вышине, висела фарфоровая люстра -- белая с
синими вензелями, закрепленная бронзовыми цепями к потолку.
Недалеко от входа заняла угол тесная компания из двух мягких
кресел и дивана, окруживших низкий овальный стол светлого
дерева. На нем поблескивал знакомый электрический самовар,
стояли чашки с блюдцами, растопырилась стеганая на вате пестрая
курица, затаившая в своем нутре чайник для заварки. Играли
бликами еще какие-то чисто вытертые вещи. Вдали, боком к
большому окну, завешенному сизой шторой со спокойным синим
орнаментом, стоял тяжеловесный резной стол академика, созданный
в прошлом веке, тоже чисто убранный, приготовленный к работе.
Но Федор Иванович тут же заметил, что в кабинете давно не
работали.
На столе мягко светился зеленый фаянсовый абажур. Его
поддерживали три голые фарфоровые красавицы, бегущие вокруг
центральной оси, -- изделие датских мастеров.
-- Очень дорогая была вещь, -- сказал Посошков, заметив
особый интерес Федора Ивановича к этой лампе. -- А теперь ей
вообще нет цены. Ты присмотрись -- эти девы склеены. На кусочки
были разбиты. Их когда-то разбила Оля. Из ревности... Ох, Федя,
это было, было...
Он потрогал самовар и включил его -- подогреться. Пробив
на столе пальцами барабанную дробь, вспомнил важную вещь, вышел
куда-то и вернулся с непочатой бутылкой коньяка и двумя
бокалами -- такими же стеклянными пузырями.
-- Я вижу по твоим взглядам, Федя, ты понял все, в чем я
не успел тебе исповедаться. -- Светозар Алексеевич, стоя рядом
с гостем, осмотрел кабинет. -- Но в общем-то, у Варичева
обстановка несравненно богаче...
-- Дороже... -- уточнил Федор Иванович.
-- Спасибо... Но и из этих вещей раздавались, как ты
понимаешь, увещевающие голоса. И раздаются. Все вещи на стороне
врага. Надо с ними построже. Я думаю, пока закипает, надо нам
немножко...
Он штопором выхватил из бутылки пробку и плес-пул в бокалы
самую малость. Оба пригубили и, держа стеклянные шары, согревая
их пальцами, пошли по кабинету, по чему-то мягкому -- это был
особенный -- живой и отзывчивый ковер.
-- Вчера имел я хлеб и кров роди-имый... А завтра
встречусь с нищетой... -- запел Светозар Алексеевич мягким
тенором.
У него был на удивление молодой, искренний голос. "Как у
Лемешева!" -- с удивлением подумал Федор Иванович. И притих,
слушая. А академик пошел по кабинету, разводя рукой, обращаясь
к невидимым теням:
-- "Покину вас, священные моги-илы, -- у него был даже
лемешевский ранящий душу "петушок". -- Мой дом и память светлых
юных лет, пойду бездо-омный и унылый, тропой лишения и бед..."
Ох, Федька, я умираю. -- Он хлебнул из бокала и повис на плече
Федора Ивановича. Но тут же воспрянул: -- Ладно, пошли пить
чай. Хочешь, покажу тебе, как в загсе...
Сунув бокал Федору Ивановичу, он подбежал к своему
роскошному столу, остановился и взмахнул руками. Но не тот уже
был Светозар Алексеевич Посошков. Он недопрыгнул и, задев
коленом далеко выступающий дубовый край стола, должен был
упасть, повалился уже назад, но Федор Иванович вовремя
подхватил его легонькое трепещущее тельце. Покойно лежа в его
объятиях, академик с изумлением водил глазами.
-- Во-от, Федя... Смотри и мотай на ус, -- сказал он,
наконец. -- Таковы превратности. Что? Бокал разбил? Не собирай,
завтра Маркеловна подметет. Черт... коленку расшиб.
Сняв ватную курицу с фарфорового чайника и разливая чай по
чашкам, он продолжал размышлять о чем-то. Все о том же. Потом,
остановившись, сказал:
-- Мне передали, Федя, о твоих "песочных часах". Они
совмещаются с моими рассуждениями о Гамлете. Когда принца
оцарапали, он укрылся куда? В свою внутреннюю бесконечность. А
все, что было в верхнем конусе, перестало для него действовать.
Там его потеряли...
-- Знаете, что я вам скажу? -- Федор Иванович вдруг
наставил на него свой холодный, благосклонный тициановский
взгляд. -- Вы дружите со Свешниковым.
-- Почему так думаешь?
-- Вы возвращаете мне мысли, которые я высказываю ему. А
он возвращает мне то, что я говорю вам. Я подозреваю, что нас
уже трое. А это увеличивает степень риска...
-- Это все совпадение. И болтать об этом я не хочу. Пей
чай! -- Посошков подвинул чашку к Федору Ивановичу. -- Ну и
Федька... Ну и наблюдатель... Какое счастье, что ты работаешь
не в шестьдесят втором доме.
Шел уже третий час, когда Светозар Алексеевич вдруг уронил
голову на грудь и заснул. Он поспал с минуту, шевеля серыми
усами и сопя, и голова его сваливалась то направо, то налево.
Он как бы нехотя беседовал с двумя соседями. Потом он
проснулся, медленно пришел в себя, медленно вник в происходящее
и, встретив взгляд Федора Ивановича, облизнув сухие губы,
сказал:
-- Спать... Пойдем, Федя, прервемся...
Хмель сразу забрал его в свои руки, и Федору Ивановичу
пришлось вести его в спальню, дверь которой была против двери
кабинета. Они вошли, и Федор Иванович, щелкнув выключателем,
увидел белый с мелкими цветочками мир, покинутый храм счастья.
Стояли вплотную два почти квадратных ложа, затянутых
покрывалами из сизой ткани с выпуклым белым рисунком,
напоминающим мороз на окне. Справа и слева были придвинуты
тумбочки с ночниками, и на каждом -- бледный шелковый абажур с
оборками. Стены обтягивала нежная ткань, на ней моросили
мельчайшие -- меньше горошины -- розочки с листочками. Вместо
окна была как бы сцена, только там висел не занавес, а
нежнейший, как пар, тюль. Этот пар отгораживал спальню от
большого фонаря -- через него днем сюда, должно быть, врывался
потоп солнечного света.
-- Вот оно, глупое счастье с белыми окнами в сад, --
сказал академик.
-- Лучше мне спать там, -- Федор Иванович показал назад, в
кабинет.
-- А я здесь и не сплю. Почему-то страшно, Федя. Ты прав.
И они вернулись. Сопя и ошибаясь в движениях, Светозар
Алексеевич выволок из-за крайнего шкафа раскладушку, уронил
посреди кабинета. Притащил два полосатых тюфяка, бросил их
сверху. Подушки, одеяла и простыни были тут же, в одном из
шкафов. Светозар Алексеевич бросил их на тюфяки и упал в
кресло.
-- Давай, устраивайся на диване. А я вот здесь, на
раскладушке. Помоги мне... Это мое привычное. Человек я
одинокий, теперь нет у меня ни жены, ни вола его, ни всякого
скота его...
Когда Федор Иванович, устроив академика на раскладушке,
погасил свет и улегся, Светозар Алексеевич, о чем-то
задумавшийся, заговорил в темноте:
-- Сколько керосину... Ох, Федя, сплошной керосин... Он
крякнул и сильно заворочался на раскладушке. Федор Иванович
молчал.
-- Да, да... Верно это... -- продолжал Посошков. -- С тех
пор как в нашу биологию напустили этого керосину, вся рыба
пошла вверх пузом...
Тут он негромко зевнул, и в кабинете наступила тишина.
-- Я все думаю об этом законе... Как ты его изложил...
Достаточного основания, -- заговорил Светозар Алексеевич после
вторичного сдавленного зевка. -- И редколлегии ведь попало! Не
мешай действовать силам природы. Не суйся со своей припаркой...
Оживляющей... Если мертвец уже готов. А Рядно, этот орет на
весь мир, ему можно. И переводит то, что орет, на все языки...
У нее, у природы, весь этот механизм хорошо отработан. Ни черта
не знающий Касьян твердой рукой указывает: вот враг, и вот еще
враг. И попадает в самых толковых. В тех, кто прав! И рыба
всплывает...
-- Вверх пузом... -- отозвался Федор Иванович.
-- Не хочется рыбой-то быть! -- академик отчаянно
прокричал эти слова.
Они оба помолчали некоторое время. Потом хозяин дома зычно
всхрапнул в темноте, и стало ясно, что совещание, которое
